онетен ушли было все женщины на озеро, но и там от калмыков в камыше не отсиделись; что пастора Гофмана в Шарейкене измучили они до полусмерти, допытываясь денег, хотя он им давно уже все, что имел из пожитков своих, отдал, и так далее.
Таковые поступки наших казаков и калмыков поистине приносили нам мало чести, ибо все европейские народы, услышав о таковых варварствах, стали и обо всей нашей армии думать, что она таковая же»[166].
Вместо того чтобы приструнить «расшалившихся» «слобожан» и калмыков, Сибильский… удивился. «Сей генерал, вошед в Пруссию, крайне удивился, увидев делаемые казаками повсюду разорения, пожоги и грабительства, и с досадою принужден был быть свидетелем всех жестокостей и варварств, оказываемых нашими казаками и калмыками против всех военных правил»[167].
Командование решило не рисковать и присоединить Сибильского к главным силам. 2 августа он подошел к Инстербургу.
4 августа военный совет решил двинуть две конные группы общей численностью 6500 всадников «о дву конь» по обеим сторонам Прегеля на разведку сил противника. Но 7 августа командование передумало. Дело в том, что 7 августа корпус Фермора соединился с главной армией. Перевес в силах был у русских.
Возможно, на решение повлияла и очередная стычка в авангарде. Казаки занимали Заалау и деревню Норкитен, где устроили «беспорядки». Майор Жанерт полка Малаховского решил наказать их за эти «беспорядки» и из Таплакена выступил на Норкитен. Прусские гусары сбили передовые казачьи посты, но неожиданно были окружены и «принуждены с большими потерями пробиваться и в полном беспорядке отступить в Велау»[168].
А.Т. Болотов, критически сопоставляя русские и прусские реляции, воспроизводит этот бой: «Отправлены были наши казаки и калмыки для поиска над неприятелем, то наехали они скоро на прусских гусар, стоявших при Норкитене и осмелившихся учинить на них нападение. Но в сей раз опять удача была им весьма дурная. Они были казаками нашими разбиты, прогнаны и потеряли более ста человек. О сем происшествии пруссаки признаются сами, что они побеждены, хотя и стараются неудачу свою прикрыть кой-какими видами, говоря например, что один их гусарский офицер, стоявший при Гашдорфе, будучи приведен в жалость бегущими прусскими поселянами и вопиющими, что у них все отнимают и грабят, и будучи дезертирами уверен, что наших было только с небольшим сто человек, последовал движениям своей храбрости и чувствиям, производимым в нем видом ограбленных людей, – решился с 200 гусаров податься далее вперед до Норкитена, дабы отбить у казаков отогнанный скот. Но тут вдруг окружен он был 3000 казаков, а 300 человек ударили со стороны от Плибишкена ему еще во фланг, почему и принужден он был ретироваться назад; но в сей ретираде, при прохождении многих дефилей и будучи принужден беспрерывно сражаться, убит был и сам, потеряв до 58-ми человек из своей команды. Однако сие неправда, побито их более, а с нашей стороны убит только был один казак, упавший с споткнувшейся лошади»[169].
То есть пруссаки неожиданно для себя угодили в расставленный казаками «вентерь». «Этим делом казаки окончательно задернули завесу впереди стратегического фронта действий, за которою наша армия свободно могла маневрировать в любом направлении»[170].
А коли так, то теперь 5500 всадников генерала Кастырина («при нем полковник Демолин») и бригадира Капниста (2000 слободских казаков, 1500 волжских калмыков, 2000 донских казаков Серебрякова) с 6-дневным запасом провианта решено было послать на Велау, но в город не входить, а обойти и идти к Кенигсбергу, к которому приблизиться на милю, но в бой не вступать, а в случае непредвиденных обстоятельств вернуться к главной армии. Еще 5500 всадников под командованием Краснощекова (2500 донских казаков, 1000 всадников Кампанейского полка, 1000 слободских казаков и 1000 «разнонародных» всадников) посылались прикрыть фронт армии и провести разведку у Каленена (куда ушли пруссаки от Инстербурга). В поддержку этих отрядов выделялись 4 гусарских полка и чугуевские казаки, сведенные в отряд Стоянова.
То есть за самый короткий срок – две недели – казаки наладили стратегическую службу конницы, прикрыли маневры своей армии и показали противнику несколько приемов кавалерийского боя, для немцев заведомо проигрышных.
Кастырин Федор Яковлевич (1692–1767), начал службу рядовым драгуном в 1707 году; с 21 сентября 1741 года полковник и командир Ингерманландского драгунского полка; с 25 апреля 1752 года бригадир; с 25 декабря 1755 года генерал-майор; участвовал в войнах за Польское наследство, Русско-турецкой 1735–1739 гг., Русско-шведской[171].
