– Ты не на Кавказ ли пишешь? – заинтересовалась мать.
– Да.
– Смотри, худого не пиши, да и вообще не ной. Мужики страсть как нытья не любят. Им женщины весёлые да удачливые нравятся.
– Кому же тогда жаловаться, если не друзьям? – удивлённо спросила Лиза.
– Жалость – это бабий удел, мы ведь любим-то жалея, а они любят восхищаясь.
– Странно, а почему?
– Мужик – он воин да охотник, как ему, жалостливому, с этим делом справляться? А нам, бабам, как без жалости детишек поднимешь? Вот мы и мужиков если любим, то жалеем.
– А вот тятя тебя и любит, и жалеет, – возразила Лиза.
– Да он не жалеет, а ласковый просто. А ты думаешь, почему он именно меня выбрал? Я старше его, и бабья свободного после Гражданской много вокруг было, а он ко мне прилип. Всё приговаривал, что я весёлая да боевая и одета как барыня.
Согласившись с материнскими доводами, Лиза письмо порвала. «Напишу потом, когда всё уляжется, да и настроение поднимется, – решила Лиза. – Ведь и вправду, как этот, в сущности, чужой человек воспримет мои проблемы? Тоже ведь говорил, что я ему нравлюсь потому, что такая жизнерадостная и весёлая».
Молодость берёт своё – здоровье и хорошее настроение постепенно возвращались. Способствовали этому и не забывающие её подруги, и приближающийся праздник 7 ноября. Мать своё обещание сдержала, и на торжественный вечер в училище Лиза пошла в новом платье, с воротником как у питерской барыни. Платье действительно было великолепным. Серое, с серебристым отливом, оно ладно облегало её похудевшую во время болезни фигуру, расходясь в подоле в волнующий клёш. Но лучше всего был ворот, отделанный по краю тесьмой, свитой в вензеля, и заканчивающийся очень красивым жабо. Украшали общий вид и отросшие за время болезни волнистые волосы, которые из короткой стрижки под мальчика превратились в симпатичную девичью причёску.
То, что она хорошо выглядит, Лиза поняла сразу, как только переступила порог медучилища. Подружки, окружив её, расспрашивали о том, кто сшил ей такое удивительное платье. Ребята, скрывая своё восхищение, потихоньку подтрунивали.
– Токарева, а где же портупея? – широко улыбаясь, спросил её Генка Жененков, самый ухажёристый из будущих фельдшеров. – Я думал, что ты из железа и стали, а ты, оказывается, просто красивая девушка.
Генка слыл в училище завзятым бабником, так как совершенно не стеснялся девчонок и единственный из парней умел говорить им комплименты. Однажды, ещё на первом курсе, он даже попытался поцеловать руку одной из них в день рождения. Именинница была польщена, а вот у Генки были неприятности. Гордеев обязал Лизу – комсорга группы – провести комсомольское собрание с осуждением мелкобуржуазных замашек Жененкова. На собрании заодно досталось и девчонкам, подкрашивающим губы, подвивающим волосы и носящим серёжки. Жененков сказал в свою защиту, что он не отвергает равноправия женщин, но не считает, что должен относиться к ним просто как к товарищам.
– Если мужчины и женщины превратятся в бесполые существа, то человечество вымрет, мы, медики, это хорошо знаем, – категорично заявил он.
Комсомольцы спорили до хрипоты, но было заметно, что позиция Генки имеет сторонников. Лиза, опираясь на труды Энгельса «Происхождение семьи и частной собственности», пыталась доказать, что разделение по половому признаку унижает женщину и эмансипированные женщины отказываются от одежды, которая подчёркивает пол. Парни в дискуссии не участвовали, а, по своему обыкновению, похохатывали и отпускали с места ехидные замечания.
– Правильно, Лизавета, всех женщин надо в кули из рогожи одеть. И нас отвлекать от учёбы не станут, и расходов меньше! – выкрикнул с задних рядов Генка.
После этого собрание превратилось в весёлую перебранку между сторонниками женской эмансипации и теми, кто по этому вопросу занимал сдержанную позицию. Присутствовавший на собрании Гордеев, понимая, что идеологическое мероприятие под угрозой, подвёл итог спорам:
– Кончайте эти хихоньки да хаханьки! Женщины – такие же борцы за освобождение человечества от пут империализма, как и мужчины, и поэтому нечего их смущать всякими намёками, руки целовать и прочее. И чтобы в серьгах я больше никого не видал, а то комсомольский билет на стол положите!
После этих слов комсомолки стали потихоньку вынимать серёжки из ушей и стирать с губ едва заметную краску. Почти целый учебный семестр ничего мелкобуржуазного в одежде студентов не наблюдалось, а затем всё встало на свои места. И вот теперь бессменный комсомольский лидер, борец с мелкобуржуазной идеологией Токарева стояла перед комсомольцами в платье, которое откровенно подчёркивало её женское происхождение и желание нравиться. Даже комплименты Генки приняла как должное и в ответ на его слова весело рассмеялась, обнажая ряд ровных, белых зубов.
Вечер удался. Лиза много танцевала, кружась в вальсе, покачиваясь в новомодном танго и приплясывая в польке то с одним, то с другим сокурсником. Лёгкая дрожь, исходящая от обнимавших её талию робеющих кавалеров, уже не так смущала её, как прежде, и она кружилась, забыв про весь ужас последних дней. Провожатых, как всегда, было много, и опять были песни. В этот раз революционный репертуар как-то сам собой сменился есенинской лирикой, которая хоть и осуждалась на комсомольских собраниях, но устойчиво жила в молодых сердцах. Расставшись с шумной толпой провожавших её ребят, Лиза твёрдо решила завтра же сесть за письмо Руслану и, сфотографировавшись в новом платье, послать ему фотографию. Письмо, без упоминаний о пережитых несчастьях, было написано уже на следующий день, а вот с фотографией вышла заминка. То фотограф единственного в городе фотоателье куда-то уехал, то реактивов у него не было, то фотография получилась мутноватая, и надо было перефотографироваться. В результате была потеряна ещё неделя, зато фотография удалась на славу. Даже всегда критически настроенная по отношению к дочери Ефимия Петровна, была довольна.
– Вон какая краля получилась, и себе приятно посмотреть, и другим показать. Посылай своему черкесцу, да зови, пусть приезжает, – причитала она, оглядывая дочку со всех сторон.
Они долго обсуждали, как смогут принять гостя, если он действительно приедет. Мать порадовала дочку сообщением о том, что депо решило предоставить Ивану за хорошую работу отдельную комнату. Вот в этой-то комнате и будет не стыдно принять гостя. Уснули они за полночь с радостным ощущением, что всё у них хорошо, забыв известную русскую пословицу: «Пришла беда – отворяй ворота».
Новая беда постучалась к ним в дом под утро. Мать, проснулась первая и услыхав голос брата, открыла дверь. Двое мужчин в штатском, отодвинув её, быстро вошли в комнату, оставив на пороге перепуганных брата с женой. «Господи, за Лизаветой», – мелькнула в голове матери страшная мысль, но один из вошедших вдруг громко спросил:
– Где ваш сожитель?
– Какой сожитель? – растерялась Ефимия Петровна.
– Иван Наумов, – как выстрел прозвучал ответ.
– Какой же он сожитель, это муж, – обиделась сбитая с толку Ефимия Петровна, не понимая, какое отношение её тихий работяга Ваня имеет к этим важным мужчинам.
«Может быть, поломалось что да помощь его нужна? Но почему тогда так грубо – „сожитель“?» – стучало в голове, и она молча указала на чулан, где стояла их кровать.
И Ефимия Петровна, и соскочившая со своей кровати Лиза, и появившийся на пороге чулана заспанный Иван были поражены нелепостью прозвучавших в ночной тишине слов, сказанных одним из пришедших:
– Собирайтесь, вы арестованы как враг народа и шведский шпион. Сейчас у вас будет произведён обыск. Понятые, пройдите в комнату!
В комнату протиснулись брат Фимы и его жена Татьяна. Брат был мрачен и не глядел в глаза. На лице Татьяны было написано откровенное торжество: «Вот ведь говорила, что это всё добром не кончится, дождались!» Татьяна и Ефимия не любили друг друга. Татьяну, женщину не столько некрасивую, сколько полностью лишённую женского обаяния, раздражала весёлая и боевая Фима, которая всегда была в центре внимания, да к тому же жила в любви со своим молодым мужем.
– Припёр домой эту шлёндру с её кобелём, – выговаривала она мужу своё неудовольствие от поселившихся в доме родственников, но тот не обращал на слова вечно злой жены внимания.
Фима тоже не испытывала симпатий к Татьяне, но вынуждена была её терпеть невестку, которая, чувствуя себя хозяйкой, делала замечания по любому поводу.
– Чего с Синеносой возьмёшь? – беззлобно говорила она Ване. – Не любит её никто, вот она и злится.
Прозвище Танька Синеносая накрепко прикипело к Татьяне ещё с тех времён, когда они женихались с Фёдором. Стоило ей только выпить хоть каплю вина, как её острый и длинный нос приобретал синеватый оттенок и делал её ещё менее привлекательной. Что нашёл в ней Фёдор – Фима не понимала, но в их отношения не лезла. Странно, но в эту страшную минуту именно вид Татьяны с поджатыми губами и торжествующе задранным носом вывел Ефимию из оцепенения.
– Какой ещё шпиён? – закричала она, грозно наступая на непрошеных гостей, загораживая спиной ничего не понимающего Ивана.
В этот же момент ей в лицо упёрлась холодная сталь браунинга.
– А ну, заткнись, стерва, застрелю! – рявкнул на неё один из чекистов, и Ефимия, охнув, отступила вглубь комнаты, с ненавистью наблюдая за тем, как переворачивают их дом ночные пришельцы.
По сути, обыскивать было нечего. В комнате, которую они занимали в доме брата, с трудом умещались обеденный стол, Лизина кровать и маленькая полка с её книжками. Именно эта полка и стала предметом наибольшего внимания. Чекисты перетряхивали каждую книжку, просматривали тетради и случайные бумажки. Когда из учебника по биологии выпало письмо, написанное Руслану, чекист оживился.
– Чьё письмо?
– Моё, – тихо ответила Лиза, – я прошу его не трогать.
Не обращая внимания на её слова, чекист разорвал конверт и вытащил оттуда фотографию.
– Это что, ты? – удивился он, сравнив красавицу на портрете с сидящей на кровати всклоченной и ошарашенной Лизой.