– Где он сейчас? – поинтересовалась Лиза.
– Фурка-то? Он большой железнодорожный начальник. Все мои братья и друзья стали железнодорожниками, один я в медицину подался.
– А почему?
– Сказать – не поверишь. Хотел спасать бойцов на фронтах мировой революции.
– Я тоже, – засмеялась Лиза и поняла, что прежней злости на Бушуева уже нет.
Подойдя к развилке, где их дороги расходились, они ещё немного постояли, пока Константин Андреевич не предложил:
– Ну что, Лиза-Лизавета, айда ко мне, я много смешного знаю.
– Идёмте, – вдруг неожиданно для самой себя ответила Лиза, но всю оставшуюся часть дороги до общежития молчала, сжимаясь от предстоящего и неизбежного.
Комната общежития, в которой жил Бушуев, была большая, но по-холостяцки не убранная и прокуренная. У стены стояла накрытая старым, истёртым ковром тахта, под окном приютился колченогий стол и роскошное старинное кресло с гнутыми ножками. В углу, уже совсем неожиданно, на красивой подставке возвышалась большая китайская ваза. Увидев удивлённый взгляд, Константин Андреевич предвосхитил Лизин вопрос:
– Ваза и кресло достались мне как подарок. Настоятель здешней церкви отдал мне эти вещи в память о покойном сыне, которого я пытался спасти. Увы, ничего не получилось, слишком поздно обратились, – сказал он и потянулся за лежащими на столе папиросами. – Не хотел брать ни вазу, ни кресло, но батюшка с матушкой настояли, просили не обижать. Ещё ковёр дали, чтобы на пол постелил, а я им кровать накрыл. Садись, Лизавета, не бойся, – чуть заметно улыбнулся он, – не захочешь – не укушу.
Устроившись на краешке кресла, Лиза поинтересовалась:
– А как же чай? Мы вроде за этим сюда шли?
– Ты думаешь за этим? – усмехнулся доктор.
– Если не за чаем, тогда я пошла, – опять засомневавшись в необходимости своего визита, сказала Лиза и решительно направилась к двери.
Не вставая с места, Бушуев перехватил её и, прижав к себе, тихо сказал:
– Не оставляй меня одного. Я храбрюсь, но на самом деле мне очень тошно после вчерашнего.
Услышав эти слова, в которых звучало раскаяние, Лиза затихла в его руках и вдруг, совсем уж неожиданно, прижала к себе его голову и стала гладить по жёстким прямым волосам, так, как гладила в пионерском лагере малышей, которые плакали от разбитой коленки или носа. Потом опять было то неприятное, чего Лиза боялась и не хотела. «Хорошо, что всё быстро заканчивается, можно вытерпеть», – думала Лиза, когда Бушуев уже лежал рядом и курил, пуская в потолок колечки дыма.
– Кому вчера от меня досталось? – спросил он, глубоко затянувшись.
– Лухонину и старшей, – ответила Лиза, сразу поняв, о чём идёт речь.
– В принципе поделом, представляю, как они сейчас перемывают мне кости. Хорошо, если только этим закончится, – выдохнул Бушуев с новой порцией дыма.
И вдруг совсем другим, решительным голосом добавил:
– Надо мне брать себя в руки, и надеюсь, что ты мне в этом поможешь.
– Как? – удивилась Лиза.
– Как-как… Пойдёшь сейчас домой, возьмёшь свои вещи и принесёшь ко мне. Будем жить вместе. Возражения не принимаются.
– Я что-то не пойму, вы мне что, предложение делаете? – спросила Лиза деревянным голосом.
– Считай, что это предложение, но сватов не жди, – ответил Бушуев голосом человека, принявшего решение, и, совершенно развеселившись, поинтересовался: – Готовить-то умеешь? Я непривередлив, ем всё – от щей до гвоздей.
Не замечая того, что Лиза притихла, он стал вспоминать весёлые истории о полуголодной жизни в студенческом общежитии.
– Представляешь, я однажды даже подрался из-за жареной картошки. Так мне её захотелось, что, вывернув карманы, насобирал на три килограмма картохи, почистил и пожарил, как умел, на сале. Всё время готовки исходил на слюну, представляя, как буду жрать её, такую вкусную и запашистую. Дело происходило на нашей студенческой кухне. А потом, дурак, побежал в комнату за тряпкой, чтобы не обжечься об ручку сковородки. Возвращаюсь, а картохи и след простыл. Кинулся искать по всем комнатам с криками: «Гады, отдайте картоху!» Нашёл, но уже пустую сковородку. Был у нас такой «пещерный житель» – Гошка Макаров. Лодырь был редкий: на занятия не ходил, питался, чем бог пошлёт, мыться ленился, ходил заросший, как дед, и никакие проработки на комсомольских собраниях ему не помогали. И вот эта наглая морда и стащила мою картошку. Причём с какой-то необыкновенной скоростью её горячую проглотил. Влетаю к нему, а он, сволочь, такой сытый, с лоснящейся от жира мордой, уже лежит на кровати, переваривает мою стряпню. Ну и съездил я по этой наглой роже. Он даже не обиделся, хоть долго ещё с фонарём ходил. Понял, гад, что за дело попало. Так меня эта история тогда достала, что я больше никогда за готовку не брался.
– Так что, вы меня в кухарки приглашаете? – спросила молчавшая до этого Лиза.
– Ладно, Лизавета, не утрируй, – сказал он примирительно и чмокнул её в щёку, уколов жёсткой, сутки не бритой щетиной. – И вообще, разве мы не на «ты»?
Лиза перешла к нему уже на следующий день, объявив родителям, что выходит замуж. Опешившая мать пыталась расспросить – кто, что, почему так неожиданно? Но Лиза сообщила, что он её начальник и талантливый хирург, к которому стараются попасть на операцию все больные. Других пояснений она давать не хотела.