Полковник Демолин с казаками и гусарами Стоянова подошел к прусскому лагерю при Каленене и все рассмотрел. Позиция казалась крепкой, на 16 тысяч, вставших в две линии. Левый фланг был прикрыт болотом, правый – редутами. Напуганные казаками жители массами уходили вслед за прусской армией и скрывались в окружающих прусский лагерь лесах. Казаки их выслеживали, влекомые «к добыче, к чему уже несколько времени оказывали желание и в отвращение чего пруссаки принуждены были переносить с места на место приданое своих дочерей, скитающихся по лесам»[172].
Отряд Кастырина не стал ввязываться в бои, обошел Каленен и 8 августа вышел от Норкитена к Алленбургу через лес.
Второй волной к прусским укреплениям подошли Стоянов и Краснощеков. Вслед за ними в лагерь при одном прусском местечке, Лейсенимкене, 9-го числа прибыла и вся армия.
9 и 10 августа Стоянов и Краснощеков пытались нащупать фланги противника, прикрытые Илишкенским лесом и болотами. Краснощеков даже сжег деревню Илишкен. А.Т. Болотов писал о 9 августа: «В сей день происходила перестрелка у наших гусар и казаков с неприятельскими передовыми партиями, засевшими в весьма выгодном месте, версты с три впереди от нашего лагеря, а особливо была сильная пальба около вечера; но как смерклось, то утихла, и наши, прогнав неприятеля, возвратились в лагерь, и это была уже четвертая стычка с неприятелем»[173].
Что касается сожженной деревни, то и это Болотов описал в деталях. «10-го числа определено было всей армии тут дневать и упражняться в печении хлебов, – вспоминал Болотов, – но только что рассвело, как слышна была уже опять пальба из мелкого ружья, также и несколько пушечных выстрелов. Мы так уже к сим перестрелкам привыкли, что нимало в лагере тем не беспокоились, но спокойно себе в палатках наших поваливались, ибо уверены были, что происходит сие между передовыми войсками, и что они одни могут управиться и до нас не дойдет никак дело. Однако в сей раз потревожили и нас несколько, как с поспешностию схватили у нас из авангарда по 200 человек с полку и отправили при нескольких пушках к тому месту, где перестрелка происходила. Причиною тому было то, что наши казаки, перестреливаясь с отводимым неприятельским караулом, наехали на прусский гренадерский батальон, стоявший при деревне Коленене и прогнаны были им пушками. Однако между нашею пехотою и их до дела не доходило, и наши возвратились под вечер опять в лагерь, а напротив того, наши казаки наехав, в лежащей против нашего полка недалеко деревне, несколько человек прусских гусар и претерпев от них некоторый урон, так озлобились, что, окружив оную, сожгли всю деревню до основания вместе со всеми в ней находившимися. Казаки наши в сей день были под предводительством полковников их, Дьячкова и Серебрякова, и сражение было столь жаркое, что пруссаки ретировались с потерею около 100 человек побитыми и шестерых человек взятых в плен»[174].
Впрочем, сожженная казаками деревня называлась не Илишкен, а как-то иначе. Поскольку А.Т. Болотов пишет, что 11-го числа в деревне Илишкен опять был бой.
«11-е число стояла армия в сем месте еще неподвижно, и во весь день шел превеликий дождь, а под вечер слышна была опять вдали стрельба, и продолжалась до ночи. Сия была уже шестая стычка и состояла в том, что легкие наши войски наехали при деревне Илишкене на несколько рот прусской ландмилиции и их, разбив, прогнали»[175].
Здесь же Болотов, вспоминая деревню Илишкен, описывает, как проводилась фуражировка. «Далее памятно мне было сие место и потому, что я посылан был из оного для фуражирования, ибо как около сего времени сена были везде спрятаны и в селения свожены, мы же находились уже близко подле неприятеля, и нам полевым кормом довольствовать всех лошадей своих не было способа, то принуждены мы были кормить оных сеном, доставая его в близлежащих селениях, и посылать за ним всякий день команды с офицерами. Сии команды были для нас самые опаснейшие, и всякий благодарил Бога, когда хорошо с рук сойдет. Причина тому была та, что наших солдат, а особливо неслуживых людей, как например, погонщиков, денщиков и слуг офицерских, никоим образом удержать было не можно. Не успеешь приехать в деревню, как рассыилются они по ней, и вместо того чтоб сено скорее в тюки навивать, начнут искать и шарить по всем местам добра и пожитков, и никого сыскать не можешь, почему того и смотришь, что наскачут неприятельские гусары и изрубят в рассеянии и беспорядке находящихся. Однако я команду свою отправил благополучно. Деревня сия была хотя очень близка к неприятелю, однако самое сие и было поводом к предприниманию наивящих осторожностей. По счастию, нашли мы превеликие сараи, набитые сеном, и я, не распуская людей, велел как возможно скорее при себе набивать тюки и везти к армии, и хорошо сделал, что так поспешил, ибо не успели мы уехать, как в самом деле прискакали уже прусские гусары, но никого более в деревне уже не застали, а за нами гнаться не отваживались.