«Хорошо ему, – думал про себя Руслан, – руки у него целы. С руками можно жить. Вот недавно сосед справа, как бы невзначай, вслух газету читал, где про лётчика, лишившегося на войне двух ног, писали. Как он ходить на протезах научился, как опять в полк вернулся и снова летать начал. Но ведь у него руки целы, а я практически без рук. На правой нет кисти, а левая – так посинела и болит, что нет никакой надежды на её спасение. К тому же у лётчика стимул к жизни был – вернуться к любимому делу, моё же любимое дело – горный туризм – для меня закончилось навсегда. Даже если и сохранится рука, то всё, что смогу, – это утку себе самостоятельно поставить». Мысль о том, что можно прожить за счёт женщины, была для него совсем невыносима. Кавказец, а тем более мусульманин с молоком матери усваивает своё предназначение на земле: кормить семью. Не менее отвратительны были мысли и о попрошайничестве. Был у них в городе известный всем безногий инвалид, прочно обосновавшийся при входе на колхозный рынок. Он выставлял напоказ свои культи ног и сиплым от постоянного пьянства голосом просил помочь инвалиду Красной армии, жертве Антанты. Весь город знал, что никакой он не ветеран, а заблудшая душа, по пьяному делу попавшая под колёса маневрового паровоза, но милостыню подавали, пытаясь прикинуть, сколько же собирает инвалид, если каждый день водку у всех на глазах закусывает колбасой, купленной в коммерческом магазине, недоступном большинству из горожан.
Одна мысль о том, что и он, обнажив свои увечья, сядет с протянутой рукой, была Руслану совершенно ненавистна, но страшнее всего были для него мысли о близости с женщиной – теперь, когда он стал калекой. В первые дни осознания своей беды, стоило ему забыться тяжёлым сном, ему снилось злое лицо Норы, которое кричало:
– Никакой ты не жеребец, а жалкий обрубок!
Очнувшись от этого кошмара, он поймал себя на мысли, что хорошо было бы, если бы от пережитого стресса навсегда ушло желание. Так было бы проще. Но по мере того как заживали раны, всё яснее становилось, что эти надежды напрасны. В одну из ночей приснился ему сон, где он, ещё здоровый и сильный, сидел у костра на одном из горных перевалов. Напротив, него, освещённая пламенем костра, сидела Доцентша, но не та жёсткая и мужеподобная, какой он помнил её, а красивая и женственная. Странно растягивая слова, она говорила:
– Мой славный мальчик! Ты зря думал, что стал мужчиной с этой глупой курицей Ольгой. Такие, как она, на это не способны. Это я была у тебя в палатке, потому что хотела тебя весь этот длинный поход, а я всегда делаю то, что хочу! Я хочу, хочу тебя!
– Но я калека…
– Ну и что же, ты настоящий мужчина, и этого у тебя никто не отнимет.
Он протянул к ней руки, желая обнять, но в это мгновение проснулся от сладостной боли желания, наполнившей всё его тело. «Да, да, это, конечно, была она, – вздохнул он, поражённый прозрением. – Я должен был догадаться! Недаром говорят, что сон – это интуитивное осмысление действительности. Постеснялась своего возраста, вот и не открылась, но на такое действительно была способна только она, эта смелая и волевая женщина. Увы! Теперь уже я обречён всю жизнь стесняться своего искалеченного тела…»
С той поры ему постоянно стали сниться эротические сны, а помочь себе он был не в силах. Особенно усилилось желание, когда стало ясно, что левую руку, стараниями Лизы и Лейлы, удалось сохранить. Постепенно уходила боль, сходил отёк. Однажды утром он понял, что может пошевелить пальцами. Впервые за все эти дни он ощутил что-то похожее, на радость. Во время утреннего обхода он показал хирургу, как движутся пальцы, и тот заверил, что рука спасена. Обе его спасительницы, Лиза и Лейла, не скрывали радости, смотрели на него, как смотрит мать на выздоравливающего ребёнка. Днём, когда ухаживающая за ним Лейла попыталась поставить ему утку, произошёл конфуз, из-за которого они оба зарделись, а Руслан тихо сказал ей:
– Больше не надо, я сам. – И локтями натянул на себя одеяло, скрывая своё желание.
Лейла спорить не стала, и, пока Руслан не научился ставить утку выздоравливающей рукой, обслуживать его она просила бабу Зину.
Странные и мучительные отношения сложились у Руслана с Лизой. Когда-то он страстно мечтал увидеть её хотя бы ещё один раз. Показаться ей во всей своей мужской силе, узнать у неё, почему она перестала писать. Сейчас же он хотел только одного: чтобы её не было рядом. Да, он был ей благодарен за то, что она спасла его руку от ампутации, но мысль о том, что он вызывает у неё чувство жалости, была непереносима. Из разговоров раненых, которые давно лежали в этом госпитале, он знал, что Лиза замужем, детей нет и её муж-хирург работает в полевом госпитале на Северо-Западном фронте и какая-то причина мешает им быть вместе. Ходили сплетни, что к ней неравнодушен оперировавший его хирург – осетин, у которого за линией фронта остались жена и сын. И все эти сплетни, и она сама вызывали у него неприятное чувство. Кроме того, Лиза очень изменилась и стала мало похожа на прежнюю, весёлую и озорную девчонку. На её сильно похудевшем лице некрасиво выдавался крупный нос. Между бровями залегла глубокая складка, а так красившая её улыбка редко появлялась на строгом и сосредоточенном лице. Она ни разу не попыталась заговорить с ним. Как-то после болезненной перевязки Лиза погладила его по жёстким волосам, но он, дёрнув головой, дал понять, что ему неприятно, и она, убрав руку, больше его не задевала.
Когда фронт отошёл на Запад и поползли слухи, что их полевой госпиталь перемещают ближе к его новой линии, Руслану предложили продолжить курс лечения в санатории под Сочи. Он наотрез отказался. Вслед за уходящим фронтом он послал письмо в Черкесск матери и ждал от неё ответа. Вскоре слухи о закрытии госпиталя в Боевом подтвердились, и раненых начали переводить в другие места. Всё ещё загипсованного балагура Стёпу переводили в сухумский госпиталь. Не скрывая своей радости, он разглагольствовал:
– Правильно я на Кавказ записался. Все тридцать три удовольствия: и горы, и море…
Странно было слушать такое от парня, по всей видимости навсегда прикованного к больничной койке или в лучшем случае к инвалидному креслу. «Ненормальные они, эти русские, чего веселятся – и сами не знают, – думал Руслан, глядя на неунывающего Степана, – но легко с ними, не надо напрягаться, чтобы казаться лучше. Это перед кавказцем слабость свою показать нельзя, а эти пожалеют и про свои проблемы с удовольствием поговорят. Правда, задевать за живое и обманывать нельзя, свирепеют в момент. Жаль расставаться с этим смешным Стёпой».
Вскоре в оренбургский госпиталь отправился и сосед справа, а потом незаметно опустела практически вся палата. Пока решали вопрос о том, что делать с Русланом, пришёл ответ из дома, но не от матери, а от соседей. Они писали, что его мать месяц назад скончалась от воспаления лёгких и что они постараются передать его письмо родственникам. Это известие окончательно сломило Руслана. Было невыносимо жалко мать. Страшила и своя собственная судьба. «Всех моих близких забрала эта проклятая война, а меня оставила совершенно беспомощным», – думал он, комкая единственной рукой страшное письмо. Слёзы, которые давно скопились в его истерзанной душе, потекли из широко открытых глаз, сбегая по отросшей бороде на подушку. В эту горькую минуту, когда к нему с очередной перевязкой подошла Лиза, он протянул ей скомканное письмо. Никого роднее её на этой земле для него не осталось. Пробежав письмо глазами, Лиза присела рядом и, гладя его по выздоравливающей руке, как заклинание, повторяла:
– Держись, мой хороший, держись, я с тобой.
От этих простых слов слёзы потекли ещё сильнее, но на душе стало легче. Ночью, во время дежурства, Лиза пришла опять, присев на низкий табурет, стоявший в опустевшей палате рядом с кроватью, она тихо начала разговор, которого они оба ждали.
– Руслан, так случилось, что после Кавказа закончилось моё счастливое и беззаботное детство. Хорошо, что я успела написать тебе из Адлера, а так не было бы даже этого письма, в котором мне очень хотелось признаться, что люблю тебя, но я не решилась. Да и сомнения мучили – нужны ли тебе мои признания? Уехал неожиданно, а тут ещё и эта стерва Раиса гадостей наговорила… Дома одно за одним повалились несчастья…
Глава 3. Мать и дочь
Лизины беды начались прямо на перроне вокзала. Как только они, шумные и весёлые, выгрузили на рыбинском вокзале свои рюкзаки, к Витьке подошли двое и заявили, что он арестован.
– Вы чего, мужики? – недоуменно уставился он на них. – За что? Я на Кавказе был, вот домой еду…
Со всем своим комсомольским задором Лиза бросилась было спасать Витька и объяснять, что он ни в чём не виноват и они действительно едут с Кавказа, но встречавшая её мать утащила её от греха подальше, зло шепча на ухо:
– Уймись, дура, а то и тебя загребут.
– За что? – недоумевала Лиза. – За что?
– Найдут за что, – заверила ее мать.
Про Лизину маму – Ефимию Петровну знакомые говорили, что хоть она читать, писать не умеет, но шибко грамотная, как учительша. Грамоты ей, действительно, выучить не пришлось, а вот жизненной мудрости набраться было где. Родом она была из Тверской губернии. Ей только миновал шестой годок, как сгорел их крепкий крестьянский дом, доставшийся матери в приданое от зажиточного деда. Имевшиеся в семье деньги удалось спасти, и на них работящая семья быстро возвела новый дом. Однако и новый дом вскоре сгорел, запылав от удара молнии. В этот раз семья едва успела выбраться из дома, оставшись не только без денег, но и без куска хлеба. Старшие братья Фимы, желавшие избавиться от лишнего рта, уговорили престарелых родителей отдать сестру в небогатую семью, как говаривали тогда, в услужение. К этому времени Фиме едва исполнилось семь.
Одними из первых незабываемых воспоминаний о безрадостном детстве были у Фимы подзатыльники хозяев, валившиеся на её детскую головку за то, что, разомлев в тепле за печкой, она роняла из сонных ручек хозяйского младенца. Потом, уже подросшую и боевую, её переманили к себе в горничные богатые соседи бывших хозяев. В памяти о жизни у новых хозяев остались те редкие часы покоя, когда хозяева уходили в гости, а она, забравшись в сундуки, рядилась в старые наряды хозяйки. Однажды, уснув на горе вывернутого из сундука тряпья, Фима проснулась от пинка вернувшейся из гостей разъярённой барыни. Та от души потешилась, таская девчонку за косы приговаривая: