Она не ответила, с тоской глядя на то, как бесцеремонно этот чужой человек читает её письмо. Пробежав письмо глазами и не найдя там ничего для себя интересного, чекист бросил его на пол и затем, подходя к столу для составления протокола, наступил на него, оставив на бумаге грязный след осенней улицы. «Это всё, больше письма не будет, как и не будет уже никогда спокойной и счастливой жизни», – стучало в растревоженном мозгу, но слёзы, которые всегда спасали, сейчас куда-то исчезли.
В течение всего обыска Лиза не сдвинулась с места и смотрела на происходящее широко открытыми глазами, в которых застыло удивление: «Неужели это не страшный сон и весь этот кошмар на самом деле происходит с нами? Это невозможно, невозможно, не может наш папка быть в чём-то виноват». Ощущение чего-то страшного и непоправимого сдавило душу, не давая свободно дышать.
Обыск ничего не дал, да и видно было, что пришедшие и не надеялись что-то найти, а просто выполняли необходимую формальность. Они давно знали, что обыски в домах рабочих, где не только запрещённой литературы или какого-то криминала, а даже старых газет не было, дело совершенно бессмысленное. Когда, наскоро составив протокол и подписав его у понятых, они направились к выходу, подталкивая в спину Ивана, Ефимия Петровна не выдержала и кинулась к мужу, истошно завопила:
– Не пущу!
Всё это было тоже хорошо знакомо ночным пришельцам и впечатления на них не произвело. Один из них привычным жестом сзади рванул Фиму за волосы – да так, что она с воплем отлетела к стене и, охнув, съехала по ней на пол, застыв на какой-то миг в беспамятстве. Иван, до этого времени безучастно взиравший на всё происходящее, вдруг рванулся к жене и, подняв её своими сильными руками, прижал к себе.
– Ну что ты, Фимушка, не пугай Линушку. Я вернусь, обещаю! – шептал Ваня, уткнувшись в её разметавшиеся волосы.
Потом, поставив её, затихшую, на пол, коротко сказал конвоирам:
– Пошли.
Когда двери за ушедшими закрылись, мать и Лиза долго ещё стояли в полном оцепенении, не имея сил сдвинуться с места. Первой очнулась мать, и Лиза вздрогнула, услыхав её странно осипший голос:
– Лизавета, что это было? Кто такой этот самый шпиён, которым Ваню называли?
– Шпионы работают на иностранную разведку и передают им государственные секреты, – чуть слышно произнесла Лиза заученную на политзанятиях фразу.
– А, вспомнила, Ленина тоже всё барин немецким шпиёном в семнадцатом называл, а наш-то какой – тоже немецкий?
– Нет, – ещё тише ответила ей Лиза, – шведский.
– Это и где ж такая страна? – заинтересовалась мать и даже двинулась в сторону карты мира, которая висела над дочкиной кроватью, закрывая выцветшие от времени обои.
Не дойдя до кровати, она вдруг захохотала, да так громко и забористо, что Лиза застыла, недоуменно глядя на мать. Хохот, раздирающий душу хохот сотрясал всё тело Ефимии Петровны, он гнул её, выворачивал наружу все внутренности, она захлёбывалась этим диким смехом, выкрикивая время от времени:
– Ой, не могу, Ваня шпиён! Ваня – шпиён! Во придумали, так придумали!
– Мама, ты перестань! – испуганно кричала над её сотрясающимся телом Лиза.
Но хохот ещё больше усиливался. Смех был настолько страшен, что Лиза даже обрадовалась, когда услыхала, как он сменился вначале воем, а потом рыданиями. «Истерика – это острое психическое расстройство, сопровождающееся смехом и рыданиями», – вдруг всплыли в голове строки конспекта по психическим заболеваниям, и Лиза метнулась к домашней аптечке. Дрожащими руками она плеснула в стакан полбутылочки валерьянки, разбавила её водой и попыталась влить успокоительное в сжатый рот матери:
– Ну выпей, мамочка, выпей!
Мать только дико мычала и мотала головой. Попытки влить лекарство силой привели только к тому, что валерьянка разлилась по подбородку и шее матери, стекая за воротник ночной рубашки. Истерика, то смолкая, то начинаясь вновь, продолжалась всю ночь, и только под утро, когда мать без сил свалилась на кровать, забывшись тяжёлым сном, легла и Лиза. Утром, очнувшись и увидев разбросанные по всей комнате вещи, она отчётливо поняла, что все события прошедшей ночи произошли именно в их доме, и с этой страшной бедой придётся жить, не ожидая поддержки и сочувствия окружающих. Матери дома не было. Ночью Лиза изо всех сил сдерживалась, чтобы ещё больше не расстроить её, сейчас же слёзы потекли рекой. Было непонятно, кого ей больше всего жаль: отчима, которого она любила, как родного отца, мать, убивавшуюся по любимому человеку, или себя, которую какой-то злой рок закружил в водовороте несчастий? Выплакавшись, она наскоро прибралась в комнате и ушла в училище, не дождавшись возвращения матери.
Занятия по фармакологии были в самом разгаре, когда Лиза потихоньку протиснулась в дверь аудитории и пристроилась на задней парте.
– Линка, ты чего? – повернулась к ней с передней парты Быстрова Настя.
– Ничего, – тихо ответила Лиза, – заболела опять, едва пришла.
– Так иди домой, чего мучиться, – не отставала насторожённая её видом Настя, но Лиза только рукой махнула.
На перемене, увидев её опрокинутый вид, стали засыпать вопросами и остальные ребята:
– Лизавета, что опять случилось?
