– Мама, не горюй, я на работу устраиваюсь. Меня берут в районную больницу санитаркой в хирургию. Как-нибудь проживём.
– Хорошо, конечно, что берут, но на санитаркины доходы проживёшь, как же! Я тут, пока кастрюлями гремела, тоже кое-что надумала – шить буду. Что машинка зря простаивает?
– Где же заказчиков брать? Ведь побоятся к нам ходить, – высказала сомнение Лиза.
– А я не платья буду шить, а пелёнки да распашонки для детишек, бабам лифчики, да передники. Мануфактуры на это мало надо, а спрос на всякую шитую мелочёвку, которой в магазинах не купишь, – есть. Часто у нас на рынке такой товар спрашивали. Я и раньше-то думала шитьем заняться, да всё никак, а тут уж жареный петух сигнал подал – пора. Что попусту слёзы лить? Москва слезам не верит, – закончила она на оптимистической ноте, и Лиза поняла, что больше она материнских слёз не увидит.
Потянулись дни за днями, наполненные стонами умирающих, охами и вздохами прооперированных и слабыми голосами выздоравливающих. Работа нянькой в отделении гнойной хирургии была нехитрой: протереть полы и подоконники, подать утку не ходячему, провести ходячего больного в туалет, перестелить ему постель, собрать и вынести в мусор отрезанную больную плоть и бинты после перевязок. «Для такой работы тоже надо родиться, мало кто может вынести боль и грязь этой профессии», – рассуждала сама с собой Лиза и радовалась, что нет в ней ни брезгливости, ни другого неприятия этой работы. Кроме того, соприкоснувшись с чужой болью, она перестала копаться в своей и чувствовать себя несчастной. Живой и весёлый характер уже гнал из души пережитые несчастья, стал разглаживать нахмуренные брови, зажигая в глазах прежние огоньки. Люди, особенно в несчастьях, тянутся к весёлым людям. Вот и больные полюбили Лизу, а те, которые постарше, начали называть её «наша звёздочка».
– Почему звёздочка? – спросила она как-то у пожилого машиниста, который давно обосновался в этом отделении и пережил уже не одну операцию.
– Потому что глазки у тебя как звёздочки горят, редко у кого такие бывают. Да и светишь ты ими для всех и от сердца, дай Бог тебе счастья, – отвечал обречённый болезнью человек, любовно поглядывая на девушку. – Вот бы мне такую невестку, а то привёл мымру, не светит и не греет, – вздохнул он, вспомнив неудачную женитьбу сына.
Женщины тоже неплохо к ней относились, хотя время от времени попадались капризные и даже откровенно скандальные. Со временем и к этим Лиза нашла подход. Она быстро поняла, что нет ничего интереснее для любого больного, чем поговорить о своей болезни, и поэтому, не ленясь, спрашивала их, что беспокоит, как протекает болезнь, и, ссылаясь на своё неполное медицинское образование, растолковывала назначения врачей, подбадривая больных, обещала скорое выздоровление. По какой-то странной, установившейся в советских больницах традиции врачи и медсёстры относились к больным как к нашалившим школьникам: покрикивали, назначали лечение строго и без объяснений. Больные, не получая нужной информации, склонны были считать назначенное лечение бесполезным и даже вредным. Лиза, установила контакт между больными и медперсоналом. В результате стала желанной в любой палате. Часто больные просили её:
– Линушка, ты бы спросила у доктора, когда у меня операция?
– А чего сами не спросите?
– Да боюсь я, ходит такой сердитый, не подступишься.
– Лизонька, – просит другой, – посмотри, пожалуйста, в истории моей болезни, те ли лекарства мне сестра приносит, что доктор прописал?
– Лизавета, душа моя, – просит третий, – узнай ты Христа ради, почему у меня шов не зарастает? Ведь обещали, что скоро выпишут.
Лиза не могла отказать больным и всеми правдами, и неправдами выведывала у врачей и сестёр ответы на их вопросы. Эта посредническая деятельность дала двойной эффект: во-первых, Лиза всерьёз заинтересовалась профессией, а во-вторых, те разрозненные знания, которые она получала в медучилище, выстраиваясь в логическую цепочку. Пробелы в этой системе пришлось заполнять, читая медицинскую литературу и конспекты лекций, которые с недавнего времени стала приносить ей Настя Быстрова.
Настя пришла к Лизе спустя неделю после её ухода из училища. Пришла и практически сразу расплакалась.
– Лиза, прости меня, что я только сейчас пришла, – говорила она сквозь слёзы, – страшно стало. Все боятся общаться с теми, у кого близкие сидят.
– А что же мы, заразные, что ли? – с вызовом спросила Лиза.
– Да нет, Линочка, не сердись, мама моя говорит – просто время такое, лучше не рисковать.
– Что же, мама твоя считает, что мы тебя с моей мамой в шпионы завербуем?
– Лиза, ну что ты говоришь, какие шпионы? Я ведь тоже, не верю, что дядя Ваня враг народа, – сказала Настя и тихонько всхлипнула.
Посмотрев, как подруга смешно вытирает слёзы лентами, заплетёнными в длинные русые косы, Лиза подошла к ней и по-взрослому успокоила:
– Ладно, не реви. Ты же пришла, и я этому очень рада.
С тех пор Настя приходила ежедневно и приносила Лизе все написанные во время занятий конспекты. Потом с нею стала приходить и их третья подруга – Татьяна, которую за высокий рост мальчишки дразнили дылдой, не замечая, по юной глупости, её красивых цыганских глаз. Она принесла в дом гитару, и вместе с её звоном в дом стала возвращаться жизнь. Мать, непрерывно строчившая на машинке, не только не запрещала петь, но и сама подпевала девчонкам из своего освещённого неяркой лампочкой угла. Иногда она просила:
– Давайте Ванину, любимую. – И, затянув «Тонкую рябину», практически сразу начинала шмыгать носом, незаметно для подружек смахивала с глаз навернувшиеся слёзы. Дела у неё шли на удивление хорошо. Спросом пользовались не только всякие мелочи, но и стали появляться заказы на шитьё платьев и других нарядов. Другой её заботой был муж, с которым наконец-то удалось установить связь. Произошло это где-то через месяц после его ареста. Через знакомых и знакомых этих знакомых ей удалось выяснить, что он не отправлен по этапу и находится в местном СИЗО. Здесь его постоянно используют на разных работах и, главное, на ремонте оперативной машины, именуемой в народе чёрным воронком. С тех пор основная часть заработанных матерью денег шла на передачи мужу и взятки надзирателям, которые брались эти передачи доставить. Вскоре, благодаря общительности и активности Ефимии Петровны, её знала вся тюремная охрана и в свою очередь стала заказывать у неё пошивочные работы.
– Вот, – сказала как-то мать, – работящий человек нигде не пропадёт: в раю начнёт варенье варить, в аду – дрова колоть. Вот интересно только, откуда они узнали, что Ваня мастер на все руки?
– Я на допросе следователю сказала, – ответила Лиза.
– Вот и умница, теперь можно надеяться, что папку никуда не отправят. Как же им без машины народ по кутузкам возить? С их размахом скоро надо будет ещё одну покупать, одной не управиться. Вот скажи ты мне, неграмотной, – вдруг спросила она, – откуда это при советской власти столько врагов народа развелось? Что-то в старину я о них не слыхала.
– Конечно, не слыхала, они в старину были у власти и себя врагами не считали.
– Так ведь правил царь да полиция с жандармами! А как же не править? Без власти всё бы вверх дном бы пошло, как тогда в семнадцатом году, когда всех бандитов из тюрем отпустили да полицию перебили. У нас под окнами матросня переодетого жандарма насмерть забила, а он много лет в нашем околотке порядок поддерживал. Потом даже днём на улицу стало страшно выходить. Барин, бывало, подойдёт к окну, посмотрит с тоской через занавеску и скажет: «Монархия».
– Может, анархия? – переспросила Лиза.
– Может, и анархия. Говорил, что это когда власти нет и каждый творит, что хочет.
– Большевики уничтожили и монархию, и анархию и установили в стране порядок, а ты их всё ругаешь, – возразила матери Лиза.
– Порядок, нечего сказать. Есть ли такое учёное слово, чтобы назвать ваш новый порядок, когда людей толпами губят? – опять завела контрреволюционные разговоры Ефимия Петровна.
– Мама, ты опять за своё! – одёрнула её Лиза. – Большевики кровь проливали, чтобы отдать власть народу. Ленин вот, например, говорил, что у нас каждая кухарка страной сможет управлять. Для тебя, между прочим, бывшей кухарки, старались большевики.
– Как они расстарались – это я уже знаю. Всё мир обещали, землю крестьянам, заводы рабочим, а тятьку твоего, рабочего, силой забрали да на войне убили. Ваню – рабочего – от семьи оторвали да в кутузку засадили, а крестьянину земельки и впрямь отвалили, да только в аккурат для могилки, чтобы лежал, сердечный, и не рыпался. Теперь вот хлеб по карточкам – и никакая кухарка не нужна. Я тебе так скажу: всё это от того, что взялись управлять Расеей, а тямы нет, вот виноватых и ищут. Мене вон, когда я в Питер попала, долго пришлось картошку чистить да тесто месить, пока в кухарки настоящие вышла, а тут государством управлять. Дурак он, твой Ленин, раз такую глупость придумал.
– Мама, ты что, специально меня заводишь? Ленин, он университет закончил в Казани, – с раздражением сказала Лиза, – потом адвокатом был, а уж потом стал революционером.
– Получается, он буржуем был? Видно, непутёвый из него адвокат получился, раз он так озлобился. У нас вот в старину сосед адвокат был, так такой важный да богатый! Огромную квартиру занимал, а уж жена то – чистая барыня, и детки тоже барчуки. Вряд ли такой бы человек дело бы своё бросил. Пришли большевики – и нет ни квартиры, ни человека. Больше всех, помнится, старался Сашка-баламут, который конюхом у нашего барина одно время служил, редкий, прости господи, дурак. Его барин за лень да пьянство выгнал, а он как потом в милиционеры подался – и таким гоголем ходить стал! Куда там! А уж сколько горя людям принёс – и сказать страшно. Он не только адвоката, но и барина моего арестовал да на смерть отправил.
Лиза всегда, когда споры с матерью заходили слишком далеко, раскрывала учебник давая понять, что разговор окончен. Мать, поворчав по своему обыкновению, бралась за шитьё. Время от времени она тяжело вздыхала, всем своим видом выражая протест против тех, кого дочка так яростно защищала. Бездумно перебирая строчки учебника по фармакологии, Лиза размышляла о том, что у каждого поколения своя правда. Когда она сдавала зачёт по марксистско-ленинской философии, её так и подмывало привести в качестве подтверждения диалектических законов пример раздоров отцов и детей. Молодость всегда отрицает старость, борется с нею, но в то же время накрепко связана со своими родителями. Хорошо, что вовремя сдержалась, понимая, что без объяснения причины её раздоров с родителями не обойтись. Тургеневские «Отцы и дети» были её любимой книжкой. Больше всех ей нравился Базаров. Вот это настоящий революционер. Одно время, стараясь подражать ему, она даже выкинула с кровати перину и пыталась спать на голых досках, едва прикрыв их простынёй.