На собрании Лиза была, как всегда, красноречива и говорила, что ни на минуту не сомневалась в том, что партия и правительство разберутся в деле отца и он будет оправдан. С особенным жаром она говорила о Сталине, о его внимании к интересам трудящихся, о непримиримой борьбе с врагами советского народа. Она призывала студентов быть бдительными и помнить, что в этот исторический момент все комсомольцы должны сплотиться вокруг партии и не дать врагу погубить советскую власть. Речь получилась пламенной, как заметил после собрания Жененков – похожая на передовицу «Правды».
– С тобой, Токарева, и газет не надо – всё расскажешь. Даже удивительно, что именно ты, такая идейная, в последнее время непрерывно попадаешь во всякие истории.
В его словах послышалось что-то такое, от чего на душе у Лизы ещё долгое время оставался неприятный осадок. «Видимо, не поверил в мою искренность, – досадовала Лиза. – Не понимает, что значило для меня пережить всё это и не потерять веры в Сталина». Вскоре после комсомольского собрания Лиза взяла в больнице отпуск за свой счёт и села заканчивать дипломную работу. В конце июня была защита, которая, по словам всё того же Жененкова, доказала, что Лизавета – отличница не только боевой, но и медицинской подготовки. Затем была сказочная неделя на пароходе, курсировавшем по Волге от Ярославля до Москвы. Ездили всем курсом – с песнями, плясками, ночными бдениями на палубах. Лиза громче всех пела и больше всех танцевала, забыв обо выпавших на её долю несчастиях. Появился у неё и ухажёр – молодой лейтенант, добиравшийся теплоходом через Москву к месту службы. Лиза от ухаживания не отказывалась, однако надежд на продолжение знакомства не давала. Попытки лейтенанта поцеловать её пресекала. Расставаясь в Москве, лейтенант жаловался на своё разбитое сердце и просил адрес. Лиза смеялась, отнекивалась и говорила, что не любит писать и не верит в любовь. Он ушёл, а у неё ничего в душе не осталось, кроме столь необходимого любой девушке чувства уверенности в себе, которое произрастает только на хорошо удобренной мужским вниманием почве.
На работу она вышла первого июля. В отделении приняли её хорошо, но заведующий отделением доктор Иволгин предупредил:
– Через две недели я ухожу на повышение, а у вас будет новый зав – доктор Бушуев. Как я понял, вы с ним знакомы. Однако не расслабляйтесь, он человек весьма непредсказуемый.
В первый же день выхода Бушуева на работу стало ясно, что у него не забалуешь. От того весёлого и бесшабашного молодого человека, каким он предстал перед студентами на параде, не осталось и следа. Он был строг, вежлив и подтянут. Начал Бушуев с собрания, где изложил своё видение развития отделения общей хирургии. Затем подробно познакомился с персоналом, попросив указать опыт в хирургии и основные навыки. Когда очередь дошла до Лизы, Бушуев ни взглядом, ни жестом не дал понять, что они знакомы, только после её представления, где она упоминала об окончании медучилища, поздравил её с этим событием и сказал, что с этого дня она должна начать стажировку на хирургическую сестру.
– Вы уже доказали мне, что это у вас все получится, – добавил он.
Глядя на него, такого официального, Лиза засомневалась: а не придумала ли она себе, что между ними есть что-то большее, чем обычные служебные отношения? Вскоре её сомнения разрешились самым неожиданным и печальным образом. В первое же совместное ночное дежурство Бушуев пригласил её в свой кабинет, и не успела Лиза переступить порог, как он крепко обнял её, впился в её губы своим влажным ртом, а затем, не обращая внимания на её сопротивление, повалил на стоявшую в кабинете кушетку. Застигнутая врасплох Лиза, скованная сильными мужскими руками, не могла ни вырваться, ни закричать. Она, конечно, пыталась защититься, свободной рукой отталкивая Бушуева, стаскивающую с неё одежду. Однако уже очень скоро что-то твёрдое и горячее упёрлось в оголённый живот Лизы, и в следующее мгновение всё её тело пронзила острая боль. Лиза хотела закричать, но рот по-прежнему был закрыт жёсткими и холодными губами.
«Неужели это и есть любовь?» – стучало в её воспалённом мозгу, когда, сотрясаясь от каждого толчка крепкого молодого тела, она ударялась головой о стену палаты, а одна из неудобно подогнутых ног, прижатая к углу кушетки, нестерпимо болела. Когда всё кончилось, и Лиза вскочила на ноги, судорожно натягивая на себя спущенные трусы, Бушуев, откинувшись на кушетке, спросил:
– Что же ты молчала, что ещё девица? Хотя какое это имеет значение? Всё равно ты стала бы моей. Я этого хочу ещё с первой нашей встречи, а отказывать себе я не привык.
Ни слов любви, ни извинений, ни тем более раскаяний, а только эти циничные слова, услыхав которые Лиза наконец-то осознала, что с нею произошло, и, закрыв лицо руками, она жалобно заскулила, уткнувшись в висевшие на вешалке халаты.
– Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, – пропел он теперь уже ненавистные для неё строки, отчего слёзы полились рекой, стекая на халаты из-под прижатых к лицу ладошек.
– Хорош слёзы лить, лучше убери за собой, – услыхала она его раздражённый голос.
