335. Однако очевидно, что вряд ли роль Милютина заключалась только в механической фиксации слов Барятинского. Участие Милютина, на наш взгляд, проявилось в обыгрывании и детализации основных идей главнокомандующего. Следовательно, в таких подробностях можно увидеть в том числе и милютинское отношение к казачеству. Выделим основные положения записки. Констатация факта, что ни существующая «нормальная численность полков Кавказского линейного казачьего войска», ни количество земли, которой располагают казаки «как на Левом, но даже и на Правом крыле» армии, не позволяют выполнить высочайшее пожелание, приводит автора записки к центральному предложению об увеличении русского населения и его земельных наделов за счет горских владений. Причем предваряют это предложение рассуждения о специфике казачьего землевладения и землепользования. Например, ставится вопрос о рассмотрении «ближе и беспристрастно, необходимо ли для обеспечения благосостояния казаков все то количество земли, которое по закону им полагается?». Отвечая на него, Милютин констатирует, что «усиленное наделение казаков землею едва ли приносит существенную выгоду их хозяйственному быту, ибо при тяжкой службе, лежащей на казаках, причиною их бедности скорее можно считать недостаток в рабочих руках, чем в земле». Также в записке говорится о том, что «правительство не может принять на себя обязанность поддерживать и на будущее время всегда одинаковую соразмерность количества земли с народонаселением», поэтому необходимо «дать полный простор развитию казачьего населения, не стесняя его никакими преградами и не обращая внимания на неизбежное сокращение соразмерности в поземельном довольствии»336. Очевидно, что под «преградами» здесь недвусмысленно понимались традиционные казачьи права и привилегии.
Далее в записке рассматриваются категории населения, которые могут стать потенциальными колонистами Кавказа. Среди них донские казаки называются главными претендентами на переселение как находящиеся в более выгодных условиях по сравнению с кавказскими казаками. В записке отмечается, что Донское войско «по положению своему в домашнем быту ничем не отличается от спокойных внутренних губерний России. Возвратясь со службы, донской казак делается мирным поселянином, не слышит о неприятеле и свободно предается заботам хозяйственным. Окруженные хлебородными губерниями и владея богатым краем, в котором имеются все выгодные условия для успешного развития многих отраслей промышленности. и пр., донские казаки пользуются таким благосостоянием, которого казачьи войска Кавказского корпуса не могут достигнуть…»337. Конечно, не только донские казаки, но и черноморцы, линейцы, особенно азовские казаки, вообще планируемые к переселению полным составом, обязаны были стать «ударной» силой в колонизации Кавказа. Для автора записки это почти аксиома, так как главное назначение казачьих войск им виделось «в выполнении военных целей, которым они должны способствовать не только боевою службою, но и всем своим бытом»338. Милютинская записка была всесторонне рассмотрена весной 1858 года в специально созданном для этого комитете при Военном министерстве. Итоговое заключение комитета оказалось отрицательным, в том числе из-за упомянутой нами позиции М.Г. Хомутова, не давшего согласия на массовое переселение донских казаков339.
В своих воспоминаниях Милютин затрагивает вопрос об образовании Кубанского и Терского казачьих войск, отмечая, что «главным камнем преткновения было слияние двух столь разнообразных элементов, каковы казаки линейные и казаки черноморские: это были почти как два разных народа, не похожие между собою и в смысле этнографическом, и в организации военной и, что всего важнее, – в духе и нравах. Черноморцы всегда отличались хохлацким упорством и консерватизмом, им претила всякая перемена в их своеобразном быту»340. Являясь исполняющим обязанности военного министра с мая 1861 года, Милютин занял жесткую позицию в отношении казачьего сопротивления переселению. Вот как он охарактеризовал одну из казачьих петиций от Кубанского войска, в которой выдвигались требования не только по пересмотру механизма колонизации, но и о восстановлении прежнего названия войска. «Дерзкое это заявление очевидно показывало, – вспоминал Милютин, – что в Черномории сопротивление переселению возбуждено было не простыми казаками, а „панами“, которые, захватив лучшие угодья, обогащались на счет простых станичников, держали их в нищете, под своим владычеством, и между тем возбуждали в них неудовольствие против правительства и ненависть против «москалей». К общему удивлению, протест черноморцев испугал графа Евдокимова, который, после высказанной им настойчивости и непреклонности в отношении хоперцев, вдруг поколебался и уступил»341. Как нам представляется, приведенных цитат вполне достаточно, для того чтобы охарактеризовать отношение Милютина к казачеству. К моменту вступления в должность министра в нем явно доминировал кавказский опыт жизни, в том числе с приобретенными симпатиями и антипатиями к разным казачьим войскам. Однако вне зависимости от своих чувств к казакам Милютин четко исповедовал инструменталистский подход к их оценке и использованию в имперской практике. На наш взгляд, этот подход подразумевал игнорирование истории, традиции, былых заслуг казачества, если необходимо было эффективно, с точки зрения Милютина, решить актуальные государственные задачи во внешней и внутренней политике. С таким отношением военного министра к казачеству содержание иррегулярного раздела всеподданнейшего доклада выглядит вполне логичным. Более того, высока вероятность личного участия Милютина если не в написании раздела, то в его корректировке или редакции уж точно.
Итак, напомним основные положения всеподданнейшего доклада от 15 января 1862 года в отношении казачества. Военное министерство ставило перед собой главную задачу – согласовать военный быт казачьего населения «с общими условиями гражданственности и экономического развития». Реализовать ее планировалось в ближайшие десятилетия, на первых порах опираясь на результаты деятельности местных комитетов по пересмотру войсковых положений. Первым войском, которое должно было на себе ощутить благотворное влияние такой политики, становилось Кубанское войско, так как именно в нем вводилась частная земельная собственность; утверждалось право продажи казачьего имущества и свободных войсковых земель как казакам, так и иногородним; предоставлялась возможность выхода из казачьего сословия. Одновременно с главной задачей Военное министерство приступило к решению проблемы сокращения расходов казны на содержание казачьих войск, находившейся в прямой зависимости от уменьшения наряда казачьих частей на внешнюю службу. Подготовкой конкретной программы казачьей правительственной политики занимался особый комитет при Управлении иррегулярных войск, о результатах работы которого военный министр должен был сообщить императору в ближайшее время.
Являлось ли провозглашаемое в докладе направление деятельности Военного министерства в отношении казачьих войск принципиально новым курсом? А.Д. Крылов, напомним, утверждал, что еще Петр I «сознавал необходимость обратить Донское войско к гражданственности». Дальнейшие шаги Романовых на Дону автор «Очерка» описывал как экономическое, административное и правовое упорядочение казачьей жизнедеятельности, понимая под «гражданственностью», скорее, блага цивилизации. О преемственности работ военного ведомства в казачьем деле говорилось также и в самом докладе. Но как в первом, так и во втором случае для нас очевидна пристрастность этих утверждений.
Между тем бывший военный министр Н.О. Сухозанет, получив монарший рескрипт с оценкой своей деятельности, искренне огорчился, узнав, что в этом важном документе были «упущены из виду все труды (его. – Авт.) по иррегулярным войскам». «Я вывел из крепостного состояния сибирских и уральских казаков342; по моему настоянию, дают г. Черкасску – воду, Дону – железную дорогу, разработку угля, – утверждал Сухозанет, – в делах по казакам видна моя общечеловеческая деятельность, а про нее-то не сказали ни слова»343. Еще ранее, в начале XIX века, Государственный совет при слушании вопроса о «перемене правлений казачьих войск» 6 февраля 1802 года между прочим заявил: «Неоспоримо, что виды правительства в отношении к управлению сих (казачьих. – Авт.) войск всегда клонились и должны были клониться к тому, чтобы привести их в единообразие с прочими обывателями, но частные их привилегии, воинский их состав, дух народный, нравы и обычаи всегда полагали сильные сему препятствия»344. Эти слова прямо не свидетельствуют в пользу «гражданственности», о которой идет речь во всеподданнейшем докладе, но лейтмотив действий властей в казачьем вопросе весьма похож, несмотря на полувековую разницу во времени.
И все же до середины XIX века, по нашему глубокому убеждению, имперская власть проводила политику в отношении казачьих войск, направленную на их безусловное подчинение, добиваясь со стороны казачества абсолютной лояльности престолу. В ней, может быть, и присутствовали элементы «гражданственности» или проявлялось внимание к экономическим вопросам, но они никогда не были приоритетными. Подчинение достигалось при помощи разных методов, в том числе через раздачу соответствующих прав и привилегий. Венцом такой политики стало юридическое закрепление в первой половине XIX века внедренных властью административных, судебных, военно-служебных институтов и сословных преимуществ в войсковых положениях, образцом для которых стало Положение о войске Донском 1835 года. Достижение лояльности было зафиксировано в 1827 году присвоением звания «Атамана всех казачьих войск и Шефа Донского атаманского полка» наследнику русского престола. Вполне вероятно, в этот период в имперском центре были слышны голоса сомневающихся в военных качествах казачества, в его финансовой эффективности и пр., но вряд ли они являлись доминирующими.