ати, именно благодаря этому дядьке нашу семью в революцию не тронули. Он с десятого года был секретарём подпольной партячейки в нашем городке и, пользуясь отцовским прикрытием, у нас в доме, на мансарде, сходки своих подпольщиков устраивал. Дядька и Петра в партию втянул. Верил он в революцию свято и мне, мальцу, эту веру внушил. Я ведь в нашем городке первым пионером стал. Как он смерть Ленина переживал – передать невозможно. Горевал страшно, а потом, после нескольких дней беспробудного пьянства, вышел вдруг утром, тихий, вдохновенный, и говорит мне: «Собирайся, памятник Ленину делать будем». Он когда-то рисовал неплохо, вот и решил, что памятник может сделать, причём обязательно бронзовый. Мы с ним весь город обошли, всю бронзу собрали. А ещё он, горячая голова, бронзовый колокол с церкви сбросил и тоже в дело пустил. Затем у нас во дворе печку соорудил, чтобы эту бронзу расплавить. Дядька Ленина вначале из гипса вылепил, потом форму сделал и бронзой её залил. Когда вынули мы этого Ленина из формы, то, конечно, малость стушевались, так не похож был этот бронзовый болван на вождя мирового пролетариата, но потом дядька его подправил – и ничего. Установили памятник в сквере на станции. Недавно был, видел, что ещё стоит, сердечный, только позеленел сильно. Вот такого идейного дядьку и забрали как эсера, и больше мы его и не видели. Опять я остался на растерзание братве, только уже жандармско-эсерским отродьем стал. Не могу сказать, что все ребята меня травили, но время от времени попадались сволочи. В этот раз спас Пётр: он меня в Харьков увёз. Там я стал братом большого партийного начальника, который строго-настрого запретил мне говорить, что наш отец был жандармом. Я молчал, но в душе навсегда поселился страх, что станет известна наша семейная тайна, и меня с Петром заберут, и сгинем мы, как и дядька Николай. Известно это стало, когда я уже в институт поступил. Анкету подняли, вызвали и стали требовать, чтобы написал отречение от отца, пригрозив отчислением. Я отказался – выгнали. Вмешался Пётр – восстановили. Стоило ему уехать на стройку в Сибирь – опять вызывают в комитет комсомола, давай, мол, отрекайся прилюдно. Я бросил институт, вернулся в Поворино и устроился санитаром в морг. Я бы и сейчас покойников таскал, но приехал в отпуск брат, опять моё дело пересмотрели и меня в институте восстановили. Брат ругал, мол, чего ты не отрёкся, что бы это изменило? Отцу, мол, уже всё равно, а ты себе жизнь калечишь. А я не могу, и всё тут.
Моргу я обязан пристрастием к водке. Нет непьющих патологоанатомов. Работа у них такая, вот и мне наливали – того, что родственники усопших приносили. Бузотерством в дядьку пошёл. В пьяном виде он шумел, ругался, всех контрами обзывал.
– Теперь понятно, откуда у тебя такой репертуар, – подала голос Лиза.
– Тебе легко смеяться, – обиделся Костя, – а я и сам не знаю, что пьяным творю.
– Да уж, смешно, обхохочешься, когда муж беснуется. Что же ты трезвым никогда про контру не вспоминаешь?
– Наверное, я подсознательно себя запрограммировал, дабы по пьяни лишнего не сболтнуть, а может быть, просто дядьку копирую. Он для меня большим авторитетом был. Сама медик и знаешь, что человеческая психика ещё мало изучена. Обещаю тебе, что возьму себя в руки, и заживём как люди.
Увы, держал он себя в руках не больше недели, потом опять стал напиваться и пить даже в будни. Вначале ему перестали доверять сложные операции, а потом сняли с должности заведующего отделением, переведя в простые хирурги. После этого Бушуев совсем сорвался с тормозов и мог напиться даже на работе. Дома он какое-то время держался, но вскоре стал буянить открыто и с размахом, да так, что Лизе не раз приходилось ночью убегать с ребёнком к родителям. Самый страшный и роковой скандал он устроил, когда его, отбывшего положенный кандидатский срок, не приняли в партию. На собрании, куда Бушуев пришёл трезвым и тихим, так и сказали:
– Не соответствуете вы, Константин Андреевич, высокому званию коммуниста.
Это была настоящая катастрофа. В те времена лучше было вообще не вступать в партию, чем быть изгнанным из неё. В такой ситуации на карьере можно было поставить крест, да и позору не оберёшься.
В этот день Лиза не находила себе места. Вечером, когда уже стемнело, а Андрюшка затих в своей кроватке, Лиза от тоски решила выйти на улицу. Входная дверь не открывалась, как будто подпёртая снаружи чем-то тяжёлым. Лиза навалилась плечом, и дверь стала постепенно поддаваться, отодвигая груз. В неярком, падавшем из окна свете Лиза сквозь образовавшуюся щель разглядела знакомое пальто и ботинки. Это был Костя. Протиснувшись сквозь щель, Лиза наклонилась над мужем. Он был жив, но мертвецки пьян. С огромным трудом удалось затащить его в дом, раздеть и положить на кровать, стоявшую в большой комнате. Сама она легла в маленькой комнате, куда перетащила кроватку сына.
Ночью она проснулась от страшного грохота, раздававшегося из соседней комнаты. Открыв дверь, она увидела, как обезумевший Костя с остервенением разбивает кресло, колотя им по полу с криками:
– Долой буржуйское наследие! Коммунары не будут рабами!
Увидев выскочившую из спальни жену, он кинулся к ней и, сбив с ног, стал душить. Лиза чудом дотянулась до ножки разбитого кресла и стукнула мужа по голове. Тот бросил её, но с воплями начал носиться по комнате, круша всё на своём пути. Лиза, заскочив в спальню, быстро закутала Андрюшку в одеяло и, накинув на плечи оказавшийся в комнате пуховый платок, кинулась к выходу. Как она добежала по морозу до дома родителей, Лиза не помнила. Увидев ввалившуюся в дом практически раздетую дочку и торчащие из-под одеялка голые ножки внучка, Ефимия Петровна ахнула.
Утром у Лизы и Андрюшки начался жар. Когда температура перевалила за тридцать девять, Ефимия Петровна вызвала скорую помощь, и дочь с ребёнком увезли в больницу. Их положили в разные отделения. Мальчика в детское, а Лизу в терапию. Ефимия Петровна металась из отделения в отделение. Лиза и ребёнок были в беспамятстве. Окончательно потеряв голову от горя, тёща кинулась к Бушуеву и нашла его в отделении, где он в этот вечер дежурил. Побеги жены из дому случались и раньше, поэтому он не хватился, когда утром проснулся в разгромленной квартире. Проспавшись, он пошёл на дежурство, надеясь, что вечером, когда его не будет, Лиза сама вернётся от матери. Выслушав растерзанную горем тёщу, Костя бросился вначале к сыну, а потом к жене. Жену сжигала фолликулярная ангина, а вот с сыном была настоящая беда – воспаление лёгких. Поручив жену врачам и матери, Бушуев остался с сыном.
Антибиотиков в то время не было, и заболевший воспалением лёгких мог надеяться только на чудо. Все усилия врачей и протрезвевшего от горя отца были напрасны. Мальчик сгорел за четыре дня. Лиза к этому времени пришла в себя и уже потихоньку поднималась с кровати. На её расспросы о сыне мать отвечала, что лечат. В день, когда были назначены похороны, Лиза потребовала, чтобы её отвели к сыну, и ни на какие уговоры не поддавалась. Пришлось сказать правду.
– Я знаю, – сказала Лиза, – мне приснился сон. – И словно окаменела. Только, когда дома увидела маленький гробик, в котором лежало тельце её годовалого сыночка, завыла страшно и протяжно.
Всё время похорон, а потом поминок её держали под руки отец и мать, не имеющие возможности дать выход своему горю. Когда к Лизе попытался приблизиться Бушуев, она замычала что-то непонятное, махнув рукой, чтобы отошёл. Она не подпускала его к себе и потом, когда с тяжёлым приступом узловатой эритемы – после ангинного осложнения, – покрывшего огромными шишками её ноги, лежала два месяца в больнице. После выздоровления она просила главного врача перевести её назад в отделение гнойной хирургии и поселилась у родителей на своей девичьей кровати и запретив им вспоминать при ней Бушуева.
В начале лета её вызвал Ковалев и сказал, что ей выделили путёвку в санаторий в Сочи.
– Езжай, Лиза, нет сил смотреть на тебя… Эх, такая девушка была… огонь! Ничего, – добавил он после паузы, – отдохнёшь, подлечат, лучше прежней будешь.
На дворе стоял дождливый июнь сорок первого. Путёвка начиналась через неделю. Лиза подумала, что хорошо бы уехать из города, где было пролито столько слёз, и окунуться в Чёрное море, смыв в нём хотя бы часть горьких воспоминаний. Однако и в Сочи, непрерывно отбиваясь от назойливых кавалеров, осаждавших худенькую задумчивую женщину, Лиза постоянно перебирала в памяти события четырёх последних лет, разделивших её, ещё не длинную, жизнь на две половины: яркую – весёлую и мрачную, обильно политую слезами. Глядя на море, которое, как и во время той памятной поездки на Кавказ, мирно плескалось у ног, она пыталась понять, за что ей выпали испытания? Зачем она пошла замуж за Бушуева? Любила ли она его, или это была психологическая зависимость от неординарного человека и к тому же её начальника? Почему не ушла от него, поняв, что он пьяница и буян? Кроме того, её не покидало мучило чувство вины за смерть сына.
Череду терзаний в один миг перечеркнуло 22 июня. Утром этого дня Лиза, как всегда перед завтраком, побежала знакомой тропинкой к санаторному пляжу. Столкнувшись с одним из своих особенно назойливых ухажёров – областным партработником (так обычно он представлялся) Владленом Георгиевичем, – Лиза, по своему обыкновению, хотела проскочить мимо, но, услыхав сказанные в спину слова, остановилась.
– Лиза, вы знаете?
Заметив её непонимающий взгляд, он продолжил:
– Немцы перешли границу, бомбили Киев, Минск и ряд других городов. Молотов сообщил по радио. Война, Лизонька, война! Лиза, глядя на его атласную полосатую пижаму – неизменный атрибут любого номенклатурного работника тех лет, – не могла понять: о какой войне идёт речь? Как может начаться война посреди такого голубого неба, пальм и этой мирной пижамы? Если бы тогда, в зимнем Рыбинске, ей сказали, что началась война, она нисколько бы не удивилась, так мрачно было всё вокруг, но сейчас, летом, войне просто неоткуда взяться!