Поняв, что весть об аресте отчима ещё не дошла до училища, Лиза взяла себя в руки и ответила почти по конспекту:
– Постболевой синдром, сейчас пройдёт. – И в подтверждение своих слов даже улыбнулась.
Лиза знала, что она – заложница своей красивой улыбки. Если Токарева улыбается, значит всё в порядке, если нет – значит произошло что-то серьёзное. Сейчас улыбались только ямочки на щеках, а глаза были на мокром месте.
– Ладно, не хочешь – не говори», – сказала Настя. – Что-то тебе в последнее время не везёт, подруга, может, кто сглазил?
– Не выдумывай, Настасья, никакого сглаза нет, просто у Лизаветы полоса чёрная пошла, – сказал за их спиной завзятый атеист и борец с мракобесием Сашка Васильев. – Пройдёт эта полоса, белая начнётся – и опять защебечет наша Лизаветушка.
– Знаешь, мне в последнее время кажется, что я не просто в чёрную полосу попала, а падаю в тёмную бездну, – с тоской ответила Лиза, а про себя подумала, что, когда станет известно, что она дочь врага народа, сочувствующих станет меньше. Когда в конце последнего урока в дверь аудитории просунулась взъерошенная голова Гордеева, Лиза поняла, что это за нею. Гордеев ждал её в коридоре и молча повёл в комитет комсомола.
– Токарева, беда с тобой. Ну, когда же это кончится? Не одно, так другое. Теперь просто караул. Ну что вот теперь делать? Ладно Витёк, так, приятель, и всё, ну на Кавказе вместе были, заступилась по глупости, ну в измене Косарева засомневалась по наивности, но просмотреть врага в собственном доме – это уже никуда не годится.
Лиза молчала, не имея сил сказать ни слова. Ободренный её молчанием, продолжал:
– Понимаешь, нравишься ты мне, всё как-то времени не было сказать тебе об этом, а вот сейчас скажу, что именно поэтому и хочу опять тебя вытащить из новой беды. Он тебе родной или отчим?
– Отчим, но как родной, – ответила Лиза и всхлипнула.
– Ну, только без слёз, и вот ещё что. Мне ты, конечно, можешь сказать, что «как родной», а другим ни-ни. Завтра соберём комсомольское собрание, и скажешь, что, мол, маскировался искусно, не заметила, мало общалась и впредь общаться не собираешься, осуждаешь, одним словом. Все поймут: отчим – он и есть отчим. Ну а уж если скажешь, что ещё и обижал, так тут все на твоей стороне будут. Может быть, не только училище, но и комсомольский билет сохранить удастся, ну из комсоргов, понятное дело, придётся уйти.
Лиза слушала Гордеева молча. До этого ей и в голову не приходило, что арест отчима может иметь такие серьёзные последствия лично для неё. В то же время предложение предать отца, пусть и не родного, во спасение собственной карьеры, принять она не могла. Решение пришло само собой.
– Гордеев, – начала она тихо, но твёрдо, – ты мне тоже нравишься, и я очень признательна тебе за участие в моей судьбе. Позволь мне в знак этой признательности помочь тебе выйти из трудного положения, в которое я тебя в очередной раз ставлю. Предавать человека, от которого я ничего, кроме хорошего, не видела, и вина которого ещё не доказана, не только не по-комсомольски, но, кроме того, противоречит моим принципам, поэтому я подам заявление об отчислении из училища. Сделаю это сегодня, чтобы не было времени для сбора комсомольского собрания, где мне надо будет оправдываться за преступления, которые я не совершала.
Сказав это, она решительно вышла из кабинета, не слушая летевших вдогонку слов:
– Сумасшедшая, тебе же полгода до диплома осталось!
Лиза плохо помнила потом, как зашла в приёмную директора, как писала заявление об отчислении из медучилища по семейным обстоятельствам, как уговаривала её секретарь директора не делать этого, а повиниться, чтобы простили. (Это она приняла телефонограмму из городского комитета комсомола о необходимости рассмотреть дело Токаревой на комсомольском собрании и передала её Гордееву.) Слова секретарши повисали в воздухе. Лизе они были не нужны, она для себя всё решила. Ни тогда, ни годы спустя она не пожалела о том, что не предала отчима.
Когда Лиза вернулась домой, мать сидела на кровати с опущенной головой. В руке её дымилась самокрутка, наполнившая весь дом едким дымом.
– Мама, ты что, куришь? – встревоженно спросила Лиза.
– Не трогай меня, мне так легче… И вообще, давай помолчим. Ложись спать. Нам сейчас силы нужны.
То ли бессонная ночь, то ли принятое решение о том, как уберечься от позора на комсомольском собрании, но Лиза уснула быстро. Утром проснулась услыхав над головой слабый голос матери:
– Вставай, Лизавета, тебе идти пора. Вчера повестку принесли. Сказали, чтобы пришла, куда указано, к девяти утра. Вечером не стала говорить, чтобы дать тебе поспать. Идём, может, что новое узнаешь. Я с тобой.
Оказалось, что сегодня Лиза должна была явиться к следователю прокуратуры для дачи показаний. Войдя кабинет, Лиза увидела молодого следователя. Судя по табличке на двери, его звали Савелием Евграфовичем Рябко. Вопросы следователя со старинным именем ничем не отличались от тех, на которые она уже отвечала в этом кабинете. Имя, отчество и фамилия, год и место рождения, место учёбы, когда и где познакомилась с подследственным Наумовым Иваном Фёдоровичем. На последний вопрос Лиза, стараясь сохранять спокойствие, ответила: