Казачий алтарь — страница 3 из 7

Сердце мудрых — в доме плача.

Екклезиаст, глава 7

...Ай да случилась у нас перепалушка.

Со правого она флангу:

Взвивалася пулечка да свинчатая

Середи круга казачьего.

Попала пулечка да свинчатая

Середи полка в полковничка.

Ай, закричал наш молодой полковничек:

«Ей да, стойте, стойте, мои малолеточки,

Стойте вы, не робейте.

Свинцу, пороху, мои малолеточки,

Ну, никак вы не жалейте.

Как на матушке на святой Руси

Свинцу, пороху достанет.

А вас, молодцев, да на Тихом Дону,

А вас, молодцев, не станет...

Походная казачья песня

Часть первая

1

В ночь под Крещение — снеговеям наперекор — потянуло кавказским ветром. Мороз сдал. Гривастые косяки тумана разбрелись по степи, споро собрался по-вешнему шалый дождь. Но порывистый южак[37] поддал тяги, забурунил, разрывая облака и оголяя звёздный шлях, и почти в одночасье пожаловала на Дон разгульная сваха — ростепель! Ударила по струнам своей звонкой балалайки — отозвалась по хутору капель; опахнула улицы разлетистой юбкой — пустились деревья в пляс, сбрасывая белые папахи, а с крыш стал сползать обрыхлевший снеговой наслуз; согрела дыханием поля — загомонили ручьи, могуче и нежно поднялся дух истомившейся по материнству казачьей земли.

С рассветом распогодилось. Дымчатым орлиным крылом разметнулась синева, оттеснив вдаль вороха туч, — и празднично воссияло утро, в радужье сосулек и капельного бисера, искрящегося на кончиках ветвей, тихое-претихое, тонко овеянное свежестью примокшего сена во дворах да горчавинкой белоталовой коры. Кочета, уцелевшие при недавнем обходе фельдкоманды, учинили перекличку, довершая иллюзию покоя и безмятежности. И так умиротворяюще славно было под солнышком в этот час, что прихожане, отстояв литургию, не торопились по хатам, теснились на паперти и в церковном дворике, сочувственно слушали друг друга и вздыхали, щурясь на небо и кресты куполов, на майдан, затопленный золотистой лужей. Казалось, весь мир окроплён добротворной водою, обновленно освятился, подвластный Всевышней милости...

Но в предвечерье по топкому большаку в селение казачье вверглась колонна немецких танков, пронизала крайнюю улицу насквозь и устремилась по направлению к Ростову — прочь от фронта. За головной группой следовал авангард танкового полка — разгонисто и неисчислимо. От лязга гусениц омертвел хутор, лишь дрожали стены куреней да стонала земля. До времени стемнело от завесы выхлопных газов. Но и во мгле чудища с пучеглазыми фарами ломились и ломились неведомо куда и по чьей воле...

Догадки хуторян рассеялись уже на следующий день, когда потащились полевые части и конница. Как божилась Торбина Матрёна, у которой останавливались на роздых кавалеристы, лишь один из них был фриц, а другие — доподлинные казаки, даже бранившиеся на свой манер. И якобы толстуха подслушала, как «бывшие наши» костерили и Сталина, и Гитлера и сетовали, что «фронт по швам треснул».

Вскоре обежал хутор Ключевской не менее диковинный слух: будто бы старому Шаганову, пребывавшему на смертном одре, секретный гонец привёз вознаграждение от немецкого генерала за службу убиенного сына Степана и ещё какой-то пакет, чудодейственно исцеливший Тихона Маркяныча. Очевидцем этого выдавал себя дед Дроздик, дескать, гостивший у приятеля поздним вечером, когда явился нарочный. Ему мало кто верил, зная склонность конюха к нелепым выдумкам. Но сосед Шагановых, Матюха Горловцев, подтвердил, что видел, как подъезжал к ним неизвестный всадник, то ли в немецкой, то ли в казачьей форме. Колесом покатились домыслы.

А в действительности было так: прискакавший из Новочеркасска урядник за шиворот вывел деда Дроздика из куреня, не стерпев его пьяного словоблудия, мешавшего разговору с хозяевами. Обиженный конюх, обуреваемый любопытством, подкрался к окну, заглянул и — не поверил глазам! Болящий Тихон, бледный, исхудалый, седой бородой напоминавший библейских старцев, не просто поднялся на ноги, а, пританцовывая, ходил вдоль стола в зыбком освещении керосинки и прижимал к груди тетрадный листок. Полина Васильевна преграждала свёкру путь, пыталась остепенить. Её сноха Лидия сидела за столом, понурив голову. Дюжий казачина в расстёгнутом полушубке, из-под которого поблескивали пуговицы немецкого мундира, взасос угощался из кувшина сливовой брагой, опробованной ранее конюхом. А Тихон Маркяныч, в исподнице и кальсонах, привидением кружил по горнице, и только немощь понудила его передать бумаженцию Лидии, придвинувшейся к лампе. Дроздик метнулся к надворному окну, чтобы расслышать голос чтицы, но поскользнулся на ледяной кочке и животом пробороздил лужину. По дороге домой конюх завернул к Торбихе, выклянчил рюмку самогона. А после, захмелев, ошарашил живущую у него племянницу, балагурку себе под стать, небылицей о несметном богатстве односума.

Спозаранку казаки были оповещены о сборе возле управы. И хотя стариков не приглашали, явились и они. И опять конюх понёс такую околесицу о «Тишкином богачестве», что хуторцы недоверчиво ухмылялись и одёргивали «баландиста». Между тем самого старосту Шевякина вызвали к фельдкоменданту в станицу, и казаки, подождав битый час, наполовину разбрелись. Самые терпеливые и словоохотливые сгрудились во дворе, на солнцегреве.

— Да-a, ребяты, теперича мы Шагановым не чета, — талдычил дед Дроздик, сокрушённо тряся бородёнкой. — Богатеями стали! Тольки золотом человека, как молвится, не окупишь. А ну — сына потерять. Да такого как Степан!

— Не того, кого надо бы, подстерегли, — вздохнул кузнец Стрюковский, клешнятой лапой сдвигая шапку на затылок. — Об нас радел и старался. Заступником был!

— Да и при Стёпке дюже не кохались! — перебил угрюмый и тощий, лисовину в масть, Прокопий Колядов. — Как ни ряди, а немчуре служил. При моём инвалидском здоровье за единое словцо заарестовали, а он хочь бы пальцем шевельнул. Цельный месяц на елеваторе мешки пырял[38].

— А на кой хрен Гитлера матюкнул? — осадил дед Корней, стукнув посошком. — Какой от богохульства прок?

— Дюже за Степушку обидно, — подпустил дрожи в голосе Дроздик и махнул рукой. — Не хотел разглашать, да признаюсь! Как уезжал Степан на съезд, обнялись мы, а он и гутарит: «Коли приключится со мной беда, ты, Герасим Митрич, не робей, а бери всю власть в узду. Атаманствуй! Одна надёжа на тобе...»

— Хорош, Дроздик, трепаться! Будя! — обозлился Прокопий и глянул по сторонам. — Не до смеху... Кто знает, зачем нас староста созвал? Надо думать, неспроста... Хочь верьте, хочь нет. Нонче, перед зорькой, вышел я на баз, на корову глянуть. Срок телиться. А издаля, навроде как с Тихорецкой: тах, тадах… То ли самолёты бомбили, то ли пушки.

— И мы с Матюхой слыхали! — заплетающимся языком проговорил Василь Веретельников.

— Значится, фронт подпирает, — рассудил дед Корней. — Скоро партейные вернутся — зачнут шкуры обратно выворачивать.

— Верно по всем приметам, — поддержал Стрюковский, чадя цигаркой, передаваемой по кругу. — Из полицаев один Батун остался да его дружок. Разбегаются герои!

— Абы нас не касались! — вновь выкрикнул пьяный Василь.

— То-то и оно, что тронут! — возразил Прокопий. — Набегал сваток из Дарьевки, укрытия искал. Заставляют всех, с восемнадцати лет до пятидесяти, записываться в казачьи сотни.

Долгое заледенело молчание. Кузнец дотянул цигарку до кончика и сердито отшвырнул окурок:

— От немцев всего жди... А я никуда не тронусь!

— Твоего желания не спросят! Загребут, а там выкручивайся... — приглушённой скороговоркой отозвался Михаил Наумцев. — Сховаться надо! За Сукрутой-горой есть пещера — все поместимся. Прокоп правильно остерегает: силком поведут.

— Кого силком, а кто сам помчится, — намекнул Прокопий и сам же пояснил: — А как быть Шевякину? Звонарёву? Тому же Маркянычу?

— Нашкодили они крепко, по самую репку! — хохотнул Веретельников и осёкся, встретив гневный взгляд Ковшарова Филиппа, пришедшего в новой белой папахе и приталенном дорогом полушубке.

— Да и тебе, дядька Васька, не миновать суда! — с ходу завёлся красавец Филипп, шевельнув ловко закрученными чёрными усами. — Кто кресты на церкву водружал? А не ты ли в отряд самообороны первым записался?

— Не кори! Здеся мы все в пушку!

— А ты других не стращай! Придут энкавэдэшники — они разберутся. «Находился в оккупации?» — «Находился». — «К стенке! За непротивление врагу». Я особистов видал-перевидал.

— Да что ты?! — вскрикнул дед Дроздик, перебирая ослабшими ногами. — Дак всех же тогда... переказнят.

— Бабы новых народют, — успокоил дед Корней, охотник до розыгрышей, и подмигнул Филиппу. — А ежли, скажем, состоял на службе при старосте?

— Расстреливать не станут, — подумав, сказал Филипп и сожалеюще посмотрел на конюха. — Повесят!

— Как так? Что я коням хвосты крутил? — осердился Дроздик. — Брешешь ты, Филька!

И надо же было показаться в проулке Тихону Маркянычу! Он ощупкой брёл к управе, опираясь на палочку. Дед Дроздик замер с округлёнными глазами. Прокопий дёрнул за рукав его кожушка, подначил:

— Гляди, миллионщик идёт! Должно, по тебе соскучился.

Казаки оживлённо раздались, наблюдая за Тихоном Маркянычем и ожидая встречи стариков, обещавшей быть весьма забавной. Но всполошённый выдумщик не желал зыяснения истины. Комкая в руках плётку, прошмыгнул за угол каменного здания и — был таков.

Тихон Маркяныч, блестя повлажневшими глазами, приветствовал хуторян с наклоном головы. Ему ответили сдержанно. Он попробовал пошутить, но снова вышло неладно. Необъяснимая отчуждённость точно отгородила казаков. Для них старик Шаганов на самом деле предстал полузнакомым человеком. За полтора месяца, которые не показывался на людях, Тихон Маркяныч так состарился, что даже неунывающий Наумцев Михаил не сдержал вздоха. Как на колу висела на костистых плечах винцерада[39]. Запавшие щёки, посветлевшие глаза, бородища придавали бывалому казаку отшельническую строголикость. Узнав, что староста в станице, но обещал вскорости вернуться, Тихон Маркяныч высмотрел место на бревне, уложенном на молотильных камнях, присел, привалившись спиной к тёплым доскам крыльца.

Его как будто не замечали. Толковали о рыбалке и охоте, спорили о пустяках, делились похабными анекдотами и своими победами над бабами, обсуждали всех волнующее: как покрепче выгонять самогон из свёклы. Но время от времени невольно заходила речь о приближающемся фронте, о предстоящих событиях, — и казаки хмуро поглядывали, косились на отца погибшего атамана. А Тихон Маркяныч безмолвствовал да блаженно жмурился — всё воспринималось с небывалым интересом, всё вокруг было так желанно!

Третий день распахнуто голубело небо, вызолоченное по краю солнцем, и отражение его лучей рябило, дробитесь в лужах, отчего по стенам ближних хат пробегали ясноструйные блики. Снег даже в затеньях сочился и густо синел. Всплёскивалась в хуторском безбрежии капель. По садам каруселили воробьиные стайки. Веяло с огородов талой свежестью и волнующим запахом чернозёма. Меж тем ветерок менял направление, предвещая перемену погоды. И недаром на западе уже кучерявилась тёмная тучка, опередившая низкую облачную гряду. Похоже, недолго оставалось гостить бродячему зимнему теплу в окрестной степи...

Исподволь Тихон Маркяныч стал прислушиваться к словам казаков. И опечалился. Никто не вспомнил ни о сыне, ни о нынешнем атамане. Каждый твердил о своих нуждах. И, как проскальзывало в разговоре, хуторяне ждали «наших». Впрочем, и он, Тихон Маркяныч, был бы рад приходу красноармейцев. Откажись тогда на сходе Степан от атаманства и должности старосты... Взвалил на себя крест во спасение людей — и рухнул под ним! Да и всю родню причислил к прислужникам оккупантов. И таких семей, выходит, по Донскому краю множество. Как тогда, в Гражданскую, вдругорядь размежевала война народ! Второй раскол — ещё более губительный — непримиримо разбороздил донцов, кубанцев и терцев. И это неутешительное открытие повергло Тихона Маркяныча в тягостное раздумье: неужто зря спешил сюда, неужто не прислушаются к нему?..

Дед Корней, отлучавшийся в управу ещё до прихода односума, вышел на крыльцо с писарем Калюжным и Прокопием. Озадаченный чем-то писарь поднял руку и зычно обратился:

— Братья казаки! За отсутствием атамана дозвольте сделать сообщение. Ввиду того, что Красная армия подступила близко, дан приказ немецким командованием создать казачьи сотни. А из стариков — охранные дружины.

— А как же оружие? — усмехнулся Филипп.

— Карабины и гранаты нам выдадут, — пообещал Калюжный, часто моргая, точно ослеплённый. — Ещё дежурства будем нести! Списки мы завтра огласим.

— Расходись, братия лихая! — поторопил Василь Веретельников, стукнув о землю каблуком сапога. — Пора опохмеляться!

— Отставить! Братья казаки, постойте! Как это — расходись?! — выкрикивал Тихон Маркяныч, с трудом поднявшись с бревна. — Я хочу оповестить!

— Что ты, дед, баламутишь? — поморщился писарь, признав старого Шаганова. — Загорелось, что ли?

— Так точно! — воинстственно ответил Тихон Маркяныч и перевёл сбившееся дыхание. — Я ишо не дюже ходячий, тем более речь держать... Братцы! Мой младший сын Павел прислал с нарочным депеш. Господом Богом просит: не оставаться под Советами, а идтить, отступать на Азов либо на Ростов. Прописал, как расправляются чекисты! На Тереке и Кубани многие казаки снялись...

— Любо! Как заправский агитатор, — съязвил Прокопий, задрожавшей рукой расстёгивая воротник телогрейки. — Складно ты, дед, гутаришь! Нажитое годами бросить на разграбление, а с голой задницей по белу свету скитаться?

— Тобе на аркане не тянут! — урезонил Тихон Маркяныч. — Таким, как ты, закон не писан.

— Нехай снимаются желающие, а наша хата с краю, — подал голос Михаил Наумцев. — Простаки перевелись!

С крыльца валко спустился дед Корней, протянул приятелю ладонь:

— Значится, встал с постели?

— Слава богу, вроде встал. Хвалиться дюже нечем.

— Оно и понятно... Что ж сороковины по Степану зажилил? По-христиански положено отмечать.

— Как же! Бабы пирожки пекли, сдобу. Соседям разносили...

— А чё ж ты, Маркяныч, про богачество скрываешь? — вдруг выкрикнул Прокопий, поощряемый смешками казаков. — Неспроста, стало быть, в агитаторы немецкие пошёл.

— На самом деле разбогател? Али Митрич наплёл? — тонко разыгрывал дед Корней с серьёзной миной на лице. — Митрич расписывал тут, как тобе нарочный не только депеш, но и торбу денег привёз! За Степана. От германцев, как сказать, — подношению.

— Гутарил — сто тысячев! — вставил развеселившийся Василь.

Тихон Маркяныч наконец сообразил, о чём так горласто спрашивают его, и, бледнея, сурово произнёс:

— Бога на вас нет! Нагородить этакое... Ну встрену я Гераську! Ишо энтого поганца бражкой угощал... Я вам от сердца сказал: присылал Павлуша атаманца упредить беду. А вам — и байдуже! Ну глядите. Как бы не жал ковал и!

— Ты, дед Тишка, пыль в глаза не кидай. Не жадничай, — подступил вдруг Прокопий. — Ставь ведро самогона на помин сына! Это же мы Степана старостой поставили... Доверие оказали. Он не сплоховал! Пригодным оказался. Али зря перед немцами выдабривался? Угождал им и прислуживал? Славу ажник до Берлина обрёл! Не забыли, значит, его камарады.

По толпе — сдавленный хохоток. Глумливые перешёптывания. Тихон Маркяныч окинул взглядом казаков — их лица странно потускнели — и, припав на палочку, стал ртом хватать воздух, попытался что-то сказать. Но лишь шатнулся и по-стариковски отчаянно заплакал. Тогда, на похоронах и тризне, он не проронил ни слезинки. А в эту секунду, обожжённый нелепой и оскорбительной сплетней, в самую душу уязвлённый шутовской наругой хуторян, отец атамана не скрыл незаживающей раны. Не вытирая мокрых щёк, всхлипывал на виду у всех, навек осиротевший и беззащитный.

Смущённый неловкой потехой, дед Корней забасил, оправдываясь, задирая виновника случившегося — Прокопия. А тот огрызнулся и с невозмутимым видом зашагал к дому. Михаил Наумцев тоже пытался успокоить Тихона Маркяныча. Но старик и сам пересилил боль в душе. Дёрнул по глазам шершавым рукавом винцерады, вымолвил:

— Эх вы, братцы... Я же шёл к вам с добром... А вы — так... Пущай бы Прошка — ни один человек о нём хорошего не скажет... А вы с ним спряглись... Я одно твёрдо знаю: не зазря Стёпа полёг! Старался сын вам помочь...

Никого не слыша и не видя, невзначай обретя тот непримиримый блеск в глазах, который был присущ ему в былые годы, Тихон Маркяныч захлюпал по лужам домой. Он не обернулся, не разогнул спины, хотя сзади настойчиво окликали. На косогоре, отливающем наледью, он споткнулся и выпустил из костистой ладони посошок. Но поднимать, наклоняться не стал, — характер шагановский всем был известен...

Под вечер к Тихону Маркянычу завернул Шевякин с поручением фельдкоменданта обеспечить скорейший отъезд Шагановых. (Недаром порученец Павла спешил в Пронскую.) Несмотря на хворь хозяина, староста подробно обсудил с ним всё, что касалось сборов. Пообещал фурманку, а к добротной повозке и выносливую пару лошадей. С горечью сообщил, что большинство казаков разбежалось. Так что немногие решатся отступать...

2

Запись в дневнике Клауса фон Хорста, адъютанта Гитлера.

«17 января 1943 г. Ставка «Вольфшанце». Растенбург.

Ровно неделю назад меня отозвали в штаб оперативного руководства как офицера, хорошо знакомого с кавказским театром боевых действий. Крупномасштабная операция по отводу наших войск требует продуманности и ювелирной точности. Вчера я вернулся в Ставку.

Итак, 3 января во избежание фланговых ударов противника генерал-полковник Макензен дал приказ частям 1-й танковой армии отойти не только на рубеж Пятигорск — Прасковея, за реку Куму, но и далее, сообразуясь с обстановкой. Учитывая кризисную ситуацию в большой излучине Дона и на Донце, фюрер дал на это согласие, хотя не собирается сворачивать Кавказский фронт, а всего лишь намерен устранить «балкон», возникший вследствие быстрого продвижения наших сил к Волге и предгорьям.

Отводом войск Макензена, как и ожидалось, пытались воспользоваться Советы, имеющие, по разведданным, перевес в солдатах и технике. Рассредоточение воюющих сторон представлялось так: на левом крыле против корпуса Фельми действовали кубанские казаки, южнее сражались 3-я танковая дивизия и полки 13-й танковой дивизии 40-го танкового корпуса фон Швеппенбурга, перед ними — 44-я армия русских. Донской корпус и танкисты Лобанова. Позиции наших 111-й и 50-й пехотных дивизий атаковала 58-я армия Советов, ей помогали ещё две сталинских армии, сомкнув свои фланги: 37-я вблизи Нальчика, а 9-я, взяв Эльхотово, рвалась на линию Терек — Старый Черек. Это не помешало нам уже в первую неделю января оторваться от преследования и укрепить оборону. Но следует признать, что стодневная позиционная война нарушила гибкость и мобильность в управлении крупными формированиями. Штабисты группы «А», получив приказ об отходе, сгоряча доложили, что на рубеж Кумы 1-я танковая армия сможет откатиться только через три недели, ввиду необходимости 155 эшелонов для вывоза имущества и раненых с минераловодских курортов.

Однако под давлением русских 1-я танковая армия заняла эти позиции позавчера. Её левое крыло повернулось фронтом на восток и простёрлось по линии Черкесск — Ставрополь — Петровское. Таким образом. Генштабу удалось наладить оперативное взаимодействие 1-й и 4-й танковых армий, хотя между ними остаётся огромное неконтролируемое пространство от Петровского до Пролетарской на Маныче. Возможность единой наступательной операции Советов, грозящая окружением в начале января, устранена. Русские действуют хаотично, жалят наугад. И это позволяет их путать, пресекать попытки фланговых прорывов. Вполне чётко определились дальнейшие цели большевиков: три армии, 58-я, 9-я и 37-я, продвигаются вдоль железнодорожной ветки Невинномысская — Тихорецк, а танковая группа, казачьи корпуса и 44-я армия развёрнуты на северо-запад, чтобы, захватив по пути Ставрополь, прорваться к станции Кавказской, блокируя магистраль. Поэтому оборона Ставрополя имеет важнейшее значение для срыва плана противника, для хода всей кампании. Необходимо здесь создать узел сопротивления, чтобы замедлить темпы наступления Советов. Первый шаг сделан: штаб обороны Ставрополя, который возглавлял обергруппенфюрер СС, верховный начальник СС и полиции рейхскомиссариата «Кавказ» Корземан, переподчинён 1-й танковой армии.

20 января. Ставка «Вольфшанце». Растенбург.

Сердце обливается кровью, — иначе не скажешь, когда узнаю о налётах английских варваров! Бесценные исторические кварталы Лейпцига, Дрездена, Касселя обращены в руины. Гибнет мирное население. Фюрер возмущён! Вчера он подписал приказ о создании «противовоздушной милиции», куда будет широко привлечена молодёжь. Рейхсмаршалу Герингу поручено оградить с востока и юго-востока наши территории от русских бомбардировщиков, укрепив на дальних подступах линию «зенитных батарей тревоги». Фюрер недоволен рейхсмаршалом и критиковал его, невзирая на пятидесятилетний юбилей Геринга. И вождь абсолютно прав. Слишком часто рейхсмаршал устраивает псовую охоту в своём поместье и закатывает пиры во дворце «Каринхалле». А его бесконечные разъезды по аукционам и антикварным лавкам! И это в момент, когда не создан воздушный коридор, который соединил бы с окружённой армией Паулюса.

Все дни, находясь в штабе оперативного руководства, я почти не отходил от карты. Это не позволило записать сразу мысли фюрера, высказанные на приёме румынской делегации. Между тем в них, бесспорно, заключена основа нашей политической стратегии.

«Поражение Германии, о котором мечтают англосаксы, на самом деле будет иметь гораздо более масштабные последствия и ознаменует гибель всех западных государств. Европа попадёт под иго большевизма, людоедского режима Сталина. Таким образом, не о поражении или победе следует говорить, но о развитии целой мировой системы. Рейх является основным и, пожалуй, единственным защитником Европы от коммунизма. Если в такой обстановке Германия и её союзники вынуждены бороться, то речь идёт о борьбе за существование, а не о войне за овладение территориями».

Вождь коснулся и ситуации под Сталинградом. «В этой борьбе имеется только одна открытая рана: Россия. В данный момент важнейший стратегический район: треугольник Ростов — Сталинград — Кавказ. Следует иметь в виду эту главную проблему и при её решении не находиться под впечатлением отдельных событий большой драмы. В кризисное время надо сохранять железные нервы».

На Кавказе — планомерный отвод наших армий. Советы наседают. 4-я танковая армия Гота отражает превосходящие силы противника восточнее Сальска, прикрывая северный фланг 1-й танковой армии, которая, отбиваясь сразу от четырёх сталинских армий, оттягивается к ростовской горловине. Гитлер и Генштаб перед дилеммой: отвести танковые дивизии полностью или удерживаться на кубанском плацдарме? Во-первых, и без того затруднено снабжение через Керченский пролив находящейся на Кубани 17-й армии, да ещё возникнет необходимость транспортировки горючего для танковых полков. Перспектива длительной обороны на Таманском полуострове, на мой взгляд, весьма сомнительна. И во-вторых, по справке Генштаба, из 495 боеспособных танков, имеющихся на Восточном фронте, на Кавказе таковых — всего 34! Наши танковые формирования понесли существенные потери, их восполнение, ремонт и снабжение организованы неудовлетворительно.

И тем не менее великий немецкий воин, ведомый фюрером, готов к новым победам! Наши союзники, увы, слеплены из низкосортной глины. Итальяшки и мадьяры никогда не смоют своего позора и трусости, из-за которых Паулюс оказался в огненном кольце. Им под стать и румыны. Туземные формирования могут воевать только под командованием потомков рыцарей! В этом я убедился ещё раз, встретившись с давним приятелем, Хельмутом фон Паннвицем. Мы знакомы смолоду. Провидение свело нас вместе 22 июня, когда в составе 45-й пехотной дивизии пересекли границу Советов. Потом Хельмут был назначен инспектором кавалерии при главном управлении сухопутных войск. Тем приятней была эта неожиданная встреча! В последнее время мой друг служил у фон Клейста. Из Ставрополя часто выезжал в корпус Фельми, на фронт. В кризисной ситуации Хельмута назначили командующим конно-механизированной группой, которая разгромила русских у посёлка Красная Балка, а затем вклинилась с тыла в их боевые порядки и отбросила от Котельникова. Эта героическая операция стала известна фюреру, и он вызвал Хельмута сюда, в Растенбург, и вручил Дубовые Листья к Рыцарскому кресту!

Мне радостно за друга! Он снова рвётся на восток. И, как сказал мне, по согласованию с Цейтцлером приступает к формированию кавалерийского соединения, костяк которого составят немецкие офицеры, а ударную силу — казаки, пожелавшие служить фюреру. Зная, что я увлекался верховой ездой, Хельмут убеждал меня присоединиться. Заманчиво! Я уже подавал рапорт с просьбой перевести в действующую армию, — можно попытаться ещё раз».

3

Чёрным вороном догнало Павла Шаганова извещение о гибели старшего брата. Пронизал душу леденящий холод — уловил мысленно, отметил, что беда стряслась, — не стало братки, единственного и несравненно близкого. Но осознание этой потери пришло дня через три. Глыба каменная раскатилась будто — и накрыла, придавила неодолимой болью...

Без малого неделю пил Павел, не выходя из хаты на окраинной улице Краснодара, лишь посылая за самогоном своего ординарца Матющенко. Однако приближение аграрного съезда, который оккупационные власти вознамерились провести в столице Кубани по образцу ставропольского, поневоле встряхнуло, заставило взять себя в руки.

Кубанцы собрались 21 декабря в здании бывшего Дворянского собрания. Весь зал расцветился синими, красными, чёрными казачьими черкесками и бешметами. Была незначительная делегация горцев. Но представителей немецкого сельхозуправления оказалось гораздо меньше, чем в Ставрополе, — всего лишь полковник Шумахер и зондерфюрер Шмальц. С докладом выступал генерал Фрайтаг. Подробно изложил новый порядок землепользования, уже знакомый Павлу, но ни слова не замолвил о политическом статусе Кубанской области. Едва сдерживая гнев, Шаганов попытался выяснить у Шмальца, почему в доклад не включено ни одно из положений в защиту казачества, которые уже одобрены в штабе Клейста. Зондерфюрер не счёл нужным ответить.

До самого Рождества, до внезапного отступления немецких войск, Павел Тихонович объезжал хутора и станицы вместе с кинопередвижкой, заполученной в своё распоряжение Кубанской казачьей канцелярией. Чаще всего сопровождал Павла молодой начальник канцелярии Пётр Иванница. Отец его был сослан как кулацкий элемент. А дядька Михаил расстрелян (припомнили службу в Белой гвардии). Но не только месть руководила Петром, а гораздо в большей степени преданность кубанскому казачеству. Располагал он и внешностью — темноволос, румян, с крупными зеленовато-серыми глазами. В нём Шаганов обрёл и помощника, и собеседника. Агитационные встречи с казаками и часы застолья были необходимы Павлу именно теперь, когда жгла душу скорбь, когда рушились надежды с поспешным отступлением войск вермахта.

На Святках как-то разом на кубанских дорогах появились беженские обозы с Терека и Ставрополья. Однако атаман Иосиф Белый, возглавлявший также городскую полицию, больше был занят борьбой с подпольщиками, нежели радением о казачестве. С ним отношения у Шаганова не сладились, поскольку Павел придерживался мнения, что Кубанским войсковым атаманом был и остаётся Вячеслав Науменко, а Белому пристало звание атамана Возрождённых станиц. Это, несомненно, задевало самолюбие Иосифа Ивановича, считавшего себя «войсковым», и он избегал откровенности с представителем «казакийцев».

Начальник штаба Войска, полковник Тарасенко, замещал Белого и в краснодарском управлении полиции, и в казачьих делах. Стройной фигурой, горбоносым лицом напоминая горца, он разительно отличался от своего нелюдимого шефа. Даже на подчинённых Георгий Павлович не повышал голоса, а с посетителями и сподвижниками был корректен, подчас щеголяя познаниями в различных областях. Но в широких жестах, выспренних фразах замечал Павел некую фальшивинку, желание полковника показать себя. Он отзывался на просьбы Шаганова, решавшего с немецкими властями проблемы беженцев, и, как мог, помогал. При этом не уставал повторять Павлу одно и то же: немецкие коменданты не понимают важности тесного сотрудничества с репрессированным советской властью населением, об этом следует доложить Гитлеру, Розенбергу, — кубанские казаки союзники Германии, с петровских времён притесняемые Россией.

«Краснобай! — слушая Тарасенко, невольно раздражался Павел. — Не казак в тебе говорит, а полицейский чин. Не получится дружбы с немцами! По себе знаю... Разве не догадываешься, благочестивый златоуст? Дога-адываешься... А брешешь!»

В главную прифронтовую комендатуру, в Ростов, лейтенанта Шаганова обязали прибыть 17 января, в его день рождения. До Тихорецка Павла Тихоновича вызвался подвезти Иванница, на полуторке направлявшейся туда в инспекционную поездку.

На смену туманам скорострельно жахнул ночной мороз. Подсыпало снежку. Но к полудню вновь грунтовка раскисла. Ехали, то и дело буксуя, уступая проезд отходящим подразделениям немцев и румынской кавалерии. Обезображенная подбитой военной техникой, всевозможным хламом, плешинами бурьянов, — вся черно-белая степь являла собой картину удручающую. Но ближе к Тихорецку сомкнулся снежный покров. Стало сиверко. Езда ускорилась.

Полевой комендант Тихорецка, вежливый старичок-капитан с длинными вильгельмовскими усищами, принял казачьих офицеров без промедления. И столь же поспешно расстался с ними, как только речь зашла об уменьшении подушного сельхозналога и льготах казачьим хозяйствам. Только просьбу о передаче казаков-военнопленных войсковой канцелярии удовлетворил беспрепятственно.

Причину столь странного поведения коменданта объяснил заместитель бургомистра города Никитин, совмещавший должность редактора газеты.

— Дан негласный приказ свыше выгребать сельхозпродукцию подчистую! — басил он, забегая вперёд и указывая дорогу. — Вот сюда, в переулочек... М-да, други мои! Дела совсем швах. Жмут сталинские орлы... Тут осторожней, канава... Жена на базаре узнала, представьте, а мне неизвестно, что Пятигорск и Минводы уже сдали. Враньё?

— К сожаленью, нет, — отозвался Иванница, натягивая перчатки на зябнущие ладони. — У нас в Краснодаре оттепель, а здесь холодрыга!

— Почему же так? — затревожился Никитин, замедляя шаг. — У немцев — силища, тьма-тьмущая танков, самолёты. И всё, что завоёвано, легко отдать? Странная логика, право слово... Сюда, вдоль частокола... Значит, поэтому на север идут эшелоны! Ясненько... М-да, интересно... Фронт всё ближе, а люди как ополоумели! Прутся в кабинет со всякой мелочью и гнусью! И комендант — вы не смотрите, что он такой чистенький! — замордовал вместе с интендантами. Требуют собрать у населения тёплую одежду и обувь. И стричь, чёрт его знает, для каких целей, конские хвосты... Хоть убегай, право слово...

— Убегать поневоле придётся, — сухо заметил Павел. — Только в газете об этом не надо... Казачий обоз сформирован? Списки семей, желающих покинуть город, составлены? Сколько необходимо подвод, лошадей, вам известно?

— До этого ещё руки не дошли, — попенял Никитин, пряча подбородок в воротник пальто. — Правда, мороз... Ну, сейчас согреемся! Жена борща со свининой сварила, — оцените.

Из ворот углового подворья вышли двое полицейских в чёрных шинелях, конвоирующих щупленькую женщину с грудным ребёнком, укутанным в лоскутное одеяло. С первого взгляда Павлу показалось, что это цыганка. На фоне убранных снежком деревьев красные, синие, зелёные, лимонные лоскутки пестрели празднично-ярко, весело. Увидев немецкого лейтенанта вместе с заместителем бургомистра и казачьим сотником, полицейские метнулись в сторону, уступая тротуар. Арестованная тоже сошла, помедлив. Что-то дрогнуло у Павла в душе. Невольно он повернул голову и встретился с ясными чёрными глазками ребёнка, на мгновение открывшимися из-под края одеяла.

—Что здесь такое? — остановившись, строго спросил лейтенант, обращаясь к толстолицым молодцам. — Проворовалась?

— Никак нет, герр лейтенант! — чуть заикаясь, смутившись от чистого русского выговора немца, выкрикнул битюг с ефрейторской лычкой. — Жидовку споймали! Ховалась две недели...

Павел перевёл глаза — и неожиданно захолодел сердцем от прямого ненавидящего взгляда еврейки, прижимающей к груди ребёнка.

— Кто она? Партизанка?

— Не могу знать! На допросе признается.

— Что за чушь? Я тебя спрашиваю: почему арестована?

— Лицо... еврейской нации, — часто моргая от растерянности, пробормотал ефрейтор. — Как же...

— Господин Шаганов, они действуют правильно, — стал объяснять Никитин, раздосадованный любопытством и придирками приезжего. — Приказано — и гестапо следит за этим — изолировать иудеев.

— А мой приказ будет короче! — жёстко потребовал Павел, глянув на заместителя бургомистра вскользь, с тяжёлым прищуром. — Освободить! И не трогать, пока не докажете вину... Вывели её разутой, с ребёнком. На глазах у казаков!

— Есть, герр лейтенант! — встряхнулся ефрейтор и козырнул.

Павел сделал несколько шагов вслед за Никитиным и вновь стал вполоборота к полицейским, наблюдая, как они прогоняют арестованную, растерявшуюся от такого везения. Наконец еврейка зашлёпала побелевшими, очевидно обмороженными, ногами по тротуару, затем побежала...

— Зря ты её пожалел, — осторожно заметил Иванница, когда поджидали во дворе хозяина, загоняющего в конуру свою овчарку.

Павел ничего не ответил.

Необычайно отстранённо вёл он себя и в застолье, хотя угощения были царскими: борщ, затомлённая с черносливом курятина, холодец, скибки мочёного арбуза, кадушечные, с укропом, помидоры и огурцы, розовеющие ломтики сала — и всё это под ледяной отстоянный первач!

Иванница держал себя с приличествующей оживлённостью, провозглашая тосты за казачество, искоса поглядывая на Павла, пьющего столько, сколько наливали, и почти не закусывающего. Угрюмая раздражительность угадывалась в его жестах, выражении глаз. Павел несколько раз довольно резко спрашивал у Никитина, не пора ли в лагерь военнопленных. Меж тем Пётр Петрович, захмелев, завёл на пару с хозяйкой, дородной черноволосой казачкой, хороводную песню «А мий милэнький варэничкив хочэ».

Наконец в дверь постучали. Хозяин отлучился и, вернувшись, объявил, что подводы подъехали. Шумно вышли. Неширокая улица искрилась в лучах предзакатного солнца. Припорошённые деревья отливали зеленоватым фарфором. Небо легко туманили трубные дымы. Ощущая проборчивый холод, Павел Тихонович вслед за Никитиным и сотником забрался в ездовую тачанку, кучеровал которой востроносенький парубок. На нём был ветхий, наверно с дедова плеча, чекмень и валенки выше колен. Дождавшись команды «трогай», возница гикнул на каурого жеребца. Повозка на резиновом ходу бойко помчала по улице. Следом загрохотала телега одвуконь, в которой сидели мрачноглазый бородач в тулупе и казак средних лет в перешитой красноармейской шинели и енотовой шапке.

За городом дорога выровнялась. В степи, на окраине аэродрома, кособочилось старое каменное здание с прорехами в камышовой крыше — скорей всего, коровник, — от него метров на двадцать было вынесено ограждение из колючей проволоки. По диагонали на вышках стояли часовые.

— Это, что ли? — кивнул Павел, поймав взгляд Никитина.

— А? Да, тут держат. Контингент разный.

— Харчи откуда?

— Прошли по дворам. Я на пекарне мешок булок взял. Без приманки и пескарь не клюнет!

— Маки не мани, а пока такие вот задохлики окрепнут, откормятся, рак на горе свиснет, — не без горечи заметил Иванница, притопывая коченеющими ногами.

Подводы ожесточённым лаем встретили овчарки, рыщущие вдоль колючей проволоки. У ворот лагеря дежурили трое охранников-немцев и низкорослый казачок в стёганке поверх черкески. Его Никитин тотчас послал за комендантом, квартирующим в доме на окраинной улице. Пока перекурили, явился тщедушный штабс-фельдфебель, укутанный платком. Несколько смутившись в присутствии лейтенанта вермахта, комендант стащил полушалок, бросил его за спину и отдал приветствие. Павел по-немецки представился и объяснил цель посещения. Рыжебровый саксонец (его выдавало характерное напористое произношение) неожиданно громким и грубым голосом отдал команду и стал расспрашивать лейтенанта Шаганова о положении на фронте. Берлинский гость был не в духе, отмалчивался, курил сигарету за сигаретой. Тем временем бородач и его ездовой сняли с подводы и развязали два чувала.

Из расхлябанных дверей приютища медленно вываливалась грязно-серая людская масса, — пленные шли, натыкаясь друг на друга. Резкий порыв леденящего ветра заставил Павла глубже натянуть форменное кепи и поднять воротник шинели. Розовощёкий Пётр приободрился, вместе с Никитиным подался к лагерным воротам. Их силуэты оказались напротив заходящего солнца, и Павел на мгновенье ослеп — оранжевая пелена подёрнула всё вокруг. Тускнеющее солнце, проторив по снежному долу дорожку, озаряло толпу измождённых бородатых оборванцев, необычайно ярко высвечивая их одичалые глаза. Оранжевые призраки надвигались, их становилось всё больше. И Павел Тихонович испытал ту пронизывающую боль в сердце, что и давеча, при встрече с еврейкой, и почти физически почувствовал, как взгляды узников скрещивались на нём.

— Краше в гроб кладут. Долго не протянут. Зима. Да и кому они нужны? По крайней мере, эвакуировать не придётся, — деловито рассуждал Никитин, склоняясь к плечу сотника.

Павел Тихонович в сопровождении коменданта лагеря догнал их. Остановились на гладком участке земли, от которого до проволочного заграждения зыбилась кочкарня. Расторопный и юркий казак в енотовой ушанке, кряхтя, принёс на плече мешок, из которого выпало несколько караваев. Солдаты, удерживая злобящихся овчарок на поводках, строили пленных.

— Здорово, землячки! — прогорланил Никитин, пряча подбородок в отворот норкового воротника, украшавшего его добротное пальто.

То ли ветер прогудел, то ли по толпе пронёсся ропот.

Павел Тихонович не один раз бывал в лагерях, агитируя, доказывая свою правоту, и относился к бывшим красноармейцам без снисхождения. Более того, в каждом подозревал скрытого коммуниста. Приходилось присутствовать и на расстрелах. И до сего дня не было у него колебаний. Теперь же, вблизи разглядывая ходячих мертвецов, в грязных одёжинах, с обнажёнными, обмороженными ногами и руками, не мог отрешиться от мысли, что немцы чрезмерно жестоко относятся к военнопленным.

— Мы явились к вам с доброй и благородной миссией! — продолжал Никитин, кособоча голову. — Комендант Тихорецка и герр начальник лагеря разрешили передать вам от жителей города тёплые вещи и хлеб. Но, разумеется, не всем. А тем, кто примет правильное решение... Я передаю слово... Прошу внимания! К вам обратится начальник канцелярии Кубанского войска Иванница.

Сотник поправил на светлом полушубке ремень, к которому подвесил по дороге в лагерь кинжал, и взвинтил свой певучий тенорок до предела:

— Граждане пленные! Я приехал по заданию атамана Белого. Он приказал выручить из беды казачьих сынов, будь они с Кубани, Дона, Семиречья либо с какой другой территории. Все мы, казаки, мазаны одним миром. Поэтому и задаю прямой вопрос: среди вас есть истинные, а не поддельные казаки?

Жалящие дуновения ветра. Безмолвие. Полубезумное безразличие в глазах.

— Я знаю, что есть. Но вы, конечно, боитесь признаться. Так приучила советская власть... Зря, братья казаки! Нам воля дана! Сброшено сталинское иго. Победа Германии не за горами. Чего же вы боитесь потерять? Этот лагерь? А мы, командование казачьего войска, по согласованию с генерал-полковником Клейстом предлагаем вступить в кубанские возрождённые сотни, взять в руки оружие и доказать, что казакам нет равных соперников в бою!

Иванница откашлялся, сделал паузу.

— Конечно, горько видеть вас здесь. За кого воевали? За Сталина и его еврейскую свору? За комиссаров, что гнобили казаков и в Сибирь ссылали? За безбожников? А мы гарантируем всем хорошее питание, тёплую форму и денежное жалованье. Победим — разъедетесь по хатам, к любушкам да матерям! А сейчас некогда кохаться, надо воевать. Крепко подумайте, братья!

К удивлению Никитина, берлинский гость выступать отказался. И, не медля ни минуты, он зычно-весело крикнул:

— Разойдись! Всем казакам построиться в отдельную шеренгу!

С посиневшими лицами, скрючившись на морозе, казачьи потомки сбились в клин. Всего назвалось двадцать два добровольца. А позади, за их спинами, разбредались по-звериному голодные остальные невольники. Некоторые оборачивались назад, глядя на мешок с булками, медлили. Между тем Никитин подал знак хлебоносцу, подобострастному вьюну, и тот принялся ловко половинить булки боевым, с проточиной, кинжалом.

— Подходи за хлебом! По одному! — объявил Никитин, с любопытством разглядывая тех, кого придётся переводить в казачью казарму. Первым подбежал полуседой, обтянутый сизой кожей скелет с тёмными глазами навыкате, кое-как схватил ковригу своими прозрачными кистями и стал жадно, давясь, поедать. На Павла пахнуло приторно-смрадной волной. Странное онемение сковало левую половину головы, в глазах замелькали красные пятна. Досадуя на себя и стараясь взбодриться, он достал из кармана шинели портсигар, плохо повинующейся рукой зацепил сигарету и, прикурив, поднял глаза.

На него широкой полосой надвигалась орда обделённых. Её пытались криками остановить солдаты, но обезумевшие от голода точно утратили слух, — мгновение, и люди-призраки бросились на тех, у кого в руках был хлеб. Клин добровольцев разбросали. Побледнев, Павел выхватил парабеллум. Но дерущиеся никого не замечали. Никитин и сотник ретировались с комендантом за ворота. Охранники выстрелили вверх, спустили овчарок. Но пленные не только вырывали друг у друга ржаные куски, но подбирали с земли даже крошки. Только автоматные очереди, скосившие несколько человек, заставили толпу рассыпаться...

Низкорослый казачок расторопно оттащил убитых к ограждению. А наряд охранников опять выкликал добровольцев, строил перед воротами. Павел Тихонович подошёл к ним, пошатываясь. Всё тот же дележор раздавал нарезки и краюхи, орудуя кинжалом. А его напарник, хмурый бородач, совал подходящим счастливцам рваную, изношенную обувь. Они суетились, как дети, примеряли чувяки, ботинки, сапоги.

— Немного потерпите. Скоро разместим в казарме, приведём вас в божеский вид, — обещал Никитин, делая знаки сотнику, что пора уезжать.

Шаганов, точно вспомнив о чём-то важном, решительно подошёл к хлебораздатчику и рванул за воротник шинели. От неожиданности тот выронил кинжал, поскользнулся. Повернув голову, замер с озлобленным лицом:

— А ну пусти, благородие!

— Почему даёшь хлеб только этим? — гневно раздул ноздри Павел, теряя над собой контроль.

— Хлеб — казакам... А кацапам, москалям приказано не давать.

— Не давать?! — задохнулся Павел от ярости. — Разве они не наши? Мерзавец! Красная сволочь! Расстрелять! Эй, охрана! К стенке этого гада! Я... Я сам его!

Иванница первым понял, что с лейтенантом неладное, метнулся к нему и успел перехватить руку, поднимающую пистолет.

— Что ты, что ты, Тихонович... Мы ведь с тобой казаки и харчуем братьев... Никитин, помоги же мне!

Шаганов стал оседать на левую ногу, закатывать глаза, роняя изо рта пену и невнятно бормоча:

— Кто сеет вражду к нам? Русские тоже наши... Не могу больше, Петро! Не могу быть в немецкой шкуре! Я же казак, казак... А это кто?

Павел завалился на бок, теряя сознание. Иванница с трудом удерживал его на весу, пока не подхватили обмякшее тело возница-бородач и немецкий дюжий охранник. Они отнесли лейтенанта к тачанке, уложили на сиденье. Отвезти в больницу заболевшего вызвался заместитель бургомистра. Взволнованный Иванница, оставшийся улаживать формальности передачи добровольцев штабу Войска, наставительно заметил:

— Это его жидовка сглазила! Я сразу смекнул: что-то с ним не так. И попалась же, гадюка, на пути... Глазища как угли! И ты прикажи её немедленно арестовать и не церемониться... А Тихоновича, если врач не поднимет на ноги, вези к знающей бабке либо знахарю, чтоб порчу сняли...

Над кубанской степью смыкалась мертвящая стынь. Воздух цепенел, становился стеклянным. И лишь беспрестанно грохотали, спеша к Ростову, эшелоны чужеземцев, да изредка докатывались отголоски канонады. Великая война и смута творились на Земле, а в небе, разноцветно мерцая на морозе, лучились грустные святочные звёздочки.

4

Освобождение Ставрополя, согласно первоначальному плану штаба Закавказского фронта, возлагалось на 5-й Донской казачий корпус, находившийся на острие наступления Северной группы. С ходу овладев Александровским, Сергиевкой, Старомарьевкой, донцы оказались в полусотне вёрст от краевого центра. Командир 12-й дивизии Григорович и начальник политотдела корпуса Привалов, пока передовые эскадроны выдвигались к городу, собрали в Бешпагире комсостав. Но не успело совещание начаться, как из штаба фронта поступил новый приказ: не ввязываясь в затяжные бои, обойти Ставрополь и стремительным рейдом наступать в северо-западном направлении с выходом к станциям: Расшеватка и Кавказская. Если бы кавалеристам Селиванова удалось пересечь железнодорожную магистраль, в западне оказалась бы 13-я танковая дивизия противника, скованная боями преследования в районе Водораздела и Невинномысской.

Штурмовать Ставрополь выпало уже испытанной в боях 347-й стрелковой дивизии, опередившей другие части 44-й армии. Комдив Селиверстов приказ армейского штаба получил на исходе 19 января и, позволив своим бойцам выспаться, с рассветом бросил полки по степи кратчайшим путём к городу и менее чем за сутки вышел к его предместьям. Не зря на этом взгорье в екатерининскую эпоху была заложена крепость. Защищённый лесными урочищами, балками, городской гарнизон имел все преимущества в обороне.

Не успели штабники и связисты оборудовать хату на краю села Надежда под наблюдательный пункт, как прибыл подполковник Гервасиев, командир 1179-го стрелкового полка, и срочно вызвал замполита Титаренко. Цыганковатый замполит — детина под матицу — вошёл вместе с особистом, щеголеватым старшим лейтенантом в тонких золотых очках, и полковником Беловым, политруком дивизии. Гервасиев, греющий руки над потрескивающей дровами печью, сдержанно ответил на приветствия, догадавшись, что Белов здесь не случайно.

На столе оперативник разложил карту. Совещание начали тотчас. После доклада Гервасиева о готовности полка к боевым действиям полковник, опершись руками о край стола, склонил голову:

— Вот он, этот знаменитый городишко... Невелик, но сплошь на холмах. Все подступы у немцев как на ладони. Да и укрепились они, по данным разведки, неплохо. Операция, друзья мои, предстоит серьёзная. Вот смотрите: наши части охватывают город подковой — с северной стороны и до юго-запада. Крайний справа полк Короткова, кстати, уроженца Ставрополя, усилен дивизионом 907-го артполка. Между этим полком и вашим — позиции 1177-го полка Львова. Ему приданы два артдивизиона. Короткову и Львову придётся атаковать на самом трудном направлении, с востока пробиваться к железнодорожному вокзалу, куда немцы стянули технику. Они приготовились нас встречать с этой стороны. И мы подыграем, начнём штурм отсюда, чтобы у них не возникло сомнения в направлении главного удара. Однако овладеть городом вряд ли возможно лобовым натиском. Поэтому перед твоим полком, Андрей Никитич, ставится важнейшая задача: ночью атаковать противника с юго-восточной и южной стороны, продвинуться к центру и завязать уличные бои, отвлекая часть вражеского гарнизона. Фактически вы окажетесь у немцев в тылу. Успех будет зависеть от внезапности и мощи атаки. Вы должны смять оборону и захватить центр. А он расположен выше железнодорожного вокзала. Таким образом, уже мы будем иметь преимущество... Уясните, товарищи, какая на вас ложится ответственность. Момент для штурма Ставрополя благоприятный. Ситуация может измениться, если мы замешкаемся и пропустим в город немецкий полк, направленный на подкрепление из Невинномысской. Так что на учёте каждая минута!

Проводив представителя дивизии, Гервасиев провёл расширенное совещание, заслушал комбатов и командиров подразделений, дал взбучку заместителю по тылу, приказав немедля собрать у населения цепи, канаты, верёвки. Затем, разослав подчинённых, в сопровождении адъютанта объехал отдыхающие батальоны, побеседовал с бойцами и офицерами и остался вполне удовлетворён их настроением.

На КП Гервасиев вернулся вечером и застал здесь особиста Шорина. Подождав, пока командир полка сбросит полушубок и запорошенную шапку, старший лейтенант доложил:

— В расположении части задержан неизвестный. Утверждает, что направлен партизанским штабом. При обыске обнаружен пистолет. Никаких документов при себе не имеет. На вопросы отвечать отказывается. Вообще ведёт себя нагловато... Требует, товарищ подполковник, встречи с вами.

— Где он? Заводите, — бросил Гервасиев, подходя к печи и наблюдая, как связистка Алёна, статная, светловолосая волжанка, тут же, на припечке, заваривает в чугунке чай. Вдохнув мятно-чабрецовый аромат, подполковник улыбнулся и, чувствуя в озябших ногах тяжесть, присел на табурет, скрестил руки на груди. Он с трудом перебарывал сон, думая о скором бое, но мысли вязли, путались. Его о чём-то спросил ординарец, но в ответ Гервасиев лишь двинул плечом и, закрыв глаза, мгновенно уснул... Через минуту-другую вдруг вскинулся, дивясь своей слабости, зыркнул по сторонам и остановил взгляд на вошедшем, в припудренной снежком гимнастёрке, Шорине, конвойном и небритом молодом мужчине в лисьем малахае. Подполковник нехотя поднялся, одёрнул китель.

— Слушаю. Кто таков? Что за особые секреты? — недовольно спросил он и прошёлся вдоль стены, заложив руки за спину, — коренастый, с копёнкой русых волос и остриженными, по армейской моде висками.

— Боец партизанского отряда Шаганов. По заданию командира находился в Ставрополе, собирал сведения о вражеской обороне. Сегодня приказано выйти к вам и доложить.

— А чем можете доказать, что партизан, а не провокатор или... подобный гусь? — вприщур глянул Гервасиев и остановился, положил руки на гнутую спинку венского стула, на котором по-хозяйски развалился и придрёмывал пушистый рыжий кот.

— Документ при мне ... — возразил партизан, и умело — носком о задник — снял левый сапог и выпростал примотанный портянкой пакет.

Гервасиев усмехнулся, поворачиваясь к офицеру контрразведки, дескать, как же вы обыскивали? Шорин нервно хмурился, пока задержанный разворачивал свою истрёпанную книжицу.

— Шаганов Яков Степанович. Боец партизанского отряда. Звание — старший сержант, — с явным недоверием прочитал контрразведчик и тут же уточнил: — Кем и где присвоено?

— Я служил в сабельном эскадроне 257-го полка 17-го кавалерийского корпуса. Под Хадыженской контузило. С товарищами переходил линию фронта. Повторно был контужен. Лечился в своём хуторе, пока не связался с партизанами.

— Ладно. Подробности своей биографии расскажете после... По карте ориентируетесь?

— Так точно.

Командир полка, направляясь к столу, внимательней присмотрелся к партизану: плечист, чубат, чернобров. Красив той мужественной красотой, которая присуща казачьему роду. В карих глазах — ни тени смущения, сосредоточенность.

— Из казаков, что ли?

— Из донских казаков.

— Показывай... — кивнул Гервасиев, ожидая, когда подойдёт к нему начальник оперативного отдела штаба и планшетисты, присутствующие при разговоре. — Меня интересуют огневые точки. Их характеристика. Насколько эшелонирована оборона. Вот здесь, со стороны Мамайского леса, есть орудия? Далее, на городской окраине, имеются ли траншеи, окопы, рвы? Есть ли неприкрытые участки?

В течение нескольких минут Яков указал расположение вражеских узлов сопротивления на южной и юго-восточной окраинах, сообщил приблизительную численность людского состава. Сведения Шаганова были настолько значительны, что подполковник связался по рации с командиром дивизии.

— Бери своего удальца, Андрей Никитич, и езжай ко мне, — отозвался Селиверстов. — У меня тоже гонец из партизанского штаба, по имени Дода. Сведём их вместе, уточним детали и окончательно спланируем действия...