Не имея сил ослушаться, она вытерла слёзы, сняла с кушетки испачканную кровью простыню и ушла из кабинета, плотно закрыв за собой дверь. Остаток дежурства она провела в маленькой пыльной кладовке со всяким хламом, содрогаясь от слёз и унижения. В отделении в эту смену было тихо и спокойно. Искать её никто не пришёл. Когда забрезжил рассвет, Лиза, освежив лицо холодной водой, быстро обошла палаты, раздавая больным градусники, делая уколы, и, уже совсем успокоившись, сдала дежурство своей сменщице. Когда в дальнем конце коридора мелькнул белый халат Бушуева, Лиза быстро нырнула в фойе, а оттуда, кубарем скатившись с лестницы, кинулась домой. На расспросы матери о заплаканном лице ответила, что очень перепугалась за одного больного, которого помогала оперировать.
– Уж ты как-то бодрись, так тебя ненадолго хватит, всех не пережалеешь, – уговаривала её мать.
После возвращения Вани она каждый день ходила как именинница, и было видно, что испортить настроение ей было невозможно. «Странно, – думала про себя Лиза, – почему мать так радуется возвращению мужа, если супружеские отношения столь неприятны и болезненны?» Ей не раз ночью приходилось слышать доносившиеся из-за занавески, отделявшей родительскую кровать от остальной комнаты, сдавленные стоны матери, и если до этого считала, что это от дурных снов, то теперь, испытав боль, посочувствовала: «Вот ведь мучается, а любит. Понятно теперь, почему она всегда говорила, что мужчин надо опасаться, что у них только одно на уме – испортить девчонку и бросить». С этой минуты Лиза уверовала в то, что супружеские отношения приятны только мужчинам, а женщина вынуждена их терпеть, желая иметь мужа и детей. Все эти соображения хорошо укладывались в систему домашнего воспитания и в энгельсовскую теорию любви, только ради рождения наследника. Единственное, что не вписывалось в эту теорию и бередило душу сомнениями, – это воспоминания о Руслане, о том нежном томлении, которое она испытывала, целуясь с ним всю ночь на скамейке под развесистым клёном. «Да, да, – думала Лиза, – всё от того, что я любила Руслана, а Бушуев просто подавил меня своим авторитетом». Следом навалилось чувство вины перед своей первой любовью, терзало душу разочарование в человеке, ради которого она забыла эту любовь. Совершенно нестерпимой была и мысль о том, что её, такую своенравную и независимую, просто изнасиловали, не извинившись и не боясь последствий. Убивала мысль о том, что это каким-то образом всплывёт и станет известным и на работе, и дома. Однако все эти переживания были ничто по сравнению с главной тревогой о возможной беременности. Когда эта мысль пришла в голову, Лиза соскочила с кровати как ошпаренная и кинулась к полке с учебниками.
– Ты чего не спишь, а скачешь как коза? – поинтересовалась из-за занавески мать.
– Да надо проверить, правильно ли я перевязала больного, – ответила Лиза, судорожно перелистывая книгу «Акушерство и гинекология».
Прочитав раздел о возможности зачатия ребёнка, она немного успокоилась, рассчитав, что сегодняшняя ночь пришлась на безопасные дни. Затем ей захотелось разобраться в своих ощущениях и понять, почему её напугали такие естественные для человека отношения, но ничего об ощущениях половых партнёров в книге не говорилось. Однако, несмотря на это, чтение учебника успокоило Лизу, и она наконец уснула – с мыслью, что никогда больше не поддастся Бушуеву, да и вообще попросится перейти в другое отделение.
Очередная смена в больнице началась с пятиминутки. В это утро Бушуев давал разнос нерадивому и бестолковому хирургу Лухонину. Его редко допускали до выполнения операций, и он чаще всего сидел на приёме в стационаре, но в эту ночь он дежурил и просмотрел ущемление грыжи у пожилого слесаря, в результате чего тот едва не умер. Спасать его пришлось Бушуеву, за которым ночью высылали скорую помощь. Заодно с Лухониным досталось и остальному персоналу. Медсёстрам – за грубость с больными, санитаркам – за плохо вымытые полы, а сестре-хозяйке за отсутствие кипячёной воды в питьевом бачке. Было непонятно, как главврач, постоянно занятый на операциях, видит все эти промахи. Лиза, сидя за спинами сослуживцев, старалась не выглядывать. Несмотря на обиду, она была полностью согласна с Бушуевым. Лухонин был малосимпатичным, но крайне амбициозным человеком. Говорили, что его амбиции основывались лишь на родстве с каким-то большим медицинским начальником, благодаря которому он и попал в эту больницу. Собрание даже слегка оторопело, когда Бушуев прямым текстом сказал нерадивому врачу, что не посмотрит на его связи в верхах и выгонит его из отделения по профнепригодности.
– Да, крутенек наш новый главврач, просто гроза, – сказала после пятиминутки старшая медсестра, выходя из ординаторской.
Она даже представить себе не могла, что сказанное ею слово приклеится к Бушуеву намертво. С тех пор весь персонал отделения стал за глаза называть своего начальника Грозой. Когда кто-то в шутку сказал об этом Бушуеву, тот усмехнулся: