– Да, с вами, архаровцами, по-другому нельзя, на голову сядете.
В то же время, строгий с персоналом отделения, Бушуев был очень лоялен с больными и всеми силами изживал существовавший в отделении командирский тон медперсонала по отношению к пациентам.
– Больные – наши пациенты, а не солдаты. Мы должны их лечить, а не командовать ими. Вы им вместо окриков – доброе слово скажите, быстрее поправятся, – увещевал он сотрудников отделения.
Лиза пряталась от Бушуева несколько дней. Она вся сжалась, когда в конце смены Бушуев, заглянув на сестринский пост, строго сказал:
– Токарева, зайдите ко мне.
– Вот и тебе сейчас задаст, – сказала шёпотом вслед уходящему доктору обиженная на него медсестра, которая славилась особой жесткостью в обращении с больными.
Лиза зашла в кабинет и встала у дверей, готовая в любую минуту выбежать. Бушуев сидел за столом, листая истории болезни. Заметив её насторожённый взгляд, он вдруг улыбнулся:
– Чего сжалась? Да не трону я тебя, не трону, пока сама не захочешь. Думал тебе приятное сделать, – сказал он и осёкся, увидев её возмущённое лицо. – Прости дурака! Нет у меня опыта девушек обхаживать, всё как-то не до того было, да и девицы до тебя не попадались, – добавил он примирительно.
Лиза молчала, опустив глаза. Злость на главврача, которая терзала её с той злополучной ночи, немного отступила, однако разговаривать с Бушуевым не хотелось.
– Я пойду? – всё, что выдавила она из себя, упорно глядя себе под ноги.
– Ну иди, а отойдёшь – заходи, чаю попьём.
С той поры между ними установились официальные отношения. Общались они только во время проведения операций и говорили лишь о работе. Лиза уверенно осваивала профессию операционной сестры, и вскоре Бушуев уже оперировал только с нею, объясняя свой выбор редкой сноровкой Елизаветы.
– Учитесь у Токаревой, – говорил он другим сёстрам, – я только подумаю, а она мне уже нужный инструмент тянет, как будто думает вместе со мной.
Слаженная работа, профессионализм хирурга и его ответственное отношение к делу постепенно вернули Лизе уважительное отношение к Бушуеву, но она по-прежнему смотрела на него строго и без капли кокетства. Настораживали её и витавшие в отделении слухи, что Бушуев – большой любитель выпить. Эти слухи исходили от старшей медсестры, которой часто попадало от зава.
– Я уже знаю, когда он с похмелья, а когда нет. Если злой и в глаза не глядит, точно принял вечером основательно. Если просто строг или, наоборот – весел, то всё в порядке.
Воспитанная в семье трезвенников, Лиза мало разбиралась в тонкостях поведения Бушуева и странные смены его настроения относила за счёт его сложного характера. Похоже, он платил ей тем же. Однажды после удачно проведённой операции он, стягивая с себя резиновые перчатки и задумчиво глядя на своё изображение в зеркале, произнёс:
– Сложная ты штучка, Лизавета. Другая бы рада была без памяти, что на неё начальник внимание обратил, а ты всё дуешься и строишь из себя…
– Константин Андреевич, – перебила его Лиза, – может быть, мне лучше в другое отделение перейти?
– Нет-нет, Лизавета, только не это, только не это, – ответил он почти в рифму.
Это случилось на ноябрьские праздники, когда свободный от дежурства коллектив отделения устроил в красном уголке вечеринку по поводу двадцать первой годовщины Октябрьской революции. Бушуев в этот вечер был в ударе. Вначале он произнес речь об успехах, с которыми коллектив отделения пришёл к празднику, поблагодарил за преданное служение делу и вынес ряд устных благодарностей. В числе тех, кто удостоился похвалы главврача, была и Лиза. После пятой рюмки запели, причём Бушуев опять всех поразил. Взяв принесённую кем-то гитару, он запел популярную в то время итальянскую песню «Санта-Лючия». Голос у него был как у профессионального артиста. На похвалы по поводу его вокальных данных скромно заметил, что, если бы не любовь к медицине, быть бы ему оперным певцом. По крайней мере такую карьеру ему предрекал один из родственников – преподаватель вокала в консерватории Харькова. Потом под давлением присутствующих он спел ещё несколько песен, после которых исполнять заготовленные заранее другие номера художественной самодеятельности как-то расхотелось.
Лиза сидела за столом напротив Бушуева и так же, как все, была в восторге от его пения. К этому восторгу примешивалось и другое, глубоко скрываемое чувство симпатии к этому неординарному человеку. Вскоре она с тревогой стала замечать, что после каждой песни, сопровождаемой рюмкой водки, которую хирург опрокидывал с каким-то особым шиком, лицо его постепенно тяжелело, наливаясь нездоровой краснотой, а взгляд становился мутным и насторожённым. Менялся и репертуар песен. Серенады сменились романсами, а затем пошли революционные песни, и наконец, запев «Красную армию», которую подхватили и остальные, Бушуев совершенно вошёл в раж и, отложив гитару, стал стучать кулаком в такт песне, как бы стараясь вколотить невидимым врагам, что действительно «от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!». Затем, допев на яростной ноте последний куплет, вдруг он обрушился на Лухонина и других завзятых лентяев отделения, ругая их, обзывая «недобитыми буржуями». Колотя себя в грудь, Бушуев стал кричать, что он русский человек и коммунист, а все остальные б… и он выведет их всех на чистую воду. Вначале всё было воспринято как шутка, но затем только что галдевший стол притих и с удивлением уставился на разъяряющегося от собственных слов Бушуева.
Сидевший рядом с завом отделения хирург Анастасьев, спокойный и уравновешенный человек, пытался урезонить начальника, предлагая ему лучше спеть, но в того как будто бес вселился. Трезвеющий на глазах народ начал собираться домой, и тут Лиза неожиданно спасла положение. Заведя старенький патефон, она объявила танцы и кинулась приглашать Бушуева. Он потянулся к ней липкими губами и, запев свой любимый куплет: «Лиза, Лизавета…» и тяжело вылез из-за стола. За ним танцевать потянулись и другие пары, по хмельной привычке быстро отвлёкшись от назревавшего скандала. Лиза, с трудом управляя навалившимся на неё Бушуевым, медленно продвигала его к выходу. Отворачиваясь от пьяных поцелуев, она с трудом затащила его в кабинет и уложила на знакомую кушетку. Константин сделал попытку привлечь её к себе, но она вырвалась. Он, что-то пробурчав себе под нос, тут же уснул.
Лиза, поправив перед зеркалом причёску, побежала назад, ожидая застать сплетничающих по поводу Бушуева сослуживцев, но подвыпивший народ веселился, и только доктор Лухонин что-то обиженно говорил на ухо старшей сестре.
– Успокоился? – поинтересовалась старшая. – Да, в пьяном виде он не гроза, а элементарный гопник, – заявила она Лизе и, поджав губы, стала собираться домой.
– Тебе, Токарева, как любимице главного, поручается заступить на дежурство у его кабинета и следить, чтобы ничего не натворил, – сказала она, выходя из помещения красного уголка, где всегда проходили застолья.
Вслед за нею стали расходиться и остальные. Лиза, попросив живущую по соседству медсестру сказать матери, что у нее внеочередное дежурство, осталась. Когда все разошлись и красный уголок был убран, Лиза зашла в кабинет Бушуева. В нос ударил запах перегара. Доктор спал, тяжело дыша и похрапывая. Остаток ночи Лиза провела на кушетке в ординаторской. Под утро, услыхав какую-то суету в коридоре, она выскочила из ординаторской, решив, что шум поднял Бушуев, но оказалось, что привезли раненого молодого парня, которого в пьяной драке пырнули ножом, проткнув печень. Нужна была срочная операция. Дежурившая в эту ночь молодой хирург Лида Зернова хлопотала над больным, причитая, что ей такие операции делать не приходилось и что надо отправить раненного в областную больницу.
– Никого никуда отправлять не надо, – неожиданно прозвучал за спиной спокойный голос, и Бушуев, умытый и подтянутый, пошел в операционную, бросив через плечо: – Зернова и Токарева, готовьтесь к операции.
Операция шла около пяти часов, и, когда последний шов был зашит, Зернова и Лиза буквально качались от усталости и голода. Бушуев же был бодр: ни дрожания рук после вечерней попойки, ни усталости от долгой и напряжённой работы.
– Лиза, почему вы не ушли? Ведь сегодня не ваша смена, – поинтересовался Бушуев, когда они уже спускались по лестнице, направляясь домой.
– Караулила вас, боялась, что украдут, – ответила она.
Бушуев помолчал, а потом спросил:
– Что, я сильно буянил?
– Да уж, было, – неопределённо протянула девушка.
– Водится за мной такой грех, – вздохнул Бушуев, – видно, кровь бушуевская играет. Наградил господь…
– А голос тоже бушуевский? – поинтересовалась Лиза.
– В смысле пения? Это от деда по матери. Он крепостным был в имении графа Орлова. Пел в его домашнем театре. Многие пытались его выкупить, но граф не отдал и вольную не дал, всё обещал – перед смертью, да так и умер, не выполнив обещания. Дедовы дети не пели, а вот внукам передалось. Моя двоюродная сестра поёт в «Московской оперетте».
– И тоже бушует? – ехидно поинтересовалась Лиза.
– Женщины в роду трезвенницы.
– А родители где живут?
– В Поворино, есть такой городок в Воронежской области. Отца давно нет, умер, когда мне и пяти не было, а мать жива, правда, старушка совсем. Я последыш. Родила она меня в пятьдесят два года, а отцу было под шестьдесят. Мать рассказывала, что рожала в день свадьбы старшей дочери. Потом моим дружком был мой родной племяш, и меня, засранец, бабкиным сыном дразнил.
– А вы его как? – поинтересовалась Лиза.
– Фурёнком или Фуркой.
– Смешно. Фурёнок, а почему?
– Он Сашка, а мать его звала Шурёнком, а наш третий шепелявый дружок говорил Фурёнок, так и прилипло. Как-то мы, детвора, устроились на берегу Хопра кашу варить, ну а этот шепелявый и кричит: «Фурка, ферт, мяфай кафу!» Так ведь и прилипли эти слова к Шурке на долгие годы. Чуть он зазевается, а мы тут как тут: «Фурка, ферт…»