– Анька, как ты гопака танцевать будешь в длинной юбке? – допытывался выходец с Украины Ванька Катко у «хохлушки» Ани, которая за неимением короткой клетчатой юбки, как это положено у украинок, одела материнскую длинную из шотландки.
Девчонки отшучивались и пытались показать па из национальных танцев, но получалось нечто среднее между барыней и цыганочкой, что ещё больше веселило и забавляло юных насмешников. Ждали начала движения колонн. Колонна медучилища должна была идти вслед за учебными заведениями города, которые по традиции открывали парад. Лиза, ощущая себя ещё и частью городской больницы, стала оглядывать колонны, стоящие за ними, и с радостью увидела через несколько рядов от них раскачивающуюся над головами большую фанерную вазу с обвивающей её змеёй, из пасти которой торчал тюльпан. Вчера, торопясь с ночной смены домой, она видела, как в больничном дворе главный врач и старшая медсестра спорили с художником, в какой цвет выкрасить эту вазу. Художник считал, что она должна быть зелёной, а врач говорил, что при таком окрасе транспарант будет похож на зелёного змия, которого прославлять Горбольнице как-то не к лицу. В конце концов ваза была окрашена в белый цвет, а змею разрисовали в подобающие коричневые цвета. Художник предлагал сделать голову змеи подвижной, чтобы она время от времени наклонялась над вазой, как бы сливая яд, для чего у несущего транспарант в руках должна была быть верёвочка, за которую надо было дёргать голову. Но главный врач посчитал это художественным излишеством, и змеиная голова осталась неподвижной, но с кокетливо воткнутым в пасть тюльпаном, который должен был изображать каплю целительного яда.
Лиза кинулась к «змию», как к давнему знакомому, и тут же оказалась в чьих-то крепких руках.
– Не Лиза-Лиза-Лизавета, а гуцулка Ксеня, – пропел сзади знакомый голос, и Константин Андреевич, обхватив за талию, поднял и покружил её.
– Костя, ты своим медсёстрам голову кружи, а наших поставь на место, – заметил стоявший рядом доктор из отделения общей хирургии – Иволгин.
– Да если бы не я – не видать бы вам Лизаветы, – ответил Константин Андреевич, удерживая Лизу около себя.
Выглядел он просто великолепно. Строгий элегантный костюм, неизвестно откуда взявшийся в этой рыбинской глуши, подчёркивал его стройную фигуру, а свободная манера держаться делала его уже похожим не только на Крючкова, но и на всех киноактеров, изображавших на экранах советскую элиту. Вывернувшись из его крепких рук, Лиза поздравила всех с праздником и объяснила свой странный наряд:
– На этот парад наша группа пришла в национальных костюмах. Хотите посмотреть? – сказала она, обращаясь к Бушуеву.
– Хотим, – ответил за Бушуева Иволгин, – но кто наших девушек развлекать будет?
– Ладно, я ненадолго, не могу отказать моей симпатии, – ответил Бушуев и пошёл вслед за Лизой, раздвигая толпу крепкими плечами.
– Знакомьтесь: это восходящая звезда хирургии нашего города – доктор Бушуев, – представила Лиза друзьям своего спутника.
– Студентка Токарева, не умаляйте моих заслуг: не города, а всего уезда, – вставил Константин Андреевич и, обращаясь к студенткам, спросил: – Ну, вы уже разобрались, чем отличается нижняя берцовая кость от верхней? Или, как жена моего незабвенного друга Абрама Кацалененбогена, считаете, что забивать хорошенькие головки такой ерундой совсем ни к чему?
– Ну что вы, доктор, мы разбираемся в этих костях, как слушательница музыкальных курсов разбирается в сельском хозяйстве, считая, что творог добывают из вареников, – парировала Лиза.
На что Бушуев, явно не скрывая своего удовольствия, заметил:
– Приятно видеть на рыбинской земле почитателей великого комбинатора!
– Мы все почитатели! – загалдела разноголосая толпа.
Цитаты из любимого романа полетели над толпой, догоняя и перебивая друг друга. Ильф и Петров были любимыми авторами советской молодёжи. Не знать и не читать их было просто неприлично, это могли себе позволить только «курицы» – так называла Лиза тихих и незаметных сокурсниц, предпочитавших знаменитым авторам поваренные книги.
К началу парада Бушуев уже стал другом подрастающих медицинских светил (так он величал Лизиных друзей). Он, как великий Остап, был с ними не строг и сыпал остротами. К концу парада он их так очаровал, что ребята почти хором пригласили его принять участие в маёвке, на которую они собирались сразу после парада. Бушуев приглашение принял, но, сказав, что надо попрощаться с коллегами, вернулся в колонну горбольницы, пообещав прийти на условленное место.
– Какой шикарный! Ужасно похож на Крючкова, – загалдели девчонки, стоило только Бушуеву скрыться в праздничной толпе.
– Неужели он из нашей больницы? Лиза, а он женат? А где он живёт? – засыпали Лизу вопросами студентки.
Стало ясно, что не только Лиза, но и все остальные девушки хотели бы увидеть на маёвке этого молодого доктора. Парни тоже ничего не имели против, несмотря на то что на фоне этого франта выглядели они более чем скромно.
На маёвку расположились в сквере на берегу Волги, поблизости от знаменитой беседки влюблённых, и почти час ждали молодого доктора, разложив на газетах нехитрые закуски. Он не пришёл ни через час, ни через два, ни даже к сумеркам, которые начинаются в этих краях в мае после девяти вечера. Ожидание несколько сбило темп первомайского веселья, но под конец вечеринки все, кроме Лизы, забыли о Бушуеве и веселились вовсю. Лиза, которая обычно была душой компании, в этот раз находилась в состоянии томительного ожидания и в веселье участия не принимала. Она часто отходила к беседке, откуда была видна тропинка, и терзалась сомнениями: «Почему он не пришёл? Может быть, вызвали на срочную операцию? Может быть, что-то случилось?»
В одну из таких отлучек она ушла домой, не имея сил оставаться в компании. Уже на подходе к дому ей почудилось, что её ждут. «Он, наверное, ожидает меня у дома», – запрыгало в груди сердце, не желая осознать простую истину, что доктор не знает, где она живёт. Однако предчувствия её не обманули. Дома её действительно ждали. Открыв дверь комнаты, она увидела сияющую мать и отчима, худого, заросшего, но счастливого.
– Папка! – закричала Лиза и прижалась к колючей и жёсткой щеке.
Иван сильно сдал, и если раньше, даже несмотря на моложавый вид матери, разница в годах между ними была заметна, то сейчас он, с ввалившимися щеками, с нездоровой, бледной кожей на лице, выглядел старше её.
– Вот ведь мазурики, ничего почти папке из тех продуктов, что я носила, не передавали, сами, гады, всё сожрали. Вот тятька такой и худой, – запричитала мать, заметив тревогу в глазах дочери.
– Да ладно тебе, Фимушка, хорошо хоть, отпустили.
– А как получилось-то? – затеребила его Лиза.
– Как забрали ни за что, так и выпустили молчком, вроде ничего и не было. Сегодня утром вызывают меня из камеры с вещами. Я уж думал, что всё – каюк. Те, кого так вызывали, больше не возвращались. Привели в дежурку, а заместитель коменданта и говорит: «Поздравляю, вы свободны!» – а к чему, почему? Правда, добавил, мол, дочке скажи спасибо. Мать говорит, что ты письмо Сталину писала. Спасибо тебе, моя умница, – сказал отец, подозрительно шмыгнув носом, но, быстро справившись с собой, прижал Лизу к груди.
– Звали ещё его супостаты работать у них в мастерских, машины чинить, но тятька отказался, – вставила мать, гордясь и тем, что и эти оценили Ванины таланты, и тем, что не стал её муж сотрудничать с «супостатами».
– Да, хватит мне и того, чего насмотрелся и натерпелся.
– Ещё бы, кому охота в тюрьме с врагами народа сидеть, – выпалила участливо Лиза и сразу поймала на себе тяжёлый взгляд отца. Так он на неё никогда не смотрел. – Ой, извини, папка, я не хотела тебя обидеть. Я никогда тебя врагом не считала…
– А других считаешь? Такими, как я, врагами там битком камеры набиты, а богуют воры да жулики всякие. Не будем об этом, я подписку давал о неразглашении. К тому же и не надо тебе, молоденькой, знать о людской подлости, тебе ещё жить да жить. Одно прошу: людей не суди, когда не знаешь, но и не верь всякому встречному-поперечному. Никогда не знаешь, кто друг, кто враг, а кто просто сволочь и губит людей себе на забаву. Вот и матери сказал, чтобы язык попридержала. Не дай бог никому из вас попасть туда.
– Ну что ты, папа, теперь ничего такого не будет. Это всё Ежов. Его убрали, и всё наладится. Вот увидите! – загорячилась Лиза.
– Увидим, увидим, доченька, – примирительно сказал отец, отводя глаза и давая понять, что разговор на эту тему закончен.
Сразу после праздников её причастность к судьбе отца стала совершенно очевидной. Их вместе с Гордеевым вызвали в горком комсомола ко второму секретарю. Лиза помнила его по губернскому съезду, тогда он был простым инструктором, а сейчас, заняв высокий пост, стал важен в свои неполные двадцать два.
– Ну ты, Токарева, и боевая! Самому Сталину не побоялась написать! – сказал он, оглядывая Лизу с головы до ног. – Молодец, что за отца вступилась. Партия и товарищ Сталин поверили тебе. Теперь твоя очередь доказать свою преданность.
И, уже обращаясь к Гордееву, предложил провести в медучилище комсомольское собрание, где продемонстрировать выполнение последних постановлений партии и правительства о разоблачении Ежова на примере комсомолки Токаревой, которую не только восстановили в училище, но и дело её отца пересмотрели и освободили его из-под стражи. На собрании необходимо довести до каждого комсомольца, что великий вождь не оставляет без внимания ни одного письма от советских людей. В качестве подтверждения этих слов он протянул ребятам Лизино письмо, где сверху стояла резолюция Сталина: «Разобраться» – и подпись. Это письмо, проделав длинный и сложный путь, попало в конечном итоге в горком комсомола Рыбинска.
Не веря в реальность всего происходящего, Лиза стала просить отдать ей это письмо, обещая, что отныне оно станет семейной реликвией. Письма ей не отдали, сославшись на то, что это документ храниться в архиве.