132.
Наиболее полно концепцию неслужилого казачества или войсковых граждан на основе конскрипции, а также ее внедрение в положения о воинской повинности некоторых казачьих войск разобрал А.Ю. Соклаков. По его мнению, власти надеялись, что отказ от принципа всеобщности казачьей службы в пользу конскрипции будет «в максимальной степени способствовать сближению системы комплектования казачьих войск с рекрутской системой комплектования регулярной армии, сокращению расходов на содержание казачьих частей в мирное время и уравниванию казачества в правах с остальным населением империи»133. Однако А.Ю. Соклаков оставляет нерешенным вопрос, насколько оправдались подобные властные ожидания. Возможно, данное обстоятельство связано с небольшим количеством, привлекаемых А.Ю. Соклаковым первоисточников134. Кроме того, за пределами его внимания оказались дискуссии среди влиятельных чиновников как внутри Военного министерства, так и за его пределами по поводу казачьего служебного порядка.
Почти все перечисленные выше историки так или иначе затрагивали деятельность петербургского Временного комитета по пересмотру казачьих законоположений. Ими был определен круг вопросов, которым занимался комитет, механизм его финансирования, выявлены фамилии депутатов, представляющие казачьи войска в комитете, дана оценка итогам его деятельности и т. д. Но дебаты, проходящие на заседаниях комитета, разбор конкурирующих записок по планируемым преобразованиям в казачьих войсках, доводы в пользу принятия окончательного решения по реализации той или иной реформы вновь оказались невостребованными в историографии. В связи с этим в логике поведения властей в отношении казачества в изображении современных историков не хватает обоснованности, а некоторые сделанные ими выводы кочуют из одной работы в другую без должного критического осмысления. Последнее обстоятельство во многом зависит от теоретического подхода, с которым авторы обращаются к исследуемому материалу. В этом смысле ни одна из рассмотренных нами диссертаций не отличается оригинальностью, а встречающиеся в них утверждения об использовании «теории локальных культур» О. Шпенглера и А. Тойнби, различных вариаций теории модернизации и прочих методологических новаций, по крайней мере, применительно к казачьей истории второй половины XIX века, носят скорее декларативный характер.
На наш взгляд, отдельной оценки требуют результаты научной деятельности ростовского историка А.Ю. Перетятько. После защиты кандидатской диссертации на тему «Военная организация и военное управление Области войска Донского во второй половине XIX века» и выхода одноименной монографии в 2014 году135 А.Ю. Перетятько обратился к изучению других аспектов истории иррегулярных войск и донского казачества. Предметом его интереса стали аграрная история донского казачества, территориально-административные изменения, сфера образования и общественно-политическая ситуация на Дону в середине – второй половине XIX века, а последние публикации историка связаны с экономической стороной казачьей службы и хозяйствования136. При всем разнообразии и, как нам представляется, спорной проработанности некоторых сюжетов из-за скромности источниковой базы статьи А.Ю. Перетятько плотно насыщают нарратив по истории Дона и донского казачества пореформенного периода. При этом историк использует в своих работах как классический сравнительно-исторический метод137, так и актуальные теоретические конструкции. Например, развернувшиеся дискуссии между «казакоманами» и «прогрессистами» в начале 1860-х годов о необходимости преобразования донского казачества он рассмотрел через призму теоретической схемы нациестроительства М. Хроха. А.Ю. Перетятько пришел к выводу, что «именно в это время на Дону активно шла фаза А национального движения138, складывалась база для формирования казачьей национальной идентичности». Более того, по его мнению, сама фаза А к началу XX в. казачеством была уже «успешно пройдена»139.
В статье «„Чтобы дать народу или племени новый порядок, надо сперва спросить его, нужен ли ему этот порядок“: местные предпосылки реформ 1860—1870-х годов на Дону» А.Ю. Перетятько отказался от объяснения преобразований в Донском войске 1860—1870-х годов с точки зрения их зависимости от логики проводимых центральной властью Великих реформ140. Он попытался «проследить региональные предпосылки этих преобразований и понять, были ли они необходимы донскому казачеству». А.Ю. Перетятько выделил «важнейшие местные донские факторы, которые делали необходимым проведение серьезных реформ». К ним он отнес: неразработанность ресурсов Земли войска Донского; замкнутость Донского войска; неэффективность системы управления Землей войска Донского; спорную боеспособность донских казачьих частей; субъективные настроения в Военном министерстве. Окончательный вывод А.Ю. Перетятько таков: «реформы были необходимы донскому казачеству по внутренним, а не внешним причинам», а гражданская их направленность обуславливалась «личным решением военного министра Д.А. Милютина»141. Безусловно, было бы ошибкой отрицать наличие в преобразованиях 1860—1870-х годов местных предпосылок, но отдавать им приоритет при объяснении «природы» реформаторского процесса, как нам представляется, было бы еще большей ошибкой. Явным промахом также следует считать и причисление А.Ю. Перетятько последнего так называемого «фактора» к местным предпосылкам. Вообще же наличие каких-либо проблем на местах или на окраинах не обязательно приводит к оперативному реагированию центральных властей именно на них, имперский центр может быть озабочен решением других, в том числе стратегических, задач. Если же дело доходит до своеобразной борьбы интересов, то и в ней центральная власть обычно побеждает. Утверждать обратное, конечно, можно, но в таком случае аргументация должна быть основана на широкой и убедительной источниковой базе. В своей же статье А.Ю. Перетятько ограничился анализом в основном публицистических произведений современников.
Работы А.Ю. Перетятько, а также других историков показывают, что эффективное изучение казачьей правительственной политики, особенно в годы Великих реформ, требует привлечения прежде всего новых архивных материалов, иллюстрирующих деятельность профильного Военного министерства, а также других ведомств и органов власти. Однако их доступность для абсолютного большинства казаковедов, представляющих регионы, является проблемной с финансовой точки зрения.
Обращаясь к зарубежным трудам по истории казачества, мы в первую очередь будем иметь в виду западную историографию142. О ее достижениях писали современные российские историки М.С. Гатин, Г. Удо, И.Ю. Юрченко и др., анализируя публикации на немецком и французском языках143. Об англо-американской историографии подобных обзорных статей нет, хотя именно ей, на наш взгляд, принадлежат наиболее значимые исследования, затрагивающие проблематику взаимоотношений власти и казачества в эпоху Великих реформ. Приблизительно до 1970-х годов для западной историографии о казачестве были характерны следующие виды работ: описания путешественников, побывавших в казачьих краях, различные труды, содержащие вольные пересказы уже изданных русскоязычных текстов по истории казачества, а также публикации научно-популярного характера, в том числе по военной тематики144.
Аналитические труды на более разнообразной источниковой основе, включая данные из российских архивов, появляются ближе к последней четверти XX века145. Среди них особое место занимает книга английского историка Р. Макнила «Царь и казаки, 1855–1914» (1987)146. Она стала в определенном смысле классической работой, являясь научным ориентиром для современных зарубежных историков. Кроме того, книга Р. Макнила более точно соответствует заявленной нами теме, акцентируя внимание на вопросах ранее невостребованных в историографии. Так, например, Р. Макнил предлагает рассматривать взаимоотношения власти и казачества еще и через призму двух устойчивых мифов в общественном сознании того времени. Это миф об особых отношениях царя и казачества и миф свободного казака, подразумевающий «природную» тягу казачества к свободе147.
Рассуждая о причинах преобразований 1860—1870-х годов среди казачества, Р. Макнил отмечает, что иррегулярные войска разделили ответственность за поражение в Крымской войне. Таким образом, они стали ассоциироваться с отсталостью и примитивностью и поэтому потребовали перемен. Историк пишет о дороговизне содержания иррегулярных частей, ссылаясь на упомянутый нами всеподданнейший доклад от 15 января 1862 года и на выступление Д.А. Милютина 22 февраля того же года на заседании Комитета министров. Д.А. Милютин согласился на сокращение казачьих войск из-за экономии государственных финансов, подточенных Крымской войной. Но «фундаментальной» предпосылкой реформирования казачества, по мнению Р. Макнила, являлась распространенная в правительственных кругах «вера в то, что казаков было слишком много для удовлетворения военных потребностей государства»148. Вопрос, что делать с таким количеством казачества, особенно актуализировался на закате Кавказской войны, делавшей ненужным содержание большого числа казачьих частей в уже умиротворенном крае. Перемещать же массы казачества, особенно донских, к европейским границам империи было проблематичным и затратным делом из-за отсутствия на начало 1860-х годов достаточной системы коммуникации, и в первую очередь железных дорог149. Как считает Р. Макнил, данное обстоятельство повлияло на решение властей внедрить жеребьевую систему в казачью службу. Эта мера, наряду с предоставлением права свободного выхода из казачьего сословия, должна была привести к уменьшению казачьего населения, однако этого, как утверждает английский исследователь, не произошло. Отказ от конскрипции Р. Макнил связывал не с ее низкой результативностью, а с изменением взглядов Военного министерства под влиянием итогов Франко-прусской войны на проблему нео