– Ну а что за человек, ты знаешь? – продолжала расспросы мать.
– Нормальный, весёлый, но принципиальный. Поёт хорошо, – ответила Лиза и подумала, что добавить к сказанному ей абсолютно нечего.
– А любит он тебя? Почему к нам с отцом не пришёл? – не отставала мать.
Лиза, не зная, как ответить на первый вопрос матери, ответила на последний:
– Теперь свататься не ходят. Когда приживемся, зайдём.
– Вот отец, растили-растили, учили-учили, а встретила мужика – и уже не наша, «зайдём», говорит.
– Фимушка, ты уж это того, не мучай Линушку. Она у нас девчонка умная, за дурака не пойдёт. Да и себя вспомни, мы-то ведь быстро сошлись, а они вместе работают, знают друг друга не первый день.
– Ладно тебе, заступник, вечно ты за неё, – ответила, вздохнув, мать и стала собирать приданое дочери.
Ей, безусловно, льстило, что дочка нашла себе уважаемого человека, и она уже представляла себе, как будет рассказывать родне и подружкам, какой большой человек у неё зять, но сердце всё равно было не на месте.
– А свадьба, когда?
– Мама, ну какая свадьба? Кто сейчас свадьбы справляет?
Мать начала было перечислять все известные ей случаи свадеб, но Лиза, назвав всё это мещанством, отрезала:
– Свадьбы не будет, и не просите. Потом посидим семьёй.
Свадьбы она не хотела, и не только потому, что всегда считала её пережитком прошлого, но и были вполне обоснованные опасения, что в присутствии друзей и родни Бушуев может устроить скандал. О том, что такое может случиться и прошлый скандал в больнице не случайность, она убедилась практически в первый же день переезда в общежитие. В тот день они были с Костей в разных сменах, и Лиза решила навести порядок в его холостяцкой берлоге. Подняв свисавший с кровати ковёр, она невольно ахнула, увидев огромную батарею лежавших здесь пустых бутылок. Сложно было даже представить себе, что содержимое этих бутылок мог выпить один человек. Успокоив себя мыслью о том, что в комнате справлялись мальчишники, Лиза решила выкинуть пустую тару. Вахтёрша общежития, косившаяся на неё с первого появления у Бушуева, увидев Лизу, тащившую мешок с бутылками, ехидно заметила:
– Таскай-таскай, тренируйся. Я уже несколько мешков до тебя вынесла… Скоро опять наберутся. – И, уже ни к кому не обращаясь, добавила: – Дуры девки, лезут, сами не зная куда.
Услыхав эти слова, Лиза внутренне сжалась, но виду не подала ни вахтёрше, ни пришедшему с дежурства мужу.
В первое время Бушуев вёл себя безупречно, и Лизе ни разу не доводилось видеть его даже слегка навеселе. На работе его по-прежнему звали Грозой, хотя он умело смягчал выговоры шутками да прибаутками, отчего разносы становились почему-то особенно доходчивыми. Дома Костя был весёлым и незлобивым. Все Лизины кулинарные неудачи воспринимал с юмором или вообще не замечал. Вечера они проводили, лёжа на кровати, коротая время за разговорами или за чтением книг. Рассказчиком Костя был отменным, и скоро Лиза знала уже множество историй из его детства и молодости, в которых не было ничего особенного, но звучали они очень смешно. Костя любил читать вслух. Делал он это мастерски, с выражением и комментариями. Лиза ждала этих вечеров. Прижавшись к плечу мужа, она ловила каждое его слово и от души хохотала над его шутками.
– Ну что, звонок, давай позвеним? – говорил Костя перед чтением, имея в виду её звонкий и заливистый смех. – Лизавета, я даже не знаю, что ты делаешь лучше – работаешь или смеёшься.
– Это потому, что и работаю, и смеюсь я рядом с тобой, – отвечала Лиза и чувствовала себя счастливой.
Единственное, что отравляло её семейную жизнь, – была та же постель, но без разговоров и чтения. Когда муж откладывал книгу или затихал, Лиза вся внутренне сжималась, понимая, что сейчас начнётся её мука. И действительно, ткнувшись несколько раз в её губы или шею своими жёсткими губами, муж тут же овладевал ею насильно и болезненно. Затем, когда всё кончалось, он спрашивал: «Тебе хорошо?» – и, не дождавшись ответа, отворачивался от неё и засыпал.
Она же долго лежала, прижавшись к его спине, ожидая, что должно начаться что-то лучшее, необыкновенное, но вскоре он сонно просил:
– Отодвинься, дай поспать.
Лиза отодвигалась, и опять в памяти всплывал Руслан и то сладостное чувство, которое она испытала от его поцелуев. Вскоре Лиза с ужасом поняла, что днём она любит и восхищается мужем, а ночью мечтает о другом. Что с этим делать – она не знала, и спросить было не у кого. Сама ласкаться к мужу она не решалась, да и не умела. Мать никогда не ласкала её, дедушек и бабушек у нее не было, ну а комсомольское воспитание, согласно которому даже поцелуи считались мещанством, совершенно сбивало с толку. Безумно пугали её и просьбы мужа – то полностью раздеться, то зажечь в интимные минуты свет. На все эти просьбы она отвечала неизменным отказом и судорожно сжимала ворот спальной рубашки, зарываясь в одеяло. В такие минуты он казался ей извращенцем, который требует совершенно невозможного. Она вспоминала неясные ей раньше пересуды материных подружек о каких-нибудь Клавках или Верках, которые настолько опустились, что дают возможность своим мужьям или хахалям творить с ними совершенно непристойные вещи, и твёрдо решила не поддаваться неприличным домогательствам мужа.