То, что было намечено во всеподданнейшем докладе и, как мы выяснили, оказалось частично обсуждено в печати и озвучено в служебной документации, свидетельствует о переходе к новой казачьей политике. Желая согласовать воинский быт казачества «с общими условиями гражданственности и экономического развития», власть тем самым проявила заинтересованность в создании условий для освоения занимаемых казачеством пространств. Причем для того чтобы сохранить за казаками ведущее (но не единственное!) положение в этом процессе, Военное министерство предлагает «раскрыться» казачеству как сословию, то есть освободиться от «стеснительных оков» еще действующих привилегий, расстаться с представлением о своем исключительно военном предназначении.
Таким образом, мы подходим к ответу на, пожалуй, главный вопрос, поставленный в начале раздела: какие факторы или предпосылки обусловили такое содержание доклада и такой поворот в политике властей. Сразу оговоримся, что рассмотренные нами далее так называемые факторы вряд ли можно ранжировать по степени важности. Они, скорее всего, действовали дискретно, имели как опосредованный, так и непосредственный характер, но в соответствующий момент сложились воедино в принятом управленческом решении.
Процесс отмены крепостного права актуализировал интересы преимущественно донских казаков-помещиков. Они были обеспокоены своим имущественным положением и экономическими перспективами после 1861 года. Желание казаков-помещиков изменить существующую войсковую систему землевладения и получить остающиеся за ними земельные участки в полноценную собственность артикулировалось как в частных беседах, так в публичной сфере345. Для удовлетворения же запросов этой, как правило, родовитой, влиятельной и близкой к власти категории казачьего населения необходимо было существенно пересмотреть донское земельное право, считавшееся эталонным для других казачьих территорий.
Либерализация общественной жизни начала 1860-х годов дала повод казачьей «интеллигенции» более плотно обратиться к истории своих войск, провести анализ современного состояния казачества, заняться поиском своего места в обновляющейся империи. Часть из них, не желая оставаться на положении «отделенца от отцовской семьи», делала ставку на значительную корректировку своего статуса от военного привилегированного сословия в сторону гражданского состояния, зависящего от личных качеств и профессиональных предпочтений.
И первое, и второе обстоятельства вполне могли быть проигнорированы властью. Однако в лице заместителя начальника Управления иррегулярных войск А.П. Чеботарева крупные донские помещики, а также представители «прогрессивной» казачьей интеллектуальной элиты получали убежденного сторонника своих идей, и, что самое главное, способного воплотить их в жизнь. То есть, если говорить о так называемом «человеческом факторе» в правительственной политике в отношении казачества, деятельность А.П. Чеботарева идеально подходит для его иллюстрации, как и то, что вряд ли заместитель начальника управления был единственным в своих взглядах на казачество. В планах и проектах Д.А. Милютина и А.И. Барятинского 1840—1860-х годов казачество рассматривалось как средство для решения актуальных государственных задач, а не как то, чем следовало бы дорожить, и уж тем более преклоняться из-за былых заслуг.
Одной из таких задач было окончательное завоевание Кавказа и его дальнейшая колонизация. С точки зрения обеспечения безопасности границ империи необходимость масштабной колонизации Кавказа, как нам представляется, была гораздо важнее, чем в свое время покорение Сибири и освоение ее просторов. При официальном взгляде на казачество начала 1860-х годов как на «сословие, предназначенное в государственном быту для того, чтобы оберегать границы империи, прилегающие к враждебным и неблагоустроенным племенам и заселять отнимаемые у них земли»346, у казаков иного пути, как стать ресурсной базой для колонизации Кавказа, не было. В связи с этим все, что могло помешать массовому переселению казаков, в том числе традиционный уклад жизни, существующие привилегии и пр., должно было быть приспособлено, а лучше трансформировано, для более эффективного исполнения поставленной задачи. Однако способ решения земельного вопроса переселенцев был отчасти подсказан казачьим сопротивлением колонизации.
Как известно, Российская империя после Крымской войны оказалась в затяжном финансово-экономическом кризисе. От Военного министерства в 1850—1860-х годах постоянно требовалось сокращение расходов на армию. С первых дней нахождения Д.А. Милютина в министерстве ему приходилось иметь дело с проблемой экономии выделяемых средств на армию. Поступающие в ведомство предложения по гражданскому развитию казачьих земель с упором на извлечение из этого экономической выгоды, с одновременным сокращением казачьих частей и созданием условий для выхода из казачьего сословия вполне могли найти у Милютина понимание. Тем более что возможный перевод казаков в гражданское состояние потенциально увеличивал количество налогоплательщиков в империи. Для Милютина, последовательного и стойкого противника сословных привилегий, расставание крепостников со своими правами было естественным и правильным процессом347. А если подобное расставание только c казачьими привилегиями еще и могло принести пользу государству в финансовом отношении, то в лице нового военного министра упомянутые предложения получали своего высокопоставленного сторонника.
