– Ничего я не теряла и не находила, – вспыхнула Оля и бросилась назад в палатку, куда за ней немедленно устремился ухажёр.
Руслан не знал, что делать, и поступил так, как требовал от него регламент турпохода:
– Группа, стройся, вперёд – шагом марш!
Перевал взяли сходу, а за ним группу принял инструктор-грузин и повёл отдыхать на бархатное августовское море.
Руслан долго стоял и смотрел вслед уходящей группе, но никто не оглянулся. Впереди их ждали новые впечатления и новые встречи. Его тоже ждала новая группа, и только молодое тело, вкусившее с древа познания, ждать не желало. В новых походах недостатка в женщинах не было, хотя связей своих он никогда не афишировал, да и женщин выбирал неболтливых. Они же, настрадавшиеся в одиночестве или рядом с пьющими мужьями, которыми так славится Россия, любили жарко и без претензий. Увы, но то, что радовало тело, не задевало душу, в которой накрепко засела память о Лизе
Лиза стояла в лучах бьющего в глаза света в белом халате и кого-то горячо убеждала:
– Не надо левую руку – как он жить будет?
– Проживёт, а так – верная смерть, – отвечал чей-то строгий и равнодушный голос. – Вы медик, разве не знаете, что такое гангрена, да ещё и на фоне пневмонии? Руку может спасти только чудо, помноженное на неустанный уход, который в условиях полевого госпиталя оказать никто не сможет.
– Я смогу, – отвечал звонкий Лизаветин голос.
– У вас нет на это времени. Операция за операцией. Сколько вы спите?
– Я это сделаю, даже если вообще спать не буду», – сказала она твёрдо. – Вы его не знаете. Легко распоряжаться чужой судьбой, когда ты не знаешь человека.
– Не забывайтесь, Елизавета Николаевна, – прозвучал раздражённый голос мужчины. – Я – хирург, и если я начну думать о судьбах оперируемых, а не об их жизнях, то половина здесь лежащих отправится на тот свет. Вы не можете взять ответственность за его жизнь на себя, так как не являетесь его родственницей.
– Я могла стать его женой, – скорее выдохнула, чем сказала Лиза и вдруг заплакала, уткнувшись в марлевую салфетку.
– Вот только соплей нам сейчас не хватало, – разозлился хирург.
И вдруг из тёмного угла операционной в жёлтое пятно света вышла тоненькая женская фигурка, так похожая на мать Руслана, и тихо, но уверенно заявила:
– Я помогу Елизавете Николаевне. Я горянка и с детства умею лечить раны и обморожения лекарственными травами. У нас в горах нет аптек, но есть много трав, я их собираю каждый год.
Получив поддержку, Лиза перестала плакать и жаром принялась убеждать хирурга сохранить левую руку лейтенанта и что она готова взять ответственность на себя как единственный знакомый лейтенанту человек.
– Делайте что хотите, у меня сегодня ещё пять операций, – заворчал хирург и вышел из операционной.
Руслан слушал этот спор, не понимая его и не принимая на свой счёт. Ни левая, ни правая рука не болели, а вот поломанные ноги ныли, и ещё мучила невыносимая жажда. Практически не разжимая рта, он простонал:
– Пить!
Сделав глоток из поднесённого к губам стакана, тут же опять провалился в горячую бредовую бездну. В воспалённом мозгу мелькнула одна-единственная мысль: «Они здесь».
Лизу он не забывал никогда. В заснеженных окопах под Новгородом и в продуваемых степях Поволжья, лёжа под бомбёжками и собираясь идти на разведку, он всегда вспоминал своих любимых женщин: Лизу и маму – и был уверен, что бог не допустит, чтобы он ушёл в иной мир, не повидавшись с ними. И вот они рядом, когда ему по-настоящему тяжело. Понимание страшной беды, которая приключилась с ним, пришло после недели мучительной горячки, когда миновал кризис. Очнувшись ночью в тёмной палате, он вдруг отчётливо понял, что та жизнь, которая была раньше, кончилась, и началась новая, мучительная, с которой ещё предстояло свыкнуться. В памяти всплыли слова Лизы о левой руке, он перевёл взгляд на ноющую руку и увидел её всю забинтованную, но почему-то не хватало сил взглянуть на правую руку, а тем более поднести её к глазам. Кроме того, перед ним, высоко поднятым на подушках, странной, пугающей пустотой белела, в ярком свете заглядывающей в окно палаты луны, лежащая на ногах простыня. В памяти вдруг стали всплывать слова и события, доносившиеся к нему через пелену бреда. Осознание того, что он теперь калека без рук и ног, пришло к нему со всей своей жестокой беспощадностью. Стон, а скорее, тяжёлый вздох вырвался из его больной груди, и сейчас же из темноты к нему метнулась женская фигурка, и он с раздражением понял, что это та женщина, которую он в бреду принял за маму. Похожа, но не она. Никого, кроме матери, видеть ему сейчас никого не хотелось.
«Почему я не погиб? – непрерывно думал Руслан. – Почему я не погиб в самые страшные дни войны под Смоленском в той роще, где за неделю боёв полегли десятки тысяч красноармейцев?» В последний день этих страшный боёв он был контужен и, очнувшись ночью, с трудом выбрался из-под горы придавивших его тел погибших. До сих пор душу сжимал леденящий страх от воспоминаний о том, как он брёл в свете полной луны по заваленной мёртвыми телами роще. Он мог не раз погибнуть при обороне Сталинграда, но пули облетали его, как заговорённого. И вот теперь он лежал искалеченный родными горами. Зачем Всевышнему надо было оставлять на земле его истерзанное тело? Как ему жить, для чего? Ну замёрз бы тогда в горах – ни боли, ни осознания конца, просто небытие. А теперь мучительное существование, полная зависимость от других. Как бы в подтверждение этих тоскливых мыслей прозвучал тихий вопрос:
– Утку?
Это простое слово с полной ясностью определило его нынешнее положение. «Теперь я всю жизнь буду вынужден оправляться с чужой помощью», – мелькнула в мозгу Руслана невыносимая мысль, и он злобно буркнул:
– Нет!
Женщина, почувствовав его настроение, тихо отошла от кровати. После этой страшной ночи Руслан впал в тяжёлую депрессию. И так немногословный, он практически вообще замолчал, отвечая на обращённые к нему вопросы только «Да» и «Нет».
Особенно невыносимо было видеть Лизу, которая делала перевязки. Только лёгким кивком головы Руслан дал понять ей, что узнал. Больше на его лице, зарастающем густой чёрной бородой, прочесть было ничего невозможно. С санитаркой Лейлой, которую он принял за свою мать, было проще. Хоть и не знакомы они были, но она была своя, горянка, принимающая мужчину таким, какой он есть, тихо и безропотно. Однако и с нею он был холоден и неприветлив. Даже мысль о возможности сохранения левой руки, над которой неустанно колдовали две женщины, практически не занимала его. Страшная тоска сковала сердце, и не было в этой тоске ни надежды, ни желания жить.
Палата, в которой лежал лейтенант, была большой. Размещалась она в одном из классов сельской школы. Лежали здесь тяжелораненые, каждый со своей бедой и болью. Но даже для этих страдальцев, горе свалившееся на молодого и красивого парня, казалось страшнее собственного, и каждому, кто как-то мог двигаться и говорить, хотелось сказать ему слова утешения. Хотя какое уж тут утешение мужику, оставшемуся без рук и ног? Только сосед справа, болтун и балагур Стёпа, попавший в армию из рязанской деревни, простодушно разглагольствовал, пытаясь подбодрить Руслана.
– Ну что же, как без рук да без ног? Главное-то у мужика не это. А то, что главное, при нём, то самое, что нянька в утку суёт. В войну-то мужиков страсть сколько побито. Так что любой выживший после войны будет нарасхват у баб. А бабе, ей что, ей только это самое и подавай.
– А как он бабу будет кормить? – раздавался чей-то любопытный голос.
– Чего её кормить? Она-то с руками, сама наестся, – резонно отвечал Стёпа.
– Да нет, как он деньги на семью будет зарабатывать? – не унимался голос.
– Баба и заработает, надо только русскую найти. Наши русские привыкши мужиков обрабатывать. Если бы не русская баба, то и мужиков бы в Расее не осталось, все бы вымерли, спимшись, – авторитетно заявлял Степан.
Оспаривать этот нелестный для русских мужиков тезис охотников не находилось. Правды в нём, к сожалению, было много, да и очень хотелось Руслану ну хоть какую-то надежду дать. Стёпа же, помолчав, добавил:
– Да и искать ему долго не придётся. Сама нашлась. Вон как сестричка Лизавета вокруг него вьётся, так задницей и крутит тут у меня под носом. Мол, перевязки да всё такое, а сама, видно, уж лейтенанта присмотрела. Настоящий мужик, хоть и урезанный, да и пить, как наши, вряд ли будет. Им вера мусульманская не позволяет, – демонстрировал Степан познания местных обычаев.
Руслана раздражали эти дурацкие, бесцеремонные разговоры, но ни оборвать говоруна, ни прикрикнуть на него у него не было ни сил, ни желания. Даже сквозь свою непроходимую тоску он понимал, что Степан утешает его как может, и обижать его не хотелось. Стёпа и сам был весь искалечен. В горы он попал по глупости. Назвавшись альпинистом, он записался в горный полк и практически сразу свалился со скалы. Недаром говорят, что дураков и пьяных господь любит. Упав, он переломал себе всё, что мог, но голова осталась цела. Уже больше месяца Степан, как нетранспортабельный, лежал в Боевом в госпитале – загипсованный, с грузами, подвешенными к каждой из не желавших правильно срастаться ног. Надежд на то, что он обретёт подвижность, было мало. На вопрос, зачем он записался в горный полк, он неизменно отвечал:
– Всё деревня да деревня, поля да леса, а тут – горы! Уж больно мне картинка на папиросах «Казбек» нравилась, решил своими глазами взглянуть на горы, которые там нарисованы. Вот и глянул, нечего сказать…
Несмотря на свой несчастный вид, Степан не терял присутствия духа и без всякого стеснения заигрывал с женщинами.
– Стёпка, я на Кавказе хотела на настоящих джигитов посмотреть, – смеясь, говорила ему весёлая санитарка Валька, – а тут, оказывается, самый главный джигит ты – курносый да рыжий. Хорошо хоть, привязанный, а то боязно было бы и в палату заходить.
– Ну и что, что рыжий, – скаля свои редкие зубы, парировал Стёпка, – а ты подойди поближе, уже я тебя здоровой-то рукой приголублю.