аботе Пётр не мог водить жену по театрам, и эту обязанность с удовольствием взял на себя Костя. Любившая хорошо одеваться Наташа и спутника своего приучила к дорогим костюмам, которые заказывали у портных, шивших городской элите. Она же пристроила Костю к учителю по вокалу, чтобы развить его природный баритон. Она же порекомендовала ему пойти в городской народный театр оперетты, где он стал играть на любительской сцене, что было очень модно в те годы. Таким образом из скромного провинциала Костя быстро превратился в столичного (Харьков в это время был столицей Советской Украины) молодого человека. В Рыбинске он оказался, как говорила Ната, по глупости, так как отказался от помощи брата, и поехал на работу по направлению. Никому, и в первую очередь Нате, он не мог сознаться в истинных причинах отъезда из Харькова. Проблема заключалась в том, что он давно и безответно был влюблён в жену брата и жить рядом с его семьей было нестерпимо тяжело.
К моменту ареста мужа Наташа уже была заведующей аптечным складом города Харькова, что, при страшном дефиците лекарств, делало её не менее влиятельной, чем собственный муж. Вслед за мужем в Сибирь она не поехала, так как на руках у неё в это время было двое малолетних детей, а быт на строящейся гидростанции наладить ещё не успели. Весть об аресте мужа не стала для Наташи неожиданной, так как этого боялись в то время жены всех партработников, с ужасом наблюдая, как один за другим исчезают за тюремными решётками сослуживцы мужей. Предсказуемым было и бедственное положение семей, следовавшее за немедленным увольнением с работы жены врага народа. Но вот полной неожиданностью для неё, смолоду успешной и уважаемой, стало предательство бывших друзей и приятелей, которых у этой весёлой и влиятельной семьи было предостаточно. Наташа была потрясена, когда их прежние друзья не только перестали ходить к ней в гости, но и, увидев на улице, старались перейти на другую сторону дороги.
Костя добрался до Харькова к тому времени, когда деятельная и умелая Наташа уже придумала, как выжить, не имея средств к существованию. Она встретила его без слёз и уныния.
– Я хотела увидеть тебя и убедиться, что есть на свете хотя бы один верный человек, который не бросит нас в беде, – сказала она, как только Костя переступил порог.
Затем выложила перед подавленным и расстроенным Костей план выживания. План был прост. Ещё на фронте Наташа освоила ручной массаж и часто помогала раненым разрабатывать увечные конечности. Затем эти способности она развила, массажируя мужа и детей.
– Клиентов поищу среди тех, кот не знает наших проблем. Главное – не унывать и не отчаиваться, я не могу позволить себе этого, так как на мне дети, – рассуждала она, глядя мимо Кости в окно. По отрешённому взгляду было заметно, что Наташа переживает и храбрится, только для того, чтобы не волновать его и детей.
Костя привёз в Харьков все имевшиеся в доме деньги и обещал помогать и впредь, на что Наташа ответила, как всегда, разумно:
– Спасибо тебе, Костя, но не забывай, что у тебя своя семья и грудной ребёнок, да и к тому же чужой помощью не проживёшь, надо свой кусок хлеба искать. Про массаж я ещё при Пете придумала, когда обсуждали возможность его ареста.
– Он и со мной в последний приезд обсуждал эту возможность, – хмуро заметил Костя. – Говорил, что там у них на стройке уже несколько раз весь командный состав меняли, чуть план не выполнили – и за решётку.
– Да уж, – невесело улыбнувшись, добавила Ната, – рассказывал, что за преферансом с так называемой элитой из посёлка они всерьёз обсуждали, кто следующий. Слухи доходили, что сразу после Пети арестовали прокурора, который подписывал ему ордер на арест.
Костя погостил в Харькове не долго, но утешать приходилось в основном его, так тяжело воспринял он арест брата. Дома утешать Костю принялась Лиза, которая, ссылаясь на свой недавний опыт, предложила немедленно писать письмо Сталину, чтобы он разобрался в деле брата.
– Вот увидишь, он поможет, – горячилась она, – опять его подчинённые творят за его спиной беззакония.
– Ты, Линка, карась-идеалист. Ничего-то ты в этой жизни так и не поняла, – подняв на неё тяжёлый взгляд, сказал муж. – Всё он знает – и не только знает, но и руководит этой бойней, убирая одних руками других, а потом убирает этих руками следующих и так без конца, до полной победы коммунизма.
Услыхав такие слова из уст мужа, Лиза просто оторопела.
– Что ты уставилась на меня? Да я и сам от себя этого не ожидал. Всю жизнь заставлял себя верить и служить, а вместо этого боялся и прислуживал. Всё голову ломал, зачем это ему нужно, и вот только сейчас наконец-то понял. Утопия хвалёный коммунизм, утопия. Решили заставить человека работать за совесть, а человек существо рациональное, он работать может только за деньги. Правильно, между прочим, делает. Ему и свои силы поддержать надо, и потомство вырастить. А большевики решили, что, раз не можете за совесть, будете работать за страх. Страх – вот двигатель коммунистического прогресса, его идеология. Ещё материалистами себя называют, неучи. Хлеб, которым за работу расплачиваются, материален, а вот страх – это состояние души. И они пытаются подавить эту душу своей коммунистической идеологией.
Лиза молча слушала мужа, и в её глазах стояли испуг и недоумение. Да, ей приходилось спорить с матерью, но мать была неграмотным человеком из того забытого прошлого, которое она величала стариной, а перед нею сидел её муж – молодой и грамотный человек, кандидат в члены партии.
– Ты что, против советской власти? – выдавила она из себя страшные слова.
– А знаешь ли ты, что значит советская власть в общечеловеческом понимании? Советы народных депутатов – это то же самое, что парламент, который есть в любой уважающей себя стране. Парламент вырабатывает законы, а назначенное им правительство проводит их в жизнь. Я не против такой советской власти. Но в нашей стране правят не Советы, а один человек, гениальный в своей жестокости. Такая власть во все времена называлась тиранией и всегда держалась на страхе и крови. Почитай историю, да не ту, которую пишут в учебниках, а настоящую, например, Карамзина, который у нас под запретом. Я его читал. Отец мой любил историю, и у него было полное собрание сочинений Карамзина. Оно и сейчас лежит на чердаке нашего дома от посторонних глаз подальше.
Лиза была в полном смятении: вроде логично говорит Костя, но совершенно не правильно, и вдруг ей пришёл на ум последний аргумент.
– Если ты не веришь в коммунистические идеи, то почему же тогда пьяным только и кричишь, что ты коммунист, что коммунары не будут рабами, и прочие наши лозунги?
– Потому что долгое время верил в эти идеалы, а во-вторых, потому что боюсь, и боюсь давно, с детства. Однако хватит на сегодня, ты и так уже можешь совершенно спокойно настучать на меня куда надо, и кончатся твои муки с мужем-пьяницей, – добавил он и, накинув на себя пальто, ушёл из дома.
Вернулся он поздно ночью, пьяный и буйный. Уже не стесняясь, он горланил песни, декламировал стихи, пересыпая всё это отборным матом. Потом на какое-то время он затих в маленькой комнате, и Лиза, укачивающая на руках младенца, и сама задремала. Проснулась она от звука падающего тела, после которого раздался сдавленный хрип. Не выпуская ребёнка из рук, она открыла ногой дверь в комнату мужа. Костя сидел на полу у кровати, и горло его пережимал ремень, закреплённый на её железной спинке. Он хрипел, бился, но спьяну не мог освободиться от петли и уже стал задыхаться. Перепуганная Лиза не сразу поняла, в чём дело, и только громкий крик сидевшего на руках Андрюшки вывел её из состояния шока. Бросив сына на кровать, Лиза трясущимися руками с трудом освободила мужа из петли и прямо на полу сделала ему искусственное дыхание. Когда он задышал, кинулась успокаивать заходящегося в крике сына. Потом всю ночь Лиза сидела над детской кроваткой, боясь слезами потревожить и без того беспокойный сон ребёнка. Дверь в комнату Кости была всю ночь открыта, и оттуда раздавался пьяный храп.
«Что делать?» – билась в мозгу неотвязная мысль. Можно было бы уйти к родителям и покончить навсегда с тяжёлым замужеством с непонятным ей и сложным человеком. Однако в этой ситуации её уход мог бы спровоцировать очередную попытку самоубийства, а смерти Кости она не желала. Конечно, как комсомолка, она должна была бы сообщить в НКВД об антисоветских настроениях мужа, но прекрасно понимала, что это значит обречь мужа на верную смерть, и предательства её чистая душа не принимала.
Утром, как всегда хмурый после попойки, Бушуев ушёл на работу, гаркнув обычное «довольно» на попытки Лизы поговорить с ним. Вечером, придя домой трезвым, он, съев без аппетита поставленный перед ним суп, спросил:
– Что у меня с шеей? Болит.
– Что может быть с шеей у человека, который висел в петле? – зло ответила Лиза.
– В какой петле?
– В петле из ремня, на котором ты вчера вешался, перепугав и Андрюшку, и меня, – добавила она и залилась слезами, обняв захныкавшего сына.
– Вот дурак! Ничего не помню.
Помолчав, он подошёл к ней и, присев на стоящую рядом табуретку, после некоторой паузы начал:
– Прости, если можешь. Понимаешь, произошло то, чего я так всю жизнь боялся. Боялся, потому что было чего бояться. Ведь отец у меня был жандармом, и я с детства живу с этим страшным клеймом.
Увидев Лизин удивлённый взгляд, он, глядя куда-то в сторону, поверх её головы, продолжил:
– Я не хотел тебе об этом рассказывать, как и не говорил об этом никому другому. Ведь в нашей стране царь и жандарм – самые страшные враги трудового народа. К слову, жандармерия – это всего лишь дорожная милиция, да и попал отец туда, оттрубив двадцать пять лет в кавалерии, куда его забрили ещё мальчишкой. Умён был и смел. Дослужился до звания ротмистра, а по выходе в отставку ему, герою Шипки, царь дом жаловал в Поворино и пенсию положил. Однако семья у нас была большая: семеро душ, пришлось ему – служивому, в жандармерию пойти. Их на станции было двое жандармов: отец и второй отставник, отслуживший положенное царю и отечеству. Вот его отечество и отблагодарило. Повесили этого сослуживца отцова в Гражданскую на семафоре (не лень ведь было лезть), а отец, к счастью, раньше помер. Он в январе восемнадцатого от инсульта скончался, а перед смертью три года сидел – ноги, скрученные артритом, ходить не давали. Он-то умер, а я, «жандармское отродье», остался. Все остальные братья и сестра к началу революции уже взрослые были. Кого куда судьба разбросала. Пётр в Красной армии воевал, два других брата жили в городе и слесарили на заводе. Сестра с мужем-большевиком басмачей в Таджикистане гоняла, оставив сына на бабушку. Фурёнка, племяша моего, как сына красного командира никто не трогал, а вот мне досталось. Дразнили, били, я и сам в драку лез, если начинали обзывать. Хорошо, дядька Николай с войны раненым вернулся и меня к себе забрал, а то совсем мне житья не было. Дядька, младший брат отца – большевик, у самого Дзержинского шофёром служил. Был он истый Бушуев: пил, буянил и дрался и за себя, и спокойного моего отца, который норовом в свою степенную мать пошёл. Кст