– Ну, Лизавета, ты, похоже, совсем спятила, – удивлялась, глядя на её чудачества, мать. – Хоть бы соломки подстелила, а то на своих девичьих боках мозоли набьёшь.
Лиза пыталась объяснить, что это только первый этап самовоспитания, а на втором придётся ещё и гвоздей в доски набить, как у Рахметова, но мать, покрутив пальцем у виска, ехидно заметила:
– Давай-давай, на гвоздях-то оно самое то, да и гвоздей в доме хватает, я их тебе для такого важного дела подешевле отпущу.
Процесс самовоспитания закончился тогда, когда однажды, после нескольких мучительных ночей, проведённых на голых досках, она поняла, что лежит на перине, постеленной матерью на кровать. В первый момент Лиза решила, что сейчас встанет и сбросит перину, но уже во второй – спала крепким сном, развалившись на мягких перинных просторах.
Постепенно жизнь устоялась. Лиза работала, училась, общалась с подружками, которые деликатно не задевали болезненную для неё тему. Мать непрерывно строчила на машинке, отрываясь от неё только для того, чтобы продать свои поделки и отнести мужу передачу. Так незаметно подошёл Новый год. В полночь, когда стрелки часов стали подходить к двенадцати, они провожали старый год словами: «Уходи со своими бедами и больше никогда не возвращайся». После того как домашние ходики показали двенадцать и смешная кукушка, живущая в них, прокуковала начало нового, тридцать восьмого года, мать вдруг тихо сказала:
– Хочешь верь, хочешь не верь, а я знаю, что следующий год мы будем встречать с Ваней.
За это и выпили хмельной бражки, которую мать была мастерица готовить. От этих слов и хмельного круженья в голове на душе стало легко и радостно, как будто все беды остались позади и Ваня не мается где-то там, на тюремных нарах, а просто, по своему обыкновению, отлучился из дому, чтобы помочь соседям. Поэтому, когда в дверь постучали, они обе кинулись её открывать, уверенные в том, что там, на заснеженном крыльце, стоит он, голодный, измученный, но счастливый. На пороге, сжимая в руках завёрнутую в простыню гитару, стояли запорошённые снегом Настя и Татьяна.
– Линочка, Ефимия Петровна, поздравляем с Новым годом!
– Заходите, гости дорогие, – быстро поборов разочарование, сказала Ефимия Петровна. – Нежданный гость к новогоднему столу – жди удачи на весь год.
Песни не смолкали до утра. Пели романсы, народные песни, и даже запрещённый Есенин звучал в эту ночь в их маленькой комнатке.
Лиза заступила на дежурство в больнице в ночь на второе января. В голове навязчиво крутилась мелодия, и она, сама того не замечая, напевала:
Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…
«Странно, – думала Лиза, – почему Есенин запрещён? Под Маяковского хорошо маршировать, а под Есенина грустить… Ещё удивительнее то, что я вдруг стала это понимать». Она вспомнила, как на одном из комсомольских собраний она вместе с Гордеевым яростно нападала на стихи Есенина, обвиняя поэта в безволии и созерцательной любви к России. Только сейчас она вспомнила, что, произнося свои гневные речи, она вдруг увидела глаза Татьяны и в этих глазах стояла боль непонимания. Тогда, в пылу дискуссии, она не обратила особого внимания на этот факт, да и вообще в той прошлой жизни она не была слишком привязана к подругам. Они были, они её слушались, ею восхищались, а Лиза же платила им снисходительным покровительством, считая их людьми хорошими, но недостаточно идейным и сильными. «Где они, эти идейные, сейчас, когда я попала в беду? А Настя с Татьяной рядом». Её размышления прервал прозвучавший над головой строгий голос:
– Ты кто такая?
Рядом с нею стоял молодой хирург, который накануне нового года был переведён из районной больницы в их отделение.
– Санитарка Токарева Елизавета Николаевна, – лихо отрапортовала доктору Лиза, вытянувшись, как на линейке перед отрядом пионеров.
– Лизавета, говоришь, а ещё и Николаевна с Токаревой, – улыбнулся, глядя на неё, доктор. – Докладывай старшему по званию, как Новый год встретила?
– Хорошо, товарищ доктор, с песнями, но без плясок.
– А почему без плясок?
– Кавалеров не было, – заявила Лиза.
– Как это «не было»? Лизавета с ямочками есть, а кавалеров нет? Непорядок, надо было к начальству обратиться, они бы меня командировали.
– А вы что, тоже без плясок встречали Новый год? – совершенно расхрабрилась Лиза.
– Не только без плясок, но и без песен, – ответил хирург. – Да и веселья было мало, а водки много. Ну ладно, Лиза-Лиза-Лизавета, потом мы это обсудим, а пока иди, готовь операционную: тяжёлого больного привезли, а во всём отделении ты, да я, да мы с тобой.
Операционная находилась в другом конце длинного больничного коридора, и Лиза, идя вслед за доктором, вспоминала слухи, ходившие в отделении по поводу нового хирурга. Рассказывали, что он закончил мединститут в Харькове и был направлен в рыбинскую районную больницу, где его и присмотрел главный врач их больницы. Говорили также, что он очень соответствует своей фамилии Бушуев, так как крайне требователен к персоналу и не прощает наплевательского отношения к работе, давая разгон провинившимся. Внешне доктор был очень похож на популярного в это время в стране киноактёра Николая Крючкова, только ростом повыше. Зная, по-видимому, о сходстве, Константин Андреевич (так звали хирурга) носил причёску а-ля Крючков, и было в его походке что-то очень лихое и размашистое. Ещё местные кумушки говорили, что он не женат и живёт в Рыбинске в общежитии.
Дойдя до конца коридора, Константин Андреевич остановился у дверей крайней палаты и приказал:
– Отправляйтесь в операционную и подготовьте её к операции, а я посмотрю, что с больным.
Вскоре он зашёл в операционную и раздражённо спросил:
– Где, интересно, шляется наша медсестра? Ведь говорил же, что отпускаю буквально на час, что-то у неё там с ребёнком случилось. Уже прошло полтора, а её всё нет. Больного надо оперировать, так как по всему видно, ждать до утра нет возможности.
– А что с больным? – тихо спросила Лиза.
– Думал, простой аппендицит, но сейчас по всем признакам уже и до перитонита недалеко, то есть срочно надо оперировать, а этой разгильдяйки нет. Я тоже хорош – отпустил её, дурак.
– Может, я на что сгожусь, я медучилище почти закончила, – предложила Лиза.
– А инструмент ты хирургический знаешь? – поднял на неё удивлённые глаза Константин Андреевич.
– Конечно, знаю, мало того, мне его постоянно мыть и стерилизовать доверяют.
– А на операциях присутствовала? Может, ты неженка, при первой крови завоешь и кинешься вон или, что ещё хуже, на пол брыкнёшься, возись потом ещё и с тобой.
– Не брыкнусь, я крови не боюсь, – ответила Лиза, и ответ её был настолько твёрдым, что Константин Андреевич решился:
– А раз так, то нечего время тянуть, давай привезём больного и – за дело.
В палате, куда, толкая впереди себя каталку, зашли доктор и Лиза, царил полумрак. Тяжёлый, спёртый воздух палаты, где лежало человек десять, был пропитан храпом спящих и стонами тех, кому и храп, и терзавшая их боль не давали уснуть. Новенький больной поступил в отделение час назад. Его привезла скорая помощь и, отдав на попечение дежурившего Константина Андреевича, уехала. От лежавшего на кровати больного исходил тяжёлый запах перегара, который он выдыхал вместе со стонами. Когда его только доставили, он громко ругал какую-то Любу, которая его решила зарезать и поэтому вызвала скорую помощь. Потом больной затих и на вопросы осматривающего его Бушуева не отвечал.
Люба, тихая и забитая женщина, сказала, что муж ещё до праздника почувствовал себя плохо, но взялся лечиться известным методом – водкой с перцем. Всю предыдущую, новогоднюю ночь и сегодняшний день он промаялся, выпив всё, что было дома, строго запретив вызывать врача. Боясь мужниного гнева, она терпела сколько могла, но в конце дня не выдержала и всё же вызвала скорую помощь, так как стоны выходившего из пьяного забытья мужа становились всё громче и отчаяннее.
Константин Андреевич вначале решил подождать, когда больной немного протрезвеет, но в течение последнего осмотра больной уже чётко отвечал на вопросы, и стало ясно, что медлить нельзя, нужна операция. Кое-как перегрузив больного на каталку, доктор и Лиза привезли его в операционную и взялись за дело. Лиза старалась действовать чётко и быстро, выполняя приказания хирурга. Только один раз она поймала его раздражённый взгляд, когда немного задержалась, прежде чем подать необходимый инструмент. Ни вид разрезаемого тела, ни брызнувшая из раны кровь, ни обнажившийся в ней, набухший от гнойного воспаления аппендицит не вывели Лизу из строя. Операция оказалась сложной, и только чудо, которое всегда помогает пьяным, дало возможность извлечь набухший гноем аппендицит, не разлив этой смертоносной жидкости в брюшной полости. Уже когда зашивали рану, в операционную влетела, застёгивая на ходу халат, распаренная спешкой медсестра.
– Не подходите, – сказал ей строго Бушуев, – вы мне сейчас уже не нужны. Лиза справляется.
Потом, когда всё закончилось и больной был отправлен в палату под опеку его тихой жены, Константин Андреевич дал волю своему раздражению. Он не кричал, а ледяным тоном заявил:
– Вы не медработник, а безответственная баба, которой не место в больнице. Если бы и я сам не был виноват в том, что отпустил вас, то отдал вас под суд и просил бы для вас жестокого наказания.
Тон его был суров, а вид настолько грозен, что Лиза подумала, что не хотела бы она попасть под огонь его выговоров. То, что ей в настоящее время ничто не угрожает, стало понятно, когда Константин Андреевич, повернувшись к ней, совсем другим тоном добавил:
– Скажите спасибо Лизе за то, что она так смела и проворна. Мне не всякая сестра может угодить, как она, – улыбнулся доктор и вдруг совершенно неожиданно пропел красивым и хорошо поставленным голосом:
Лиза, Лиза, Лизавета,