Около полуночи Гервасиев провёл предбоевую летучку с командирами подразделений. Узнав от них, как идёт выдвижение батальонов на исходные позиции, предупредил звенящим от волнения баском:

— Карта, конечно, хорошо, но не забудьте проводников! Как мне доложили, местные жители сами вызвались помочь. Без них в городе не обойтись. Внезапность и слаженность удара — наши козыри. Атаковать без лишнего шума. Действовать наверняка. Готовность к бою — ровно два часа ночи. Сигнал к началу атаки — три белые ракеты, а по рации шифр — 333. Действовать только по моему приказу!

Яков Шаганов был закреплён за 3 ротой и ушёл с КП вместе с её командиром, лейтенантом Яценко. Не по возрасту важный и строгий, лет двадцати двух отец-командир, чередуя украинские и русские слова, расспросил Якова об особенностях местности. Овраги и лесные склоны, затрудняющие применение артиллерии, его немало озадачили.

— Тэ ж казав и колхозник, що я оставыв у роти. Вин у мэнэ за провидника, а ты с автоматчиками шуруй у город. Заходьте с тылу и завязуйте стрельбу. Держаться до того часу, колы мы пидойдемо. Митрий, — обратился лейтенант к ординарцу, — отведи партизана до Заурова. А старшина хай выдаст карабин та пару гранат.

Во дворе кирпичного дома, под горой, бойцы палили костёр, выжигая вшей из форменной одежды. Пахло припалённым сукном и сладким вишнёвым дымком. Плечистый крючконосый кавказец, лежавший на бурке, энергично встал и провёл Якова в дом.

— Проводник? Я — командир отделения Зауров. Зови Асланбеком. Короче, чем «товарищ сержант», — проговорил скороговоркой и глянул в сторону бородатого молодца, латавшего шапку. — Фрол! Накорми человека, ну!

Солдат, кряхтя, поднялся с лавчонки у стола, на котором едва мерцал светильничек из гильзы. Не торопясь, вынул из вещмешка кусок солонины и сухарик. Налил из котелка полную кружку травяного чая.

— Наваливайся! — весело пригласил Фрол. — Чем, как говорится, богаты.

Верблюжатина с привкусом мыла хоть и оказалась жёсткой, однако насытила. А степной чай ощутимо согрел. Яков попросил табаку и бумаги, — угостил его ноздрястый мужичок, волгарь Лука.

— Больно хорош табачок, — окал он, приглядываясь к Якову. — Заборист! Ну а ты-то? К нам совсем?

— Как придётся, — вздохнул Яков, оглядывая собравшихся бойцов. — Обрыдло скитаться! Не по мне волком рыскать. То за нами немцы гонялись, то мы их стерегли...

— Оно и у нас не легче, — возразил усатый Тарас, синеглазый кубанец, проверяя диск своего автомата. — От пули не открестишься!

— А я верю в Бога, — вполголоса произнёс Стефан, призванный из приманычского хутора молоканин, морщась от табачного дыма. — А вот вы дьявольское зелье сосёте и не боитесь греха!

Вскоре Заурова вызвали к командиру роты, а Яков отправился к старшине. Выданный карабин был с потёртой ложей и узким сермяжным ремнём. Яков не успел его даже разобрать, проверить прицел. Отделение автоматчиков получило приказ первым войти в город.

5

...И настал этот неизбежный день прощания с родным куренём! Час разлуки со всем хуторским миром — близким, понятным, знакомым до шляпки гвоздя и пяди дворовой земли, с улицей и красавцем осокорем, осеняющим шагановский кров; с левадой и Несветаем, несущим свои воды вдоль милых берегов, а сейчас затаившимся подо льдом, лишь на проливчиках перезванивающим светлыми струями; с полями и тропинками, по которым незримо бродят детство и юность, — только крикни, и они явятся и обступят добрыми воспоминаниями. Неизбежно расставание и с церковкой, где молились предки-ратники, уходя в походы на ворогов, славя Тихий Дон и служа царскому престолу; со святым погостом, где под крестами почиют казачьи сыны и дочери, — родная кровь и необоримый дух! Но как можно навек расстаться с этим заповедным и великим, забыть его, оторвать от сердца?

Тихон Маркяныч, перевязав голову платком и надев шапку с опущенными ушинами, в который раз обредал подворье, оглядывал строения, сад, стога, убеждаясь, что оставшегося сена хватит Лидии докормить до вешней зелёнки колхозную корову. Внукова жена уезжать отказалась. Это, конечно, крепко огорчило их с Полиной, людей далеко не молодых. Однако мысль, что хата и курень будут под бабьим доглядом, сокровенное, родовое достанется наследникам, несколько притупляла тревогу предстоящего отъезда. Много раз судьба вынуждала старого казака покидать свой курень: и в час призыва на действительную службицу, и в лихолетье Гражданской, и не так давно, когда прятался от ареста в пору коллективизации. Но прежде оставлял он хутор с непоколебимой верой, что вернётся. А теперь — глухая стена, отгородившая от всего былого. Пожизненно повязаны они, ближайшие родственники старосты, с чужеземцами. И под их зашитой приходится кидаться голасвета[40], спасаться от расправы «товарищей». Тлел, впрочем, слабенький огонёк надежды: вдруг немцы опомнятся и отгонят Красную армию к предгорьям, и тогда можно будет возвернуться сюда. Хотя немцы — вояки пришлые, не своё обороняют, а на чужое покорыстились...

Весь день, пока фурманка громоздилась посередине двора, Полина Васильевна на пару с Лидией перетряхивала сундуки, увязывая в узлы необходимое в дороге. Старик выкармливал лошадей. То засыпал в ясли ядрёный овёс, припрятанный в рундуке с осени, то подкидывал рубленую свёклу. За неимением лучших староста отрядил Шагановым молодую кобылку, прогонистую, с крепкими бабками, а в масть ей гнедого мерина по кличке Пень, имеющего один изъян: прямо на дороге в поле ли, среди конного двора коняга вдруг четырьмя ногами точно врывался в землю, останавливался. И как ни драли его кнутом — ни с места, покуда не подносили какого-нибудь лакомства, горсть овса либо сухарик.

Тщательно перебрал хозяин свой инструмент. В фанерный рамконос, пчеловодческий ящик, уложил плотницкую справу, вплоть до гвоздей; не забыл и тройку подков с ухналями, клубок дратвы с цыганской иглой и латки кожи; отдельно, в набитую сенцом фурманку, упрятал лопату и вилы, дегтярницу. Долго возился с патронами, заряжая их волчьей дробью и двойной мерой пороха. Ружьё и патроны поместил в ящик под кучерским сиденьем. Остальной скарб решил погрузить перед выездом, чтобы не вымок под ночным дождём. Погода ломалась. Тучи несли то ли влагу, то ли снежную крупу.

По видному сходили на кладбище. В платочек собрала Полина Васильевна по щепотке земли с родных могил. Дома добавила — с двух сыновних. Ей нездоровилось: знобило, мучила головная боль. Но она не присаживаясь, собиралась в дорогу, приученная, как большинство казачек, не замечать себя в нескончаемых хозяйских делах. Вместе с мужем похоронила она прежний интерес к жизни, — обступила пустота, отторгла от нынешнего и будущего. И в скорби по Степану часто вспоминала Яшу, молилась за него. Чёрный платок не сняла даже после сороковин. И это новое испытание, разлуку с домом, приняла сурово и покорно.

Лидия чутко уловила разлад в семейных отношениях после того, как отказалась уезжать из хутора. Старшие как будто одобряли её решение, — не на чужих курень бросать! Однако все трое понимали, что их судьбы расходятся безвозвратно. Федюнька и тот было загорюнился, — слонялся по двору, подсобляя дедушке Тихону и расспрашивая, зачем и куда они уезжают с бабулей.

— Бо-зна, унучек, куцы. На Азовское море будем целить. А тамочки дорога сама укажет, — рассеянно отвечал старик, занятый хлопотами.

— А это далеко? Как до луны? — любопытствовал пострел.

— Намного дальше! Могет, придётся колесить аж за границу, иде твой деда Павел проживает.

— А какой? Тот, что немец?

— Ишь ты, глупой! Ну какой же он немец? Он — мой сын, кровный казак!

— А папка его «фрицем» и «гадом» ругал, — упорствовал Федюнька.

— Аманат[41] твой папка и уши у него холодные! Такое набуровил! Деда Павел об нас, казаках, печётся и кровя проливает! Геройский он офицер!

— А форма у него немецкая была, — напомнил правнук.

— Он такую форму надел, чтоб к нам пробраться... Ну, отцопись, болезочка. Дюже некогда, — примирительно говорил Тихон Маркяныч и снова брался за дело, пока не подкарауливал мальчуган неожиданным вопросом.

Долго провожали последний вечер, не ложились. Первого усталость сломила старика, он отказался от еды и, помолившись, затих на кровати. Женщин встревожил сильный удар птицы в оконное стекло. Видимо, вспугнутая пичуга устремилась на обманный свет. Полина Васильевна перекрестилась.

— Чья-то душа скиталица. Должно, Стёпина. Мечется без приюта... Так и мы будем... Об одном Бога прошу: чтоб Яшенька вернулся и вы были целы-невредимы... Не тягай чижелое, Лида, береги дитя! Мы с дедушкой своё пожили, а вам за жизню держаться.

Среди ночи Лидию разбудило невнятное, тревожное бормотание старика. Она окликнула его, отрывая от дурного сна. И тут же уснула сама...

А Тихону Маркянычу то ли снился сон, то ли грезилось наяву. Будто возник в спаленке неведомый гость, обросший шерстью. Старческий лик его портил повреждённый левый глаз. Но в общем вид этот чудодей имел вполне дружелюбный.

«Здорово ночевал, Тихон! — приветствовал он густым голосом. — Решил я напослед объявиться перед тобою! Домовой Дончур, хранитель твоего рода. Значится, надумал уезжать?» — «А куцы деваться? Надо ноги уносить. Либо повесят, либо шлепнут товарищи». — «С чего ты взял? Отец за сына не ответчик». — «Лютуют чекисты без меры! Паша, сынок мой, прописал. А как нам с Полинкой милости ждать, когда Степана даже немцы уважали?» — «Негоже так! Оставайтесь. Я возьму вас под защиту». — «Спасёшь, что ли ча?» — «Спасу». — «Нет, сударь, али как там тобе... Промеж людей, домовой, ты силов не имеешь. Супротив анчихристов в кожанках не выстоишь! А вот Лидуню и правнучка оберегай, окажи, сударь, помощь. Давно ли Шагановых охраняешь?» — «Почитай, три столетия...» — «Ого! На обличье неказист, а здоровье — железное! Погоди, а не ты ль помог мине окрепнуть?» — «Догадался, старик?» — «Значится, дал ишо пожить? А зачем?» — «Это не в моей власти! Я только помог». — «Ну тогда, Дончур, спасибочки. А болтать — не час, скоро подниматься. Прощевай... Да! Ты, помнится, табакур. Я на чердаке самосада припрятал. Забирай!» — «Не поминай лихом, хозяин. Служил я верой-правдой...» Тут чудодей полохнул в горницу, услышав крик дагаевского кочета, и у порога скрипнула половица... Тихон Маркяныч, очнувшись, приподнял голову и с изумлением огляделся. Тишина и мрак цепенели на дворе и в хате. Гудела только печь, отзываясь на порывы ветра. Чуть погодя к шуму присоединились какие-то струнные звуки, выводящие тревожно-простую мелодию; заглушая их, точно бы ухнул барабан, — и снова пламя улеглось, протяжливо зарокотало.

— Не печка, а цельный оркестр, — спросонья промолвил Тихон Маркяныч и зевнул. — В остатний разочек слухаю...

Уезжали в бестолковом переполохе. Староста Шевякин дал команду срочно прибыть на майдан, так как немцы ушли из Пронской, и не ровен час, нагрянут красноармейцы. Второпях Тихон Маркяныч забросил узлы с вещами, стал укладывать съестные припасы: мешок картошки, жбанчик смальца, бочонок мёда, сумку с бобышками и сухарями, не забыл и пару чугунков. Выехав на улицу, Тихон Маркяныч передал вожжи сонному Федюньке. А сам скорёхонько взналыгал и вывел корову, шарахающуюся после длительного пребывания в сарае, привязал её к задку фурманки. Всей семьёй на дорогу присели. Тихон Маркяныч, надевший старинный тулуп, грузно поднялся с табурета, сокрушённо махнул рукой:

— Ну, возврата теперича нет! С Господом Богом!

Он чуть помешкал, думая, забирать икону Георгия Победоносца или оставить? И круто повернулся к выходу: пусть освящает курень да помогает всем его жильцам...

Расцеловались. Полина Васильевна, в зимнем, с лисьим воротником пальто, справленным перед войной, в чёрном шерстяном платке и валенках с калошами, выглядела столь непривычно, что Федюнька нахмурился. А может, ощутил детским сердечком неизбежность разлуки.

— Не журись, кровинушка, — пыталась ободрить его бабушка, а у самой дрожал голос. — Слухай маму, не балуйся... Смотри жалей её и не разрешай тягать чижелое. А мы, даст Бог, поскитаемся, да и — задний ход.

— Как дюже соскучишься, так и приезжай, — посоветовал внучок, у которого вдруг покосилась нижняя губа, но он быстро прикусил её и сдержал слёзы.

— Загадывать не будем, — вздохнула Полина Васильевна и, став на деревянную спицу колеса, ловко забралась в повозку, угнездилась на кучерском сиденье рядом со свёкром. Несло снежком. Мутное, брезжило утро. Тихон Маркяныч, прихвативший вожжи толстыми рукавицами, гикнул и подхлестнул кнутом мерина. Подвода загромыхала по мёрзлой земле, за ней, как на аркане, повлеклась испуганная бурёнка. На земле, прикрытой снежной пеленой, чётко отпечатались следы её ног, лошадиных подков, колёс. Лидия, держа сынишку за руку, с опухшими от слёз глазами, пошла следом, провожала родных до майдана, стараясь покрепче, на всю жизнь запомнить их лица. Старик не оглядывался. Очевидно, опасался смалодушничать, повернуть вспять. А Полина Васильевна сидела вполоборота и махала рукой в белой козьей варежке, исподволь вытирая щёки.

Напротив церкви уже ждали три подводы. Шевякин, с женой и дочкой-невестой, восседал в поместительной телеге, к которой также была приналыгана корова. Звонарёвы оказались дальновидней всех: натянули на деревянных дугах брезент над своей подводой, придав ей вид цыганской кибитки. Поодаль стояла линейка, в которой отважились ехать на пару Анна Кострюкова и Ковшаров Филипп, накануне ушедший из семьи. Его провожали, не боясь людских пересудов, законная жена Анисья с дочуркой, причитая в голос.

Тихон Маркяныч подвернул лошадей, заезжая сбоку, и задохнулся от гнева! Кучеровал подводой Звонарёвых дед Дроздик. При виде двурушника Тихон Маркяныч ястребом слетел с фурманки, занёс кнут. Птичий угодник оглянулся и покаянно опустил голову.

— Бей. Виноватый...

— Не бить... Убить тобе мало! Пакость такая!

— Прости, Тиша, по старой дружбе! Язык мой, должно, чёрт подковал.

— Зараз мараться не стану. Но попомни: лучше сторонись... — непримиримо бросил Тихон Маркяныч, снова забираясь в фурманку, всё же несколько умиротворённый принародным раскаянием брехуна.

А тот, поторапливаемый старостой, уселся на облучок звонаревской кибитки и тронул лошадей, за ним погнал рослого жеребца, запряжённого в линейку, Филипп. Полина Васильевна, встретив взгляд Аньки, испытующий и самодовольный, вспомнила давнее:

— Правьте за старостой. Я эту хлюстанку зрить не могу!

Свёкор подождал, пропустил подводу Шевякина вперёд и поехал последним, замыкая обоз. С ехидцей заметил:

— Кумпания как на подбор!

Уже за околицей Полина Васильевна всполошилась, стала хватать и развязывать узелки. И вдруг, запалисто дыша, проговорила:

— Платочек пропал. С землицей. Либо забыла, либо кто взял. Поворачивайте домой. А мы их догоним!

— Домой? Да ты в своём ли уме, Полина? За несчастьем? Не поверну! И не проси!

— Тогда на кладбище завернём.

— И туды не поеду! Аль примет не знаешь? Рази можно на погост заводить коня, собираясь в путь? Окстись! Ну забыла землицу — и бог с ней. Покойники не обидятся. Главное, мы иконку старинную взяли, какой ишо прадеда благословляли, а я вас со Стёпой. Они не воскреснут. А нам — ехать да ехать!

Полина Васильевна вздыхала до тех пор, пока их подвода не поравнялась с кладбищенской изгородью.

— Остановите! — крикнула таким властным голосом, что Тихон Маркяныч вздрогнул и, заваливаясь назад, натянул вожжи. — Заезжать не станем. А зайтить можно!

Шла по степной дороге, присыпанной снежком, немолодая казачка. Светлым-светло было окрест. И среди неоглядной белой равнины, на взгорке, крылом трепетал на ветру, одиноко чернел вдовий платок.

6

Над Ставрополем — буранная ночь, багровое полотнище множественных пожаров. Тяжёлый навес туч. То сгущается тьма от снегопада, то разрывается огненными вспышками. Ветер раздувает пламя, несёт его от дома к дому, языкастые огневища карабкаются на высокие крыши, деревья. Мнится, рыжепалая дьявольская длань шарит в подоблачье и падает на город...

Тремя мощными потоками по ярам и оврагам вливались батальоны 1179-го полка в лесистую низину, на холмы, к исходным рубежам атаки. Захватом в несколько километров, в метельной мгле двигалась русская рать, из-за маскировки лишённая возможности использовать лошадей и потому по-бурлацки тащившая пушки, — сливались шаги в тяжёлый гул. И эта скрытность, размах наступательного манёвра полнили души солдат тревожным ожиданием, заставляя искать успокоение в привычных и простых действиях, в ходьбе, в коротких шутках. А впереди, за урезом высот, высокими волнами плескалось море огня, точно на картинах средневековых мастеров, изображавших апокалипсис.

Автоматчики Заурова обогнали головную группу батальонной колонны и канули в снежную темень. Яков вёл бойцов, ориентируясь по изломистой черте крыш, проступающих на фоне зарева. Их стала постепенно закрывать громада Мамайской горы в тёмной щетине леса. До неё было километра полтора. И при благоприятной ситуации отделение проникло бы в город задолго до начала штурма.

Холод подгонял. Шли разреженным строем, стараясь не шуршать прихваченной морозцем палой листвой. Изредка расступались полянки, и справа, на восточной окраине, на скатах холмов становилась видна панорама боя: вспыхивали зарницы орудийных залпов, чертили даль трассирующие пули, звёздочками загорались одиночные выстрелы винтовок, басовитый гул, треск, поквакивание миномётов — вся эта страшная музыка войны разносилась, несмотря на вьюгу, на многие километры. Полки Короткова и Львова усилили натиск, прикрывая выдвижение соседних подразделений.

Дошли до полугоры. На затаённой окраине по-прежнему не слышалось выстрелов. Вероятно, немцы ничего не заподозрили. Только один раз сверху, с крайней улочки, донеслись отрывистые, тревожные возгласы. Похоже, постовые о чём-то спорили. А затем затарахтел и вскоре стих, удаляясь, мотоцикл на гусеничном ходу.

Сунув руку под полу полушубка, Асланбек осветил фонариком свои трофейные часы и встревожился:

— Надо быстрей!

Из-за деревьев прокрались к низкокрышей хатёнке, обнесённой изгородью. Ощутимей стали запахи гари и сажи. За черепичной крышей край неба обжигали рыжие крылья пожара — там, в центре города, ревели машины и танки. А здесь, в окраинной глухомани, на Мамайке и вблизи Форштадта, было бы совсем спокойно, если б не лай цепняков. На стук в закрытое фанерой окно откликнулся девичий голосок:

— Кто это?

— Свои. Немцы есть поблизости? — спросил Фрол, припадая лицом к ледяной раме.

— Не знаю.

— Дубина! — шикнул Лука, становясь к окну. — Кто ж так молвит? Ровно на свиданье манишь... Дочка! Скажи, где тут фрицы окопались?

— Мы с братиком два дня из хаты не выходим. Боимся...

Зауров отрядил Тараса и Якова к соседнему дому. Лохматый кривоногий пёс был спущен с цепи и рванул кубанца за штанину. Отогнав его, автоматчики достучались до хозяйки. Немолодая женщина заплакала, увидев красноармейцев. Сбивчиво рассказала, что днём немцы расставили пулемёты вдоль улицы, а всех жителей, кто был дома, заставили рыть траншею.

Прячась за строениями, углубились в город квартала на три. С автоматами на изготовку пересекли переулок и оказались у глубокого яра, вдоль которого тянулась череда хат.

— Э, дьявол! Проскочили... — ругнулся Яков. — Это уже Форштадт. Вон, слева, роддом горит. Я видал, как его утром поджигали.

— Что-то ты, партизан, путаешь, — упрекнул Асланбек. — А хвалился, что город знаешь!

— Ночь путает... У меня тоже два глаза!

— Ты не обижайся. Нам гулять некогда! — с заметным акцентом проговорил Асланбек.

К рубежу вражеской обороны вернулись незаметно, залегли за каменным забором. Позади, в потаённых недрах города, точно грохотал камнепад — двигалась, скорей всего, уходила военная техника. Огненные хвосты мели по низкому небосводу. А впереди, на расстоянии броска гранаты, — пулемётные расчёты немцев, самоходка, прогревающая двигатель, крикливые непонятные фразы. Где только не коротавший ночи, ночи скитаний и смертельного риска, Яков в отличие от солдат не шарахался от малейшего шума, не суетился. Опытный фронтовик, хлебнувший лиха (особенно если был ранен), обретает труднообъяснимое ощущение опасности, заставляющее действовать интуитивно. Яков осознавал серьёзность задания и в то же время прикидывал, куда отходить, если бой окажется затяжным, кого из автоматчиков следует держаться (Тарас и Фрол ему приглянулись больше других), как быть, если штурм не удастся.

Недаром в старину говаривали: лют мороз ворога страшней. Час лежания на зимней земле, под нагайками злючей метели сносился автоматчиками из последних сил!

Стефан, скорчившийся рядом, жаловался Якову:

— Не чую ног. Как бы не загубил...

Зауров по цепи передал фляжку с водкой. Обратно она вернулась пустая. Но едва ли кто из солдат ощутил хмель — всего лишь слабое, плескучее тепло, тут же истаявшее на ветру.

Ровно в два часа ночи, как приказал сержант, автоматчики приготовились к бою. Но там, в подгорье, где сосредоточились батальоны, сколько ни прислушивались, цепенело безмолвие. Сверили часы — они шли слаженно. Значит, командование изменило план. Хотя на восточной окраине бой не стихал, перекатывалась канонада, кромсало поднебесье лихое зарево.

Ракеты тремя белыми голубями высоко взмыли над ставропольским предместьем! Штурм начался с опозданием ровно на час ввиду неготовности одного из батальонов. И — одновременно в полосе наступления бросились вперёд сотни бойцов...

Когда рядом стрельба усилилась, Асланбек приподнялся, крикнул:

— Отделение! К бою!

Взрывы гранат и яростные дружные очереди повергли немцев в панику. Они бросили позиции и под прикрытием самоходки отступили к центру города. Слева и справа завязали уличные бои солдаты из других рот. Огненный вал штурма всё шире захватывал юго-восточную окраину Ставрополя.

В горловине улицы автоматчики столкнулись с отрядом немцев. Последнее, что запомнил Яков, — долетевший с ветром запах бензина. Очевидно, это были факельщики. Он успел навскидку выстрелить из карабина. И вместе с грохотом взрыва земля ушла из-под ног...

Ночная атака полка Гервасиева развивалась стремительно. Благодаря численному перевесу красноармейцы смяли оборонительные редуты, а некоторые захватили врасплох. Обескураженные немцы таращили глаза: не с неба ли спустилась эта отчаянная русская армия?

Отделения автоматчиков просачивались к центральным кварталам, дезориентируя командование немецкого гарнизона. Смелыми выпадами подразделения 3-го батальона атаковали то на Осетинке, то в районе тюрьмы, неподалёку от здания сельхозинститута, где располагался немецкий госпиталь. Ставрополь наполнялся красноармейцами. Между тем противник оказывал сопротивление, опомнившись и действуя уже осмысленно. Он отводил свои части по Кавалерийской улице к Бибертовой даче и далее, в северо-западном направлении, к станицам Рождественской и Новотроицкой. При этом сражение на восточной окраине, вблизи вокзала и Мутнянского яра, не только не ослабло, а получило неожиданное продолжение: немцы предприняли контратаку, бросив вперёд танки. Лихая вылазка оказалась роковой. Большинство бронемашин было подбито, ряды обороняющихся редели, и дальнейшая борьба за город утратила смысл...

К рассвету батальон капитана Атарина окончательно выдавил немцев из центра. Гервасиев сообщил об этом по рации комдиву Селиверстову. Затем — командующему армией Хоменко. Через полчаса сам полковник вышел на связь, предупредил:

— Теперь ваша главная задача — прикрыть город с юга и запада. Немецкая колонна уже на подходе.

— Там мой второй батальон, — доложил Гервасиев. — Артиллерийские расчёты. Прошу разрешения направить туда и первый батальон.

— Направляй! Добьём фрицев своими силами. Только держи центр! При возможности переброшу к вам артдивизион.

До самого полудня сжимала Ставрополь огненная дуга сражения, — полки Короткова и Львова теснили вражеские части к Таитянскому яру, откуда оттягивались они к станции Пелагиада, а на противоположном краю города батальоны Гервасиева, наоборот, оборонялись, встретив немецкий полк, усиленный бронетехникой.

Ситуация резко изменилась к вечеру. Очевидно, из-за опасности окружения немцы вышли из боя, отступили. Дивизия Селиверстова, выполнив тяжелейшую задачу, закрепилась в Ставрополе.

А сумрачные улицы и дворы продолжал прочёсывать батальон Атарина, пока однополчане бились на южной окраине с подошедшим вражеским подкреплением. Выявлять и уничтожать немцев помогали жители, вооружённые группы комсомольцев. Судя по всему, сбежавшие из города немецкие интенданты не ожидали столь быстрой развязки. Остались горы имущества, консервов, обмундирования и оружия. В одном из подвалов автоматчики обнаружили питейный склад. Весть мигом пронеслась по всему батальону. Шнапс разбирали ящиками. После боя сам Бог велел отвести душу...

На проспекте, у входа в горсад, несмотря на дымную заволочь и отдалённую канонаду, с переплясом и пересвистом праздновали русские солдаты. Возбуждённо-радостными, хмельными голосами кричали полузабытые мирные и фронтовые песни, вспоминая любушек, пели с особым чувством ликования, что целы-невредимы и причастны к важной победе — очистили от оккупантов краевой центр! И на разливистые переборы гармошки, на весёлый мужской хор мало-помалу стекались жильцы улиц, до этого дня боявшиеся даже показываться здесь, рядом со зданием гестапо, где в подвалах истязали многочисленных узников. Прибежали дети, стайкой пожаловали девушки и женщины, даже белобородый пономарь в рясе поспешил к воителям, принёсшим избавление. И каждый из горожан, проживших полгода под флагом со свастикой, не сразу осознал, что... наши вернулись!

7

Утро следующего дня, первого дня свободы, выдалось ненастным. Тёмным пологом висело над городом небо. На улицах чадили пожары. С протяжным грохотом обваливались жестяные кровли. Завывала в развалинах и пустых оконных проёмах метелица. С ней перекликалась с западной стороны канонада. Ещё коченели неубранные трупы немцев и был забит брошенной военной техникой проспект Сталина, ещё угадывалась повсюду дьявольская лапа, в руины обратившая значительную часть города. Но он уже жил по-новому! Он стал опять людным, хлопотливым. Горожане толпились на улицах и площадях, до слёз радуясь, поздравляя друг друга с освобождением, приветствуя и провожая красноармейцев.

Вот они, заросшие щетиной, иззябшие, донельзя уставшие, долгожданные русские солдаты-ратники проходят по улице! Идут плотной колонной, держа шаг, больше всего на свете желающие до отвала поесть да выспаться. А с двух сторон, затаив дыхание, вглядываются в их лица матери и жёны, невесты и сестрёнки, ждут чуда, встречи с любимым человеком! В этот час война как будто утратила страшное всевластие. Найти своего близкого, конечно, непросто среди бойцов. Преобразила война, перековала мужчин да парней на суровый лад, состарила до времени, изменила. И души стали иными — закалились в лишениях и тоске по милому дому. Оттого и солдаты смотрят по сторонам, ищут, ищут родных! Война всё перепутала, многих забросила в далёкие места. И случается, судьба внезапно сводит людей, чтобы тут же снова им разлучиться, — до будущей встречи или навек...

Пока ещё восстанавливалась советская власть, а смершевцы[42] отлавливали предателей, — в городе шустрили, пользуясь моментом, подростки. Да и те, кто постарше, не упускали случая присвоить всё, что было брошено немцами и сбежавшими с ними. Бойкие ватаги куролесили повсюду. Тащили самое ценное: трофейное оружие, одежду, консервы и галеты, шнапс и машинное масло, игрушки и карманные фонарики с разноцветными сменными стёклами, открытки с полуголыми немецкими актрисами, губные гармошки и форменные ремни, котелки и ложки. Оружие, впрочем, скоро пришлось сдать в милицию. Зато в пальто и тужурках, перешитых из добротных немецких шинелей, модники хаживали не один год.

Фаину, вместе с партизанской группой прибывшую в город, Лясова задействовала в качестве помощницы. Ожидался приезд возглавителя краевой организации ВКП (б) Суслова, и нужно было подыскать помещение. Старинное здание с кариатидами, где находился крайком до оккупации, оказалось основательно поврежденым авиабомбой.

На пару с Люсей Метелкиной, комсомольской активисткой, Фаина обходила центральные кварталы. Долго простояли на перекрёстке улиц Дзержинского и Таманской, пропуская войсковой обоз.

Низкие облака разогнал наконец ветер. Ярко сыпанули лучи. И невольно глаз охватил подгорную улицу, запруженную телегами и санями, которые влекли не только исхудалые лошади, но и быки, буйволы. Видимо, эту тягловую силищу собирали с прикавказских земель. Горластые пацаны с Варваринки преследовали косматого верблюда, запряжённого в арбу с тюками сена. Дразнили до тех пор, пока немолодой тыловик-туркмен не огрел их своим длинным хлыстом. Подводы везли армейское имущество, ящики со снарядами, съестные припасы, связанных живых овец.

— Какой у них ужасный вид! — воскликнула Люся, беря Фаину за локоть. — Я думала, у Красной армии достаточно машин...

— Откуда? Ты просидела здесь, насмотрелась на немецкую технику. Конечно, они эксплуатируют всю Европу. А мы сами бьёмся! В таких вот подводах я два месяца тряслась. Когда за тобой гонятся каратели, об удобствах, Люсенька, не думаешь.

— Да, Фая... Я восхищаюсь тобой! В освобождении города, представляешь, есть и твоя заслуга...

— Оставь. Я тоже была сентиментальной. А сейчас совершенно другая. Хотя так хочется надеть красивое платье, надушиться и просто пойти на танцы... Неужели это реально? А мне до сих пор не верится... Ну, пойдём к музею. Лясова велела прийти туда.

— А что ей скажем?

— Более-менее подходящи здания управы, кинотеатра «Ударник», гимназии.

— Может, ещё дом Красной армии?

— В принципе может подойти.

Напротив Верхнего базара, у стены краеведческого музея, митинг горожан и представителей войск уже завершался. Задние ряды редели, на кузове полуторки полковник в белой каракулевой папахе уступил место Лясовой, которую можно было за километр узнать по малиновому берету и красному банту на груди. Монолитной глыбой замерла она над толпой.

— Това-а-арищи-и! — раскатился её распаленно-боевой голос. — Мы собрались здесь, чтобы приветствовать наших бойцов-героев. Иго фашистов сброшено! Благодаря кому, товарищи? Командирам и солдатам Красной армии и нашим партизанам. Но к победе ведёт нас рулевой, любимый наш вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин! Это он не спит по ночам в столице нашей Родины, это он — главнокомандующий, это он — наш спаситель и добрый советчик. Его мудрость и гениальное мужество сплотили весь советский народ! Нет в мире для каждого из нас человека дороже и родней, чем товарищ Сталин! Слава товарищу Сталину и доблестной его дочери — Красной армии! Ура, това-арищи-и!

Когда митингующие откричали и утихли рукоплескания, Фаина пробралась к Лясовой, — та приказала продолжать поиск помещений и неожиданно выдала ордер на право выбрать в ателье конфискованную одежду. А вот карточку на хлеб Дора Ипполитовна пообещала только через день. Уходя, распорядилась:

— Тут где-то Лихолетов, найди его. Скажешь, что со вчерашнего дня работаешь у меня, в горкоме партии. Пусть уладит формальности в партизанском штабе.

Лихолетов заприметил Фаину первым. Сошлись, приветно улыбаясь.

— Ну, с освобождением! — поздравил Олег Павлович, крепко пожимая девушке руку. — Как ты? В ночь штурма я искал тебя. Тётя Шура Проценко сказала, что по городу с вооружёнными подростками кружишь. Что за самоволие?

— Зато факельщиков от музея пуганули и от других зданий... Двух фрицев арестовали. А как вы? Где Яков?

— Значит, в партийные органы? Не зря мы тебя в кандидаты приняли!

— Я второй день не могу найти Якова. Никто из наших его тоже не встречал.

Лихолетов нахмурился. Избегая взгляда Фаины, напряжённо проговорил:

— Позавчера перед ночным боем столкнулись с ним в штабе дивизии. Объяснил одному ретивому контрразведчику, кто таков Шаганов и что партизанский штаб представлял его к награде. Сразу скажу. Ты — человек закалённый. Погиб Яков... Был проводником у автоматчиков...

Фаина ещё мгновение удерживала на лице непонимающевопросительное выражение. Но глаза наливались темнотой, становясь огромными и горестно-кричащими... Она припала лицом к шершавому воротнику командирского тулупа и, закусив губу, глуша в себе нарастающий крик, заплакала...

Лихолетов проводил её до Кафедральной горки. Двухэтажный милый дом, с деревянной лестницей, с отполированным поручнем. Сколько не была здесь? Месяца три или больше? Почему-то окна их квартиры были не занавешены, таили тёмную глубину. В сознании выстраивались мысли в обрывистую цепочку: война — фашисты — гибель бабушки — предательство Тархановых — гибель Якова — война...

Во дворике, белеющем исслеженным снегом, ни души. Обретая привычную за последние месяцы настороженность, Фаина взошла на террасу, громко заколотила в наружную дверь. Громыхнул крючок. И перед ней возникла физиономия коммунарки, вмиг сменившая пугливое выражение на подобострастное. Соседка уже было вытянула губы и готовилась влепить поцелуй, но Фаина отстранилась.

— Фаюнчик, с приездом!

— Улыбаешься?

Пощёчина отбросила назад распатлаченную голову толстухи. Она ойкнула, попятилась. И, опомнившись, танком двинулась навстречу! Фаина схватила в руки лежащий на табурете гвоздодёр. Тётка Зинаида для острастки махнула рукой по воздуху и, резво отступив к своей двери, скрылась за ней.

— Ах ты фулюганка! Поблуда чёртова! Явилась — и сразу руки распускать?!

— Тебя казнить мало, предательница! Да и Дуську — за то, что в бардаке блистала!

— Сама ты у фрицев на скрипочке пиликала. Ага! В ресторане развлекала... А Дусенька — чистая и непорочная! И теперь она машинисткой у генерала в Красной армии, и ты не смей её касаться!

Вдруг полутёмный коридор высветился. В озарённом солнцем проёме двери родительской квартиры возник женский силуэт с острыми плечами, с таким знакомым очертанием головы.

— В чём дело? Что за скандал? — строго спросил родной голос, очевидно, из-за простуды немного хрипловатый.

— Мама? — выдохнула Фаина, и — в полный голос, веря и не веря происходящему: — Мамочка, ты?!

Они стояли в обнимку на пороге своей квартиры и как дурочки ревели. И может быть, эти минуты встречи, столь невероятной на фронтовых дорогах, для обеих были самыми счастливыми за полтора года разлуки. Ещё не произнеся ни слова, лишь заглянув друг другу в глаза, они поняли, сколь много изменились обе.

— Доча! Дочурка моя ясноокая! Надо же так... Нашлась! — улыбаясь, говорила Регина Ильинична, украдкой вытирая слёзы. — Я ночью приехала. Увольнение на сутки выпросила. Стала о тебе спрашивать, — никто не знает. Правда, Акулина Смирнова рассказала, как ты осенью приходила... Знаешь, что с бабушкой?

— Да. На неё донесла тётка Зинка.

— Я сообщила в НКВД. Ей несдобровать...

— О папе хоть что-нибудь известно?

— Нет, разыскать его не удаётся. Давай верить в лучшее! А с Зинкой не церемонься. Преступницу должно настичь возмездие!

— Я вышвырну её из нашего дома! — в сердцах пообещала Фаина. — У меня достаточно возможностей, чтобы это сделать.

— О случившемся мне сообщил в декабре Вася Хорсекин, твой одноклассник. Он в нашем корпусе служит. Был здесь, когда пришли немцы.

— Ты читала письмо бабушки?

— Да, и взяла его с собой... — Регина Ильинична закрыла лицо ладонями и, пошатываясь, села на диванчик.

Фаина, расстегнув свой старенький полушубок, пожалованный в Серафимовке одной из жительниц, Балыкиной Лидией, опустилась рядом. Припала к маминой груди, стала гладить её волосы, рыжевато-чёрные, жестковатые, уже с редкими ниточками седины...

Соседский мальчишка пришёл за гвоздодёром, которым Регина Ильинична открывала дверь квартиры. Теперь он понадобился в доме напротив, куда тоже вернулись жильцы. И это появление забавного курносого пострела как-то оторвало от затянувшейся печали. Мама опять стала просто мамой, выложила из армейского вещмешка три банки тушёнки, полбуханки хлеба, несколько вощанистых яблок, глудку сахара и пошла к Смирновым за кипятком. Ещё не остыв от своего горя — душа обожжено ныла, скорбела по Якову, — Фаина вполрадости воспринимала происходящее. Да, это было Божьим посланием, милостью обрести именно сейчас родного человека, разделившего беду.

Фаина осмотрела комнаты, забрела в свою спаленку. Оттого, что от раздобытой где-то буржуйки исходило слабое тепло, квартира обрела жилой вид. Мама успела вымыть полы, прибраться, стопочкой сложила книги на этажерке. Фаина подошла к платяному шкафу и вскрикнула: он совершенно пуст! Запоздало заметила, что и кровати застланы старыми покрывалами, и нет ни одной подушки.

— Обчистили квартирку не хуже воров, — трезвым взглядом вновь окинула комнаты Фаина. — Значит, надо у Тархановых делать обыск.

И стало понятно, почему мама не переоделась, не сменила свою гимнастёрку с подшитым белым воротничком, суконную армейскую юбку, обтягивающую её стройную фигуру, мягкие, подогнанные точно по икре яловые сапожки.

Наледь на мутных стёклах окна стала оплывать, в верхние блюдца проталин открылась полоса голубого неба, гроздья калины, прихваченные вьюгой. Пропорхнула синица. Тут же явился щёголь дрозд в чёрном лоснящемся оперении. Фаина, слыша шаги мамы по коридору, повернулась к двери и, как только та вошла, неожиданно с девичьей, забытой интонацией вымолвила:

— Мамочка, вчера Яши не стало... Мы партизанили вместе. Настоящий мужчина! Правда, у нас ничего не было... Просто дружба... Он — однолюб. Не могла успокоиться... И вдруг ты приехала! Почему так бывает?

Регина Ильинична задержала взгляд, поставила кастрюльку с кипятком на стол. Тихо обняла подошедшую дочку. Ей нечего было ответить.

8

Вовсе не взгляд иудейки, обречённой, как и её малютка, на гибель, а перенапряжение, бессонные ночи, пьянство стали причиной нервного срыва Павла Шаганова. Припадок, напоминающий эпилептический, негаданно повторился спустя двадцать три года. Тогда ему предшествовала атака в конном строю, рубка, из которой Павел выбрался испятнанный кровью красноармейцев, толком не умевших и клинки держать. Уже на следующий день есаул поборол зазорный для казака недуг и был готов к новому бою за Крым. А теперь далеко не молодому, ему оказалось трудней обрести душевную и телесную крепость. На неделю задержался он в Тихорецке, пролежал в госпитале люфтваффе. И хотя шатало и кружилась голова, нужно было срочно отправляться в Ростов.

Масштабы отступления немецкой армии поразили даже его, много повидавшего на фронте. За восемь часов пути до «ворот Кавказа» эшелон, в котором он ехал, часто останавливался вследствие занятости магистрали и налётов сталинских штурмовиков. Долго торчали в Батайске, на территории станции и за ней, среди задонских заливных лугов, пропуская литерные поезда. Когда проезжали гремучий железнодорожный мост, Павел заметил походную колонну, преодолевающую Дон прямо по льду. Именно это обстоятельство помогло вермахту отвести на правобережье значительные силы, избегая столкновений в открытой степи.

Разрушенная бомбардировками станция в Ростове была забита составами с военной техникой и армейским имуществом. Привокзальную площадь запрудили подводы и машины, чуть в стороне скорбно стыл в неволе табун лошадей. Павел Тихонович с негодованием скользнул взглядом по цепи охранников, повязанных поверх кепи шерстяными платками: тюки сена лежат за грузовиками, и никому нет дела, никто не сподобится задать дончакам корма! Он попросил об этом одного из солдат. Из-за края платка выглянули мышиные глазки, и сиплый голос ответил, что приказано из оцепления не выходить.

В главной прифронтовой комендатуре, на улице Садовой, «эксперт по казачеству» Восточного рейхсминистерства (так значилось в удостоверении) предстал пред начальником отдела пропаганды, осанистым оберстом, сносно говорившим по-русски. Внешняя респектабельность оказалась обманчивой. Он довольно сдержанно выслушал лейтенанта, просившего всяческой поддержки отступающим обозам южных казаков — кубанцев и терцев — и материальной помощи донским станичным атаманам, формирующим такие обозы. Ничего толком не ответив, он передал Павлу министерскую телеграмму доктора Химпеля с требованием данных о казачьих сотнях на Дону и их боеспособности. От себя добавил, что эти же сведения затребовал Генштаб сухопутных войск. Напоследок, подобрев, бывший колонист подсказал Павлу, где гостиница и какой ресторан лучше, даже созвонился с кем-то из финотдела комендатуры и помог «эксперту» получить командировочные и жалованье. Прощаясь, Павел обмолвился, что завтра хотел бы выехать в Новочеркасск. И тут повезло: утром его может взять на попутную машину сотрудник отдела.

Представительство штаба походного атамана Дона располагалось неподалёку. К нему лейтенанта Шаганова привёл рассыльный солдат комендатуры, тщедушный очкарик, охотно отвечавший на расспросы. Уже третий месяц служил в армии бывший студент консерватории, но никак не мог привыкнуть к русским морозам. Узнав, что с детства этот «завоеватель мира» занимался только скрипкой, Павел невольно усмехнулся, а он с Первой мировой и по сей день орудовал шашкой да нажимал на курки... В таком иронично-невесёлом расположении духа и вошёл есаул Шаганов в особняк, представился дежурному, который сопроводил в просторный кабинет со створчатыми окнами.

За столом, просматривая какие-то документы, одиноко сидел жилистый сотник в полевой форме защитного цвета. Узкое лицо. Подозрительный хмурый взгляд. Донсков. Пётр Николаевич. С ним Павел познакомился в осенний приезд. У стены в кресле — молодцеватый казак с распавшимся на золотые пряди чубом и тёмными усами. Третий сотрудник, немолодой крупнолицый мужчина в кителе с погонами полковника, полулежал в старинном кресле, украшенном вензелями. Появление немецкого лейтенанта для двух последних было столь тревожным, что они быстро встали и представились:

— Интендант представительства Беляевсков.

— Адъютант Абраменков! — выкрикнул усач и браво вскинул голову.

Павел Тихонович, назвав себя, со всеми поручкался. Адъютант услужливо помог раздеться. Донсков, собрав со стола бумаги, кинул их в потёртый портфель и щёлкнул замком.

— Вот, просматривал списки коммунистов. Выявить и искоренить их в наших рядах — самая неотложная задача... — заговорил сотник, повышая голос. — Коммунисты не оставляют попыток влиять на казачество, взять власть в свои руки! Сюсюкин и Духопельников здесь, в Ростове, им пособляют, мутят воду, раскалывая наши ряды и стараясь лишить Павлова звания атамана. Так вот, адъютант! Официально заявляю в присутствии лейтенанта вермахта, что вам не удастся посадить Одноралова на атаманское место! Одноралов, позвольте напомнить, не казак. По профессии — духовный певчий!

— Не нервничай, Пётр Никалаич, — одёрнул сотника интендант, в усталой улыбке открывая жёлтые прокуренные зубы. — Тебя ведь тоже певцом Дона величают.

— Да! Я — поэт Тихого Дона! И горжусь этим, горжусь, что воспеваю казачество, наш Второй Казачий Сполох!

Павел не без раздражения слушал высокопарные фразы. Ему никогда не нравились излишне эмоциональные, заполошные правдолюбцы. На поверку оказывалось, что хорохорились и радели они большей частью ради личных интересов.

— Однако сейчас не до песен. Положение на фронте критическое. Немцы из Казакии уходят, а вы тут... выясняете отношения! — возразил Павел, схлестнувшись с потемневшим взглядом Донскова. — Если немецкие власти доверяют Сюсюкину и Духопельникову, значит, на это есть основания.

— А потому, что названная парочка лжеказаков — энкавэдисты! У меня есть неопровержимые свидетельства. И, маскируя себя, пресмыкаются пред оккупационными органами и нагло им врут!

— Чистый наговор! Не верьте ему, — вмешался в разговор адъютант. — Сюсюкин первым встретился в Берлине с атаманом Красновым!

— Потому что чекисты забросили его с заданием! — вскипел сотник. — Он — агент НКВД!

— Господа, я впервые у вас, а уже наполовину оглох... — Павел шутливо прикрыл уши ладонями и упрекнул: — Криком ничего не докажешь! Вы же казачий офицер, Пётр Николаич... Завтра я сам поговорю с Павловым. А вы здесь какими силами располагаете?

— Как уполномоченный штаба по Ростову и Батайску могу официально заявить, что мой отряд представляет собой мощную ударную силу. Именно он разгромил подпольщиков и оборотней в немецкой форме в Батайске. А теперь мы выявляем коммунистов в Ростове.

— Отлично! — воскликнул Павел. — А что известно о других формированиях?

— На Донце сражается Синегорский полк. Не полк, а полчище! Более тысячи казаков! Войсковой старшина Журавлев лично ведёт подчинённых в бой. Ну, в Новочеркасске вам скажут о 1-м Донском полке есаула Шумкова, о пластунском батальоне... Здесь, в Ростове, эскадрон в триста пятьдесят шашек. Правда, командир назначен немцами. Некто Шведиков! Он не то что командовать, а даже с оружием обращаться не умеет! На той неделе за малым не угробил Одноралова. Игрался, забавлялся с автоматом, а тот возьми и выстрели! Пуля отрикошетила от стола и вонзилась в стену над головой полковника.

— Ох ты и ненавистный, Николаич! — пристыдил адъютант. — Ажник рад тому, что случилось. Нельзя так!

У входа в особняк послышались оживлённые голоса. Интендант пригнулся к окну, за которым уже синели сумерки, и удовлетворённо сказал:

— Отцы-командиры явились, — и поспешил в смежный кабинет, откуда шло печное тепло и тянуло запахом сосновых дров.

А здесь, в комнате для совещаний, обогрев давала торцовая стена в синих изразцах, скрадывающих дымоход. Павел догадался, что дом дореволюционной постройки.

Вошли трое. Краснолицые. Разбойные. С хмельным блеском глаз. Впереди, на голову выше остальных, большеголовый верзила в необъятной шинели, лохматой енотовой папахе, с кокардой офицера Донской армии образца 1918 года. Погоны полковника. На широком ремне — кобура и дорогая посеребрённая рукоять кинжала, выступающая над узкими ножнами.

— Шаганов! Мать честна! Откедова? — громыхнул басом Духопельников, тараща свои калмыковатые глаза и разбрасывая для объятия ручищи. — Ну молодец! Ай да есаул!

Павел уловил сивушный перегар, луковый душок от Духопельникова и его товарищей и, освобождаясь от медвежьей хватки, пошутил:

— Кто праздничку рад, тот с утра пьян.

— Ага! По рюмашке приняли. Это делу не вредит. Ты никак с Кубани?

— Из Тихорецка. Сюда вызвали. Обозы, Платон Михайлович, собираете?

— Обозы? Это по части вон его, Беляевскова. А мы контролируем казачьи формирования. Я их собирал! А теперь, представь, Павел Тихонович, друг дорогой, Павлов отстранил меня от должности начальника военного отдела штаба. Меня! Ну не... Ну, не плохой ли он человек? — вовремя сдержался Духопельников, зыркнув на Донскова, сидевшего в напряжённой позе, с окаменевшим лицом. — А мы и без него свои дела творим... Александр, узнаешь?

Высокий, худощавый мужчина, с рыжей бородкой-клинышком, осклабился, кося хитренькими глазками. Затем двумя ладонями, очень осторожно, взял и пожал протянутую руку есаула.

— Разве можно забыть такого красивого казака? Посланца Берлина? — сладким голосом затянул Сюсюкин, удерживая на лице маску подобострастия. — А вы меня помните? Мы накануне Покрова знакомились в Старочеркасской.

— Разумеется, Александр Александрович, — довольно холодно ответил ему Павел и взглянул на незнакомого щеголеватого полковника (на плечах светлого, с оторочкой полушубка были пришиты погоны царской армии). Тот неторопливо, с чувством достоинства снял свою светлую кубаночку с общевойсковой немецкой кокардой, положил её на стол. Отрекомендовался звонким отчётливым голосом:

— Начальник представительства войскового штаба. Одноралов. Василий Максимович. Рад вашему приезду. У нас много накопилось нерешённых вопросов. Может, вы повлияете?

— В меру своих возможностей, — пообещал Павел и завёл речь о тяжёлом положении на фронте, о необходимости ускорить призыв казаков в сотни и сбор сведений о тех, кто из станичников намеревается отступать. Затем подробно расспросил, как ведётся работа в городах и станицах по упорядочению передвижения обозов.

Никто толком этого не знал. Беляевсков сослался на совершенно иные свои задачи — снабженца казачьих воинских подразделений и самого представительства штаба. Чем больше говорил Шаганов о деле, тем активней ему возражали. Поскучнев, Одноралов затеял полемику с Беляевсковым о том, из какого материала лучше делать портупеи для мундиров: из кожи или кожзаменителя, пропитанного особым раствором, удлинявшим срок пригодности. В разговор вступил Сюсюкин, из добрячка вдруг перевоплотившись в неудержимого сквернослова, отстаивающего свою точку зрения, что портупеи вообще не нужны, поскольку времена сабельных атак прошли и будущее за авиацией, танками и тяжёлыми орудиями.

Донсков, не обронивший до этой минуты ни слова, встал, отшвырнув стул. Сдавленным голосом, не скрывая враждебности к присутствующим, воскликнул:

— Спасибо, Сюсюкин, за признание! В том, что вам не нужна казачья форма со всеми её атрибутами — ваша сущность ревизиониста и врага Дона. Вы сознательно разрушаете вековые устои и приспосабливаетесь к текущему моменту...

— Окстись, Донсков! — вскипел Сюсюкин, глядя на скандалиста исподлобья. — Я не нуждаюсь в твоих поучениях! Брому попей... Тебе везде коммунисты и гэпэушники мерещатся!

— Зачем же изворачиваться? Не везде! В этой комнате, знаю точно, находятся два офицера-палача из НКВД... — Донсков под гогот и увещевания сотрудников представительства, озираясь, прогромыхал сапогами по паркету. Сдёрнул с вешалки шинель, насунул на голову шапку. Что-то негодующе бормоча, на прощание выстрелил дверью.

— Не сотник, не офицер казачий, а психопат, — сделал вывод Одноралов, поворачиваясь к интенданту. — Ну, Василь Арсентьевич, чем будем гостя угощать? Пора, думаю, и гонца послать...

Полковник Беляевское вышел давать поручения. И, проводив его взглядом, Духопельников пересел поближе к Павлу, приклонил кудлатую головень с заговорщицким видом:

— Дело швах, друг наш сердечный! Видишь, какая обстановка? Кто у Павлова подручный?

— Этот паралитик Донсков и перед немцами выдаёт себя за великого поэта, антикоммуниста и вождя казачества! — подхватил Сюсюкин. — Но атаман Павлов, тихоня чёртов, во сто крат вредней! При встрече с атаманом Красновым я дал характеристику разным людям. Мы обговаривали кандидатуры будущего донского атамана. И — вот те раз! Ни меня, ни капитана Кубоша не послушали, а выбрали Павлова! Этот мягкотелый тип не способен сплотить казаков. Он не умеет ладить с немцами. Пора его низложить! Только Духопельников может спасти положение. Это — аксиома. Бездарный Павлов ведёт казачество к банкротству. Он, как командир полка, ещё так-сяк, но для вождя категорически мелковат.

— Ну почему меня? — возразил как-то неубедительно Духопельников. — Моё предложение — Одноралов. Василий Максимыч и смел, и опытен. И с командованием общий язык найдёт.

— Да-да! Мне и без атаманства дел хватает. Вот если бы Донсков не помешал создать Союз Дона и Кубани — поднял хай, нажаловался немцам, что это заговор большевиков, — вот тогда я согласился бы координировать общие казачьи действия на Дону. А теперь — битте-дритте, поезд ушёл!

— Краснов обещал приехать к Покрову, — посетовал Сюсюкин. — Однако не появился.

— В ближайшее время это вряд ли возможно, — твёрдо ответил Павел.

— Вот я и говорю: неизвестно когда... А его авторитет сразу бы всё поставил на свои места. Лишить Павлова атаманства — важнейшая задача!

— Ваше предложение понятно, — с некоторым раздражением ответил Павел. — Завтра я буду в Новочеркасске.

Пировали до последней капли водки. Спьяну спорили, перекрикивали друг друга, отстаивая свою точку зрения. Сюсюкин вскакивал, носился по комнате как угорелый. Потом пели. Хором и поодиночке. Одноралов удивил Павла профессиональной постановкой голоса и выучкой. Особенно блеснул полковник исполнением начала арии Ленского. Принимая похвалу, бывший запевала церковного хора вдруг рассмеялся:

— Утром иду на службу, а мне навстречу — рота жандармов. И поёт, чеканя шаг, «Катюшу»! Да так ладно маршируют — прямо на загляденье!

Чем дольше находился Павел в компании земляков-полковников, тем ощутимей становилась тревога, точило душу разочарование. Не слаженным ядром казачества, а смычкой говорунов, потаённых ловкачей предстало руководство ростовского представительства. Да и как можно, находясь в городе, в отрыве от казаков, считать себя их верховодами? Не имея тесных связей со станицами, заигрывая с оккупационными органами... «Какая-то труппа заезжих актёров», — размышлял Павел, утрачивая интерес к «сородичам». Он довольно ясно понял, кто чего стоит. И, сославшись на дорожную усталость, вскоре ушёл, не любитель хмельных скоропалительных братаний. О том, что в этот день ему исполнилось сорок семь, открываться не пожелал.

9

...Мерное покачивание. Стон. Как будто знакомый голос. Да это ведь его голос! И снова — покачивание, чьи-то шаги. Яков не сразу осознал, что покоится на носилках. Голова свинцовая. Хочется одного: затаиться и опять уйти в тёмную глубь беспамятства... Но над головой — женское щебетание. Носилки куда-то высоко возносят. В висках нестерпимо ломит. Он стонет, мечется... Приходит в себя от тряски, перестука копыт. Что на свете: ночь, день? Где он и что с ним? Заливает голову горячая темень. Не скоро возвращается он в реальный мир, слышит, как ругаются, спорят охрипшие мужские голоса. «Он не из нашего корпуса! Какого хрена везли? Нужно было лечить на месте. Тем более что ранило и контузило...» — «Не лайся! Его по ошибке доставили на попутке в Казинку. Его и ещё троих. Те... не доехали. А он, на удивленье, очухался. Вот меня и заставили везти, догонять медсанбат». — «Есть эваколист? Нет? Ладно. Доложу военврачу...» С трудом понял, что это — о нём...

Там, на подгорной улице Форштадта, его, контуженного взрывом снаряда (осколком только вспороло рукав тужурки и задело левое плечо), утром обнаружили подростки. Сгоряча посчитали, что убит. Когда же стали выдёргивать из рук бойца карабин, тот застонал. Не боясь перестрелок, сорвиголовы донесли раненого до ближайшего дома, передали хозяйке и помчались искать санинструкторов с носилками. Гражданская одежда и найденное в кармане партизанское удостоверение привели медиков в замешательство и, недолго думая, они отправили Якова по этапам эвакуации. В суматохе городского боя, когда перемешиваются бойцы разных подразделений, невозможно действовать точно по инструкции. Под шквальным огнём, под осколочным градом, в окопах и ходах сообщения санинструктору или медсестре раздумывать некогда — только бы найти раненого, наложить жгут, перебинтовать, сделать укол, а уж дальше разберутся! И Якова, небойца, несколько раз передавали из одного медпункта в другой. Пока не вывезли за город...

Очнулся он поздним утром. Вся левая рука была стянута повязкой, забинтованы пальцы правой ладони. Подождав, поднял голову и осмотре ася, где он. Тесный ряд носилок помещался в большой комнате с чёрной доской на стене. Без сомнения, это был школьный класс. Две медсестрички с деловитой сноровкой переходили от одного раненого к другому, спрашивая, в чём нуждаются. Соседу, кряжистому мужику понадобилась утка, и Яков вдруг застыдился, что и ему придётся обратиться с этой просьбой. Однако лицо подошедшей девушки было настолько доброжелательно-светлым, что волнение улеглось.

— Что беспокоит? Тошнит?

— Терпимо... Я ничего не помню. Где я?

— В медсанбате. Как поправитесь, передадим вас на гражданку... Покормить? Не стесняйтесь!

— Да я не из робких. Мы в Ставрополе?

— Нет, что вы! Далеко от него.

— В висках ломит... Звон какой-то...

— Ничего. Вы молоденький. Бог даст, обойдётся, — голосом умудрённой жизнью женщины заключила эта глазастая девчонка в халате, поправляя под головой Якова скатку шинели. — Такую болезнь время лечит.

— Вас как зовут?

— Шурой.

— Спасибо вам, — с трудом выговорил Яков и закрыл глаза, снова проваливаясь в тяжкую вихревую мглу, ощущая, как земля кружится всё быстрей и быстрей. Но на этот раз сознание не оставило и он слышал возгласы раненых. Под вечер стало лучше. С завидным аппетитом съел Яков миску перловой каши и выпил чая, ощутив волнительный до слёз аромат чабреца...

То, что должно было рано или поздно произойти, чего опасался комкор Селиванов, случилось на исходе января, в степной глухомани, близ хуторов, оседлавших речку Кугоея. 11-ю дивизию, находившуюся на марше, выследила «рама». После короткого боя за хутора Калинин и Будённый, которые немцы уступили без особого сопротивления, ничто как будто не предвещало беды. Но в штабе отступающей 5-й моторизованной дивизии СС (до октября 1942 года именовалась — дивизия СС «Викинг») с предельным напряжением разрабатывали операцию. Утром позиции 37-го и 39-го полков подверглись интенсивной бомбардировке. Следом, беря казаков в кольцо, атаковали танки. Более полусотни танков!

Кроме подразделений 5-й мотодивизии, в операции участвовали и силы 1-й танковой армии. Мощное нападение немцев не повергло в панику ни эскадронцев, ни комдива 11-й Горшкова. Бились насмерть, не имея никакой связи со штабом корпуса. Кровопролитное сражение продолжалось до темноты, пока не подоспели на выручку эскадроны 12-й дивизии Григоровича. Потери с двух сторон были тяжелы: немцы недосчитались восемнадцати танков, донские полки — более сотни казаков. Вследствие этого немцам удалось остановить 5-й Донской казачий корпус почти на неделю.

Вся школа — и классы, и коридор — уставлена носилками. А раненые всё поступали, их размещали, подстелив что попало, на деревянном полу, на досках, соломенных тюфяках. В комнате, где лежал Яков, места были так уплотнены, что медперсонал ходил на цыпочках. Несмотря на то что из окон дуло, несло вьюжным холодом, зловонный воздух, казалось, въелся в кожу. Досаждали вши. Лезли в уши, глаза, вызывали нестерпимый зуд. Неважной была и кормёжка. И вероятно, неуёмное желание поскорей выбраться из медсанбата, вернуться в армию способствовало тому, что Яков день ото дня креп, уже мог ходить и помогать медсёстрам.

Ночью Яков проснулся от густого, тошнотворного запаха крови. Сосед слева, только вчера занявший место умершего, хрипел, метался на носилках. Яков крикнул, позвал врача. Тот был занят осмотром других раненых. Впрочем, едва ли несколько минут, на которые задержался хирург, могли бы спасти отчаянного станичника, изрешеченного пулями...

Покойника санитары унесли, а на его место поставили другие носилки, с таким же тяжелораненым, каким был только что умерший офицер. Сосед с другой стороны, терский казак Кунаков, приподнял голову, буркнул:

— Спишь, Яшка?

— Нет.

— И ты скажи, будто это место — проклято!

— Суеверие! Хотя случалось и со мной всякое... От Шурочки слышал, что этот лейтенант два танка поджёг. Вот был казачина!

— Покурить бы... А Шурка — ягодка! Ты ходячий, попроси — может, не откажет.

Яков усмехнулся, помолчал.

— У неё есть. По-моему, с молодым хирургом любовь. Видел, как целовались... Знаешь, давай зря не болтать.

— Оно-то так. А живому про живое думается.

Ненадолго устоялась тишина. Лежавший возле двери какой-то бедолага стал требовать воды, обезболивающего укола. Снова пришли дежурный врач и медсестра. И пока сочился от двери слабенький свет аккумуляторного фонаря, Яков наблюдал за сутулым седоволосым хирургом в очках, обследующим пациента. Наконец он распрямился, произнёс тоном, не допускающим возражений: «Оперировать!» — «Операционный стол занят», — напомнила медсестра, поблекшая от непрестанной работы и недосыпания золотокосая красавица. «Знаю. Готовьтесь!» Санитары унесли страдальца. Чуть погодя Кунаков вкрадчивым шепотком спросил:

— Ты женат?

— Да.

— А то место, где жил, отвоевали?

— Выбили немцев из Мечетинской, а там и до моего хутора недалече.

— А мне перед этой катавасией, перед смертоубийством на хуторах, письмо доставили. От матери. Из станицы Ессентукской. Пишет: многие наши снялись с немцами. Можешь поверить? Казаки — с немцами... Слава богу, ни жену Люсю, ни детишков фрицы не тронули. А вот присуха моя, краля писаная, Нинуша, сама себя наказала. С каким-то фашистским гадом загуляла. Ну а свёкор её, дядька Гришка, забрал внука к себе, а Нинкин дом поджёг. И косточек не нашли... Думаю, Бог за великий грех наказал.

Тяжёлую темень палаты качнул раздражённый крик, долетевший от дальней стены:

— Прекращайте разговорчики!

Подождали, пока ворчун уснёт. По окнам стегала метель. Густой дух лекарств, ксероформа, йода, дегтярной мази чуть выветрился. Свежо потянуло снегом.

— А знаешь, за какой грех? — покаянно зашептал казак. — Мы с Нинкой на мужа её в ОГПУ сообщили. Дескать, ворует со склада МТС керосин. Ну, его и увезли... И ладно бы чужим был, а то ведь приходится мне брательником двоюродным. Росли вместе, в Подкумке купались. А я на смерть толкнул! Говорю как на духу.

— Ну, из меня духовник плохой, — со вздохом прервал Яков. — Кто из нас ещё грешней.

— И вот с той поры, веришь, радость не в радость, ласка бабья не в ласку... И любовь померкла. Уходил я на фронт — Нинуша и проводить не пришла. К чему я? Понял вот, когда Бог спас, что нельзя зла творить. А мы? По живому рвём! Нет, что ни говори, а таится в нас зверюга, тварь подлая. Кайся потом, жалкуй, казнись — вина камнем на душе. Жить мешает.

— Точно сказал. Жить мешает, — повторил Яков.

И снова на них зашикали. Впрочем, разговаривать больше не хотелось. Невзначай воспламенились души, растревоженные тяжкими воспоминаниями. Яков вновь с мучительной тоской представил, как вернётся в хутор, будет объясняться с матерью. До скончания века повинен он перед ней и дедом за то, что выстрелил в отца...

10

Запись в дневнике Клауса фон Хорста, адъютанта Гитлера.

«8 февраля 1943 г. Ставка «Вольфшанце». Растпенбург.

Уже несколько дней не оставляет меня гнетущее чувство произошедшей трагедии — героической гибели 6-й армии. Паулюс капитулировал, сдал армию, хотя ещё за два дня до своего чудовищного позора писал, поздравляя фюрера с десятилетием правления, что над Сталинградом развивается знамя со свастикой.

Все заверения горе-фельдмаршала и пафосные слова оказались не более чем ложью. Он попросту струсил, как базарная торговка, струсил покончить с собой!

Германия оплакивает своих солдат-героев! Уже третий день звучит вагнеровская музыка из «Гибели богов» и траурные бетховенские произведения. Неудача в Донских степях только сплотила нацию. Как ни велико доверие, оказанное мне, быть рядом с фюрером, я всё же написал рапорт с просьбой направить меня на Восточный фронт, чтобы доказать преданность вождю! Недавно на совещании он подчеркнул: «Главное теперь — духовное самообладание, фанатическая решимость, ни при каких обстоятельствах не капитулировать».

Сталинградская катастрофа уже веха истории, мы же продолжаем непримиримую битву с коммунизмом. И я восхищен мужеством фюрера, взявшего неудачу под Сталинградом на свои плечи. Это не совсем так. Вина на тех, кто не обеспечил прорыва, кто не умеет воевать!

Ставка объята энтузиазмом, мы горим желанием исправить ситуацию на юге Восточного фронта. Действительно, у Паулюса было мало шансов. Поэтому Генштаб неослабно следил за развитием боевых действий в большой излучине Дона и на Донце, на кавказском направлении. 1-я танковая армия в основном отвела свои силы через «ростовские ворота» и укрепилась на Донце, предотвращая охват противником группы Голлидта. На Кубани, несмотря на устойчивую линию фронта, напор русских нарастает.

Фюрер перед дилеммой: защищать Донбасс или, перегруппировав войска, отвести их к Харькову и подготовить новую наступательную операцию. Это — основа стратегического планирования. В связи с тяжёлой обстановкой на южном крыле Восточного фронта и поступлением телеграмм Манштейна на имя Гитлера, Шмундт посетил штаб группы армий «Дон» в Сталине, куда он был перемещён из Таганрога. Позавчера командующий группой армий «Дон» был вызван в Растенбург. Генерал Шмундт привлёк меня в качестве эксперта.

Совещание началось в 17.00. Фюрер встретил Манштейна сдержанно и вновь заговорил о судьбе 6-й армии, упрекая себя за неосторожность. Затем попросил фельдмаршала высказать соображения о ситуации на дуге Дон — Донец.

«Наших сил, мой фюрер, недостаточно, чтобы удержаться на этом зыбком рубеже, — резюмировал в конце доклада Манштейн. — Как бы велико ни было значение Донецкого бассейна, вопрос состоит лишь в том, потеряем ли мы при попытке сохранить Донбасс и его, и группу армий «Дон» (а, следовательно, и группу армий «А») или мы своевременно оставим часть этого района и предотвратим катастрофу». — «Но если не сдвигаться, а усилить оборону?» — возразил фюрер. «Тогда мы позволим Советам повернуть крупные силы на нижний Днепр или на побережье моря, чтобы отрезать весь наш южный фланг. И совсем нетрудно предугадать судьбу Восточного фронта». — «Я не могу согласиться с этим! — прервал Гитлер фельдмаршала. — Добровольно отдать области, завоёванные огромной ценой? Притом что ещё нет достаточных доказательств?» — «Для меня, разумеется, было бы приятнее предлагать многообещающие планы наступления вместо ставшего неизбежным отступления». — «Нет! И ещё раз — нет! Сокращение фронта, которое вы предлагаете для высвобождения сил, в равной степени высвободит и силы противника. Если упорно драться за каждый клочок земли и заставить русских продвигаться с тяжелейшими потерями, то порыв Советов в конце концов иссякнет. Да и трудности снабжения, очевидно, ограничат их. У меня нет оснований, чтобы отдать Донбасс! Нельзя недооценивать и политические последствия. Турция, которая ещё колеблется, в случае отхода не вступит в войну на нашей стороне. Но самое главное — это донецкий уголь. Как для нашей промышленности, так и для Сталина. Овладение Донбассом позволит ему поддерживать на настоящем уровне производство танков, орудий и боеприпасов». — «Мой фюрер, — уверенно заговорил Манштейн. — В моём штабе побывал Плейгер, председатель президиума имперского объединения. Он утверждает, что владение районом Шахты — Новошахтинск — Гуково, то есть частью Донбасса, восточнее Миуса, не имеет решающего значения. Добываемый там уголь не пригоден ни для коксования, ни для наших паровозов». — «Пусть так. Но нельзя торопиться с эвакуацией за Миус. На юге России потеплело. Ледяная дорога через бухту Таганрога стала почти непроезжей. Если на Дону и Донце начнётся половодье, оно остановит русских до лета. Надо ждать!» — «Я не могу ставить судьбу своей группы в зависимость от надежды на преждевременную оттепель», — достаточно твёрдо заключил Манштейн.

Затем фюрер и командующий группой армий «Дон» беседовали наедине. В итоге совещание продолжалось около четырёх часов. Последовавшие распоряжения Ставки свидетельствуют о том, что Манштейну удалось отстоять свою точку зрения и убедить фюрера незамедлительно отвести группу Голлидта, 1-ю и 4-ю танковые армии на миусский плацдарм.

Сегодня получены известия, что предельно обострилась обстановка у Ворошиловграда и на подступах к Ростову, где противник атакует превосходящими силами с ранее завоёванных рубежей».

11

Бесснежные морозы в конце января — лють впору сибирской — стали самым страшным испытанием для беженских обозов. Двигались только куцыми деньками. А с вечера, делая остановки в попутных селениях, забивались в хаты, где с разрешения хозяев, а где и самочинно. Всё чаще возникали случаи обморожения. Куршивел скот. Поневоле приходилось или дорезать выбившуюся из сил худобину, или оставлять на догляд и пользование у случайных людей на местах ночёвок. Шагановым тоже пришлось распрощаться со своей бурёнушкой, завести на баз к многодетной хуторянке.

Ключевцы влились в длинный караван южных донских станиц. Среди отступленцев встретил Тихон Маркяныч знакомых из Егорлыкской, Мечетки, Кагальницкой. При всей стихийности и спешке отступления в движении обозов всё же наблюдалась некая упорядоченность. Во-первых, составилось руководящее ядро из хуторских и станичных атаманов. Во-вторых, взвод верхоконных казаков следил за строем подвод, пресекая попытки вырваться вперёд, обогнать соседа или, наоборот, отстать, плестись в хвосте.

Но дорога — вторая мать казака — распоряжалась по-своему. И обозная колонна, устремлённая к Азовскому лукоморью, жила особой, непредсказуемой жизнью, полной мелких и больших забот, потерь, превратностей. Обездоленный кочевой люд, слыша за спинами канонаду, ожесточался, не поддавался посторонним укоротам и чьей-то одной воле. Кому-то нужно было перепрячь изнурённую лошадёнку, и он сворачивал на обочину; кто-то обнаруживал изъян в упряжи, грозящий длительной остановкой, и его подвода тоже уступала путь тем, кто следовал позади; у третьего рёвом исходит корова, не поенная второй день, и хозяин пускает лошадей под горку, к шумящему меж буерачных скатов ручью; а иному приходится туго: стоит станичник-горемыка у покосившейся телеги, нахлобучив шапку на самые глаза, боясь смотреть на тоскливые лица детей и жены, и заискивающежалобным голосом спрашивает у проезжающих мимо нахохленных возниц: нет ли у них запасной оси к телеге, — с каждым разом всё громче и потерянней...

Дивилась Полина Васильевна свёкру: чем тяжелей становилось в дороге с её тряской, неустроенностью, колготой, тем бодрее он держался, — повеселевший, общительный, точно скинувший с плеч десяток годков. С Тихоном Маркянычем не гнушались советоваться атаманы, нередко беседовал Шевякин. Однажды даже Кострюкова Анька подошла к подводе Шагановых.

— Ты, тётя Полина, зря на меня не держи сердце, — неожиданно напомнила она о прошлом. — Я у тебя мужа не отбивала и не собиралась этого делать. Был грех, и — разошлись... А теперь пусть Тихоновичу земля будет пухом, а мы на одной дороге оказались. И давай по-людски. Меня ведь тоже Яшка ваш за малым не пристрелил! А я не корю за сына...

— Убил бы — не заплакала, — сурово ответила Полина Васильевна, отворачиваясь, давая понять, что никогда на примирение не согласится.

— Ну, как знаешь. Беру свои слова обратно, — помолчав, с обидой в голосе произнесла Анька. — Хотела поладить, да укололась!

Не общался и Тихон Маркяныч с наветчиком Дроздиком, искавшим возможность вернуть их многолетнюю приятельскую близость. На привалах и ночёвках не упускал конюх случая поминать Степана Тихоновича добрым словом. Сетовал на свою стариковскую непонятливость, на Божье наказание — велеречивость. Тихон Маркяныч делал вид, что равнодушен к сладкоголосой лести Дроздика. Но, рассудив как-то, поунял гнев: что с птичьего угодника возьмёшь? Дожил до преклонных лет, а всё такой же брехливый, лотошной и неблагополучный.

На шестой день пути в подвечерки ключевские подводы въехали в село Самарское. На улицах — табор скитальцев, подводы, будки, ходы. Множество лошадей, скотины. С трудом проехали к центру села, неподалёку от какого-то казённого здания отыскали незанятую хату. Стеснились в ней, как на свадьбе. Трое Шевякиных, трое Звонарёвых, Полина Васильевна, два старика, Анька, не считая дежурившего у подвод Филиппа. Сменить его в полночь должен был Дроздик. А следующим вызвался Тихон Маркяныч, озабоченный тем, что кони исхудали.

Переполошённая немолодая тётка, растерявшись, бросила постояльцев и укрылась в боковой комнатушке. Воровать в горнице нечего: кровать с растянутой до пола сеткой да древний комод, чуть его моложе, дощатый стол и парочка табуреток.

Раиса Шевякина, супруга атамана, взяла за последние дни привычку командовать.

— Дочерей положим на кровать. Ну а сами на доли[43] постелимся, абы в тепле.

Разбросали полсти, овчины. Анька смерила женщин неприязненным взглядом, толкнула дверь комнатушки. Внырнула в отдающий старым пером полумрак, заторочила хозяйке весело:

— Мы, тётенька, с тобой обе узкие. Вдвоём на перине поместимся. А я тебе приколок подарю! Не терплю, когда храпят. А наш атаман, Фролыч, хуже борова! Не откажи, касатушка.

Под таким ласковым напором не то что сельской простачке — казакам со стальным характером приходилось сдаваться. Не зря же в хуторе язвили, что Анька вовсе не отрывок от чёрта, а наоборот, это чёрт от неё оторвался и на радостях убежал!

Обойдясь кусочком хлеба да сала, двумя примороженными яблоками, Анна оставила спутников и ушла спать, потеснив хозяйку на постели. Прилегла к мягкой подушке, по-кошачьи прогнулась и в одну минуту забылась сном праведницы...

Старикам поневоле пришлось ложиться рядом. Шевякина пригласили на атаманский совет, с ним отлучился и Звонарёв. Бабы, заняв для них места, выделили возницам окраек пола. В тесном проходе, считай под столом, пришлось приютиться Тихону Маркянычу и его односуму. Первым, правда, прикорнул Тихон Маркяныч, подав привычный сигнал: этакое мерное, шмелевое гудение. Дед Дроздик покунял за столом — что ни говори, а робел — и, лишь убедившись, что Тишка спит, спустился на лохмоты, прилёг набок...

Вскоре Тихона Маркяныча растолкали Шевякин и переполошённый Филипп. Его, оказывается, срочно мобилизовали. Даже коня выделили! Смилостивились в одном: разрешили попрощаться с дорожной женой. А чтобы не сбежал, приставили двух казаков в немецких шинелях. Анна вышла заспанная, хмурая, кутая плечи шерстяным платком. Взволнованно говорящего Филиппушку выслушала спокойно, почти равнодушно, то и дело отводя взгляд.

— Что ж, не поминай лихом, — печально улыбаясь, проговорила она, напоследок обнимая мил-дружка. — Бросаешь, значит, одну...

— Не говори так! — занервничал Филипп, поглядывая на дверь, за которой громко матерились конвойные. — За горло, гады, взяли! Нужна мне их казацкая армия! Немцы в отступ, а нас — на мясорубку!

— Тоже мне вояка! — осуждающе откликнулся Тихон Маркяныч, поднявшийся на ноги. — Быстро ты от казачества открестился!

— Тебя, дед, не спрашивают! Не встревай! — огрызнулся Филипп, с несвойственной для него жалкой растерянностью глядя на свою вероломную милаху. — Останусь жив — поженимся... Ты наших хуторян держись, чтоб можно было найти друг друга...

— Загадывать не будем! — остановила его Анна, зевая. — Ну иди, что ли. От двери дует... Лишние проводы... Верней, долгие проводы — лишние слёзы!

— Да ты и не плачешь! — вдруг завёлся Филипп. — Должно, не пропадёшь! Кобелей хватает!

— Дурачок! Я же тебя жалею, — принуждённо-укоризненно улыбнулась Анна, медленно наклоняюсь и целуя Филиппа в щёку: — Стесняло присутствие людей.

За полночь вызвездило. В аспидно-чёрном небе серебряной кисеей светилась мелкая звёздная россыпь; точно свадебная брошь казачьей невесты, ярко сияли Стожары. Тихон Маркяныч, посланный атаманом сменить дежурившего у подвод Звонарёва, поглядывал на узоры созвездий, знакомые с пастушеских детских лет. А всё, что окружало здесь, на чужой земле, не манило, не влекло сердце. Тяжелел, обжигал лицо предутренний мороз. Пар, шедший изо рта, слоился на бороде инистой коркой. Чьи-то лошади, прикрытые попонами, тесно жались, переступая коченеющими на снегу ногами. Под валенками Тихона Маркяныча тонко повизгивал смёрзшийся наст. А по селу — перекатистый лай, грохот колёс, разъярённая ругань. Ближе к окраине — натужный рёв автомашин, танкеток... Непрошеная тоска сжала грудь. Представил старик своё подворье, крыльцо, прыгающую Жульку у ног, тихий огонёк лампы в окне... То, что прежде не замечалось, теперь, в отдалении, обрело несказанную притягательность. «Нет, должно, и помирать буду с родиной в глазах, — вздохнул старик и тылом рукавицы смахнул иней с усов и бороды. — Даст Христос, возвернёмся! Паниковать ишо рано...» И новое видение сладко коснулось души: над зацветающей высокой яблоней, облепленной бело-розовыми цветками, в солнечной неге мая роятся, умиротворяюще гудят пчелушки и черно-рыжие шмели...

— Беда, Тихонович! Забрали вашего коня, — ошеломил Звонарёв, от волнения немного заикаясь. — Не давал я! Вот те крест! Ругался с казаками! А они чуть плетей мне не всыпали!

Филиппа посадили на своего засёдланного жеребца, а твоего угнали!

— Как же это...

Тихон Маркяныч от горестного удара утратил способность говорить, только постанывал да крякал. В горячке обежал свою фурманку, к которой одиноко жалась Вороная. Не раздумывая, бросился в погоню, чтобы настичь воров. Но силы вскоре покинули старика, ноги утратили резвость. Он сделал ещё несколько шагов и остановился. Слёзы застлали глаза. Стоял, задыхаясь от гнева и обиды. Помнил с малолетства станичный закон: конокрада не миловать — забивать насмерть.

— Боюсь, и наших коней конфискуют! Там такие оглоеды! Чистые орангутаны! — не унимался Василий Петрович, оправдываясь и винясь перед стариком. — И про Степана им говорил, и упрашивал, и магарыч сулил — последнюю бутылку самогона не жалко! Нет... Банда налетела — раз, хвать. Слово поперёк — плетюганов, не то кулаками! Вот тебе и казаки!

— А почему моего? Почему твоего коня не взяли? — спросил наконец задрожавшим голосом Тихон Маркяныч. — Моя подвода не с краю.

— Филька указал! Ей-богу! Почему — не ведаю! Значит, таил какое-то зло.

— Он же сродственником нам приходится. Зло? Ничем мы его не обидели.

— Значит, Анька напела. Вот и угодил крале!

Тихон Маркяныч выругался, попросил Василя свернуть цигарку. И пока тот возился в темноте, поправил шерстяную попону на Вороной, свисающую со спины до колен.

Слушая и обличения, и утешения Звонарёва, Тихон Маркяныч жадно затягивался и думал о своей недоле: чёрт с ним, с Пеньком — неудалюга конь. А если бы потеряли Вороную? Вот когда было бы хуже некуда! К тому же Пень прихрамывал. Должно, в спешке не разглядели, аггелы!

Дед Дроздик подошёл бодрой походкой — сутулый мальчишка в шапке с опущенными ушинами. Чрезмерно серьёзным тоном, как на собрании, зачастил:

— Телепал сюды, а навстречу — патрульные. При форме, с винтовками. «Улепётывай, — бают, — дед отседова поскорей! Прут красные армейцы, ажник подшёрсток с немцев слетает! Навроде в догонялки играют. Иноземцы бегут, а те их по ж... порют!»

— Тут, Митрич, не до шуток, — оборвал его помощник атамана. — Реквизируют скотину. У Шагановых коня забрали. И до нашей пары очередь дойдёт! Так что оставайтесь у подвод оба. А я пойду остальных поднимать. Был слышок: прорвались красноармейские танки к Азову. Поспешать надо!

Звонарёв и Шевякин, не обращая внимания на ворчание жён и дочерей, учинили скоропалительный подъём. Полусонные благоверные, озябнув на морозе, не торопились забираться в повозки. Отводили душу такой едкой, изобретательной бабьей бранью, что малость пересолили. К ним, отступницам, пришлось применить меры: староста Шевякин приголубил свою гранд-бабу кулаком, а Звонарёв — по-семейному — дважды вытянул Настюху кнутом. Но дедам, приверженцам строгого обращения с бабой, и этого показалось мало, они подзуживали казаков: как это ведьмы длиннохвостые посмели мужей матюкать?!

После полудня добрались до побережья. С крутояра неоглядно распахнулась ледяная пустыня моря, сплошь заснеженная, лишь кое-где желтеющая круговинами и полосами выступившей воды. Тёмными струнами тянулись от берега вдаль колеи дорог, теряясь на грани неба и белой тверди. По ним муравьями двигались повозки, машины. Узнавались кавалькады всадников. Тащились пешие. На просторе вольней гулял потеплевший ветер. Ощущался запах талой воды и бурьянной прели. Полина Васильевна в проёме глубокого оврага, уходящего к морю, заметила помокревший глинистый выступ и поняла, что началась оттепель.

С лёгкого разгона, придерживая лошадь, выехали на лёд. Зацокали подковы. Корова Шевякиных впереди споткнулась, как-то валко рухнула, прокатилась на боку. Семён Фролыч остановил лошадей, слез, грузный и одышливый, наблюдая, как бурёнка, привязанная к подводе длинным налыгачем, пытается встать. Она приподнялась на передние ноги и снова упала, взмыкнула. Встревоженный хозяин стал помогать ей, потянул за рога. Но бедняга не повиновалась, вертела головой, освобождаясь от привязи. Долго хлопотал Шевякин возле коровы, осматривал и ощупывал ноги, затем удручённо махнул рукой, что-то сказал жене и, помрачневший, кинулся к рундучку под сиденьем. Тихон Маркяныч, передав вожжи снохе, слез на шершавый лёд, спытал атамана:

— Что за оказия? Подвернула ногу?

— А-а... Бодай бы сдохла! Не подвернула, а сломала.

— Або помочь?

— Езжайте! А я скорочко освежую и догоню. А где ж Анна? Отстала?

— И глаза б её, сучку, не видели!

— Пока управлюсь — подъедет. Погружу к ней мясо. Она одна. А вы с Василём поняйте! В Таганроге свидимся...

На третьем часу пути по азовскому льду, когда уже обозначился тёмной полоской северный берег, неожиданно снизились и стали расстреливать кавалерийские отряды и обозы два краснозвёздных «ястребка». Длинные очереди пулемётов секли, поражали без разбора. По колонне — исступлённые крики, плач. Бронебойные пули вонзались в скованную морозом твердь, взмётывая слюдянистую — напротив закатного солнца — крошку. Из выбоин просачивалась вода. Тихон Маркяныч огрел Вороную, погнал в сторону от дороги, следя за самолётами. На дальнем расстоянии унял лошадку, перевёл на шаг. А по истребителям охранники открыли огонь из автоматов, и они, сделав ещё один заход, канули в темнеющей выси.

Тихон Маркяныч повернул обратно, смыкаясь с беженским обозом. А Полина Васильевна всё молилась, хотя угроза миновала, — молилась, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами...

12

На следующий день по прибытии в Ростов, как и намечал, Павел Тихонович отправился в бывшую войсковую столицу, воспользовавшись машиной комендатуры.

Уже за городом повстречались отступающие армейские части. Новенький, довольно резвый и комфортный «мерседес-бенц» подолгу стоял на обочине, пропуская танки, орудийные тягачи, грузовики с солдатами. Шофёр-ефрейтор улучал момент, чтобы юркнуть мимо колонны и разминуться с теми, что двигались по шоссе навстречу, осуществляя неведомую передислокацию. Понурыми, неприязненно-суровыми выглядели «сыны Третьего рейха» в этот кочевой январский день.

В стороне, вдоль полей рысила черношинельная жандармерия. Попадались вразнобой обмундированные отряды добровольцев — кто в немецкой каске, кто в папахе, а кто ив... будёновке! Зато у всех на рукавах — коричневые повязки. Штабной шофёр, крепкий, толстошеий парень, знал толк в вождении и часто съезжал с шоссе, завидев вывороченные камни и воронки от бомб. Он безмолвствовал и лишь коротко отвечал, когда сидевший с ним рядом гауптман что-то спрашивал или делал замечание. Офицер комендатуры, будучи званием выше Павла, не счёл нужным вести разговор. Насвистывал мелодию не то из кальмановской оперетки, не то из какого-то американского фильма. Стычка с артиллеристом-фенрихом крепко вздёрнула самодовольного вояку.

В очередной раз, застряв в армейском потоке, едущие в «мерседесе» всполошились, когда в приспущенное стекло со стороны шофёра застучал небритый рыжий здоровяк, похоже, разогретый шнапсом. С трудом ворочая языком, он требовал уступить дорогу его трёхосному «мерседесу», везущему снаряды. Гауптман накричал на младшего офицера. Тот вспылил ответно, кляня штабистов, не знающих, что такое фронтовой ад, окопы и «катюши». Перебранка, несомненно, могла стоить фенриху погонов, но, к счастью для скандалиста, стронулась с места танкетка впереди и поневоле шофёр отъехал. Гауптман, обернувшись к Павлу, разразился бранью в адрес командиров, чьи подчинённые не соблюдают дисциплины, пьют, боятся русских и в итоге разваливают всю армию! Но самое главное, как считал глянцево выбритый, щеголеватый гауптман, — это паникёрское настроение, надломившее дух слабохарактерных офицеров...

Отчётливый гул канонады с задонской стороны осадил попутчика, он угрюмо умолк. «Значит, надеяться нечего! Немцы уходят со среднего Дона, — рассуждал Павел, прижавшись плечом к кожаной боковине и поглядывая в окно, в сизую, в хвостах дыма степную даль. — Да, уже далеко не та немецкая армия. Измотанная, уставшая. Как же быть? Вопрос о донской государственности, понятно, откладывается до лучших времён. Уже созданные казачьи части немцы используют на фронте... Не в качестве союзнических войск, а как свои собственные... Вот и съехали на другую колею: с возрождения казачества на укрепление германских войск! Есть о чём задуматься...» И он ещё долго не мог отрешиться от невесёлых мыслей, что у красных все преимущества широкомасштабного наступления, что они теперь не уступают в вооружении, а в численности даже превосходят. А у немцев попросту нет свежих сил — переброска резервов из Европы по единственной железнодорожной ветке, через Запорожье, заняла бы несколько недель... Потом он с тревогой решал, как лучше помочь отцу и семье покойного брата выехать из хутора, как найти им временное размещение в Таганроге.

Автомобиль трясло на ухабах, остановка следовала за остановкой. Солнце клонилось к полдню. На чёрных деревьях лесополос чёрными глудками лепились грачи. Ветер гнул долу невысокий камыш по безымянной запруженной балке. Серебристо отливала на скате полынь. Этот простой вид степи почему-то взволновал Павла, — с небывалой ясностью он осознал, что надежды на возрождение казачества рушатся. Показалось странным, почему прошлой осенью он, как и другие сподвижники, был уверен в бесповоротном развитии событий, что на донскую землю уже никогда не вернутся Советы. Обманчивая лёгкость, с которой вермахт завоевал южную Россию, породила оптимистические иллюзии. Впрочем, полгода немцы держали фронт. Если бы не фатальная неудача у Сталинграда...

И всё же он не собирался сдаваться, опускать руки! Временное отступление с казачьих земель ещё не означает, что их карта бита и Советы победят. Вермахт обладает огромной мощью. Стало быть, надо бороться, всячески налаживать взаимодействие с командованием армий и руководством рейха. Без их поддержки бессмысленно надеяться на казачью автономию.

Утром он обдумывал вчерашнее посещение представительства. Судя по всему, Сюсюкин и Духопельников тесно контактируют с оккупационными органами. Они выгодны немцам, поскольку приказы исполняют беспрекословно. Павлов норовист. Идёт на сотрудничество ради того, чтобы Дон и казачество вернули утраченную в Гражданскую войну независимость. Он менее подходящ для немцев. Но дело как раз в том, кто из лидеров способен сплотить казаков! Павел очень надеялся на разговор с атаманом. И теперь, готовясь к встрече с ним, торопливо достал из своего портфеля скрепку служебных бумаг, нашёл принятую в середине ноября «Декларацию Войска Донского», чтобы прочитать заново. Вступление было лаконичным и деловым: «Всевеликое войско Донское в 1918 году восстановило свой государственный суверенитет, нарушенный царём Петром Первым в 1709 году, выразило свою государственность в Донской конституции и три года защищало свою исконную территорию от нашествия советских армий (1918—1920 гг.). Германия признала де-факто существование Донской республики, имеющей свою территорию, избранный всем народом законодательный орган — войсковой круг, войсковое правительство, армию и финансы. Германская армия во взаимодействии с Донской армией сражалась с большевиками на границах Дона, тем самым утверждая его суверенитет».

— А тут переборщили! Не очень тогда помогали нам немцы, — увлёкшись, проговорил Павел Тихонович, продолжая вчитываться в этот важный и вполне обоснованный документ.

«Донское Войско просит германское правительство признать суверенитет Дона и вступить в союзнические отношения с Донской республикой для борьбы с большевиками.

Первыми и неотложными мероприятиями германского правительства, способствующими установлению союзнических отношений, должны