Увеличение количества публикаций казачьей тематики в конце 1850 – начале 1860-х годов не могло не отразиться на мнении о казаках, прежде всего в военных кругах. Несомненно, что различные оценки казачества имелись в обществе и до упомянутой печатной активности. Но с началом эпохи освобождения казачьи вопросы становятся более доступными для обсуждения в прессе, в опубликованных статьях обнаруживаются проблемы в развитии казачьих войск, предлагаются пути их решения, встречаются и критические замечания в адрес казачества. Таким образом, происходит насыщение общественного мнения о казачестве348. Конкретное влияние такого мнения на правительственную политику отследить крайне трудно, и это, пожалуй, самый опосредованный из приведенных нами факторов, но при этом все же вряд ли игнорируемый властью.
Одобрение Александром II планов Военного министерства в отношении казачьих войск кажется вполне обычным делом, особенно на фоне его же эпохального решения об отмене крепостного права. Если забежать вперед и оценить масштаб проведенных казачьих преобразований при Александре II, а затем сравнить их с аналогичной правительственной политикой предшествующих и последующих представителей дома Романовых, то выяснится, что именно на 1860—1870-е годы приходятся наиболее значимые реформы, по сути предопределившие облик казачества вплоть до 1917 года. Утверждение С.Г. Сватикова о том, что значимые идеи по изменению казачьего уклада жизни были «внушены» Александру II Милютиным, скорее всего, верно. Между тем именно Александр II из всех царствующих особ, на наш взгляд, имел наиболее глубокие знания о казачестве. Будучи наследником престола, он первым примерил на себе звание атамана всех казачьих войск и стал нести номинальную, но все же ответственность за положение казачества в империи. Его путешествие по России в 1837 году проходило в том числе через казачьи земли; вместе с отцом Николаем I в Новочеркасске они заложили основу важного церемониала – торжественной передачи наследнику пернача – знака атаманского достоинства. Данное событие демонстрировало прямую персональную связь императорской фамилии с казаками, способствуя укреплению «мифа о царе и казаке»349. В 1850 году Александр Николаевич повторно побывал на Кавказе, приветствуя донских, черноморских и линейных казаков. Не следует также забывать, что именно Александру II принадлежало окончательное одобрение неоднократно упомянутого нами рескрипта от 24 июля 1861 года о льготах кубанским казакам, сделанное за несколько месяцев до еще одной его поездки на Кавказ350.
Последний фактор, на котором мы остановимся немного подробнее, удостоился главного внимания авторов «казачьего» 11-го тома «Столетия Военного министерства». Его авторы, определяя направление деятельности местных комитетов по пересмотру казачьих законоположений начала 1860-х годов, задались вопросом «насколько современные требования, предъявляемые к казакам, отвечали действительности». Для ответа они использовали записку Кавказского редакционного комитета (1866), уверенные в том, что ее содержание по смыслу относится к началу 1860-х годов351. В записке утверждается, что с окончанием Кавказской войны сократилось количество привлекаемых на службу казаков, их обязанности стали более соответствовать требованиям внутренней, а не полевой службы. В то же время от покоренных горцев в «близком будущем» следует ожидать уже не серьезных беспорядков, а участия в формировании регулярных частей, как для внешней, так и для внутренней службы, в том числе и в помощь казакам. В связи с этим членами Кавказского комитета ставится вопрос: следует ли в мирное время содержать установленное еще в прежнее время определенное количество казаков и продолжать ли политику, направленную на умножение на Северном Кавказе казачьего сословия. По их мнению, с окончанием Кавказской войны главный театр действий для иррегулярной конницы оказался закрыт, при этом «трудно предполагать», чтобы он открылся вновь, а от Кавказских казачьих войск потребовались бы снова усиленные наряды. «А если таких нарядов, какие бывали прежде, нельзя предполагать, то, – как отмечается в записке, – не только не представлялось уже достаточных причин держать все казачье население в том же напряженном положении, в каком оно находилось прежде, и замыкать вовсе выход из войскового сословия, а, напротив, следовало, облегчая этот выход, способствовать части казачьего населения к более производительному для государства и общества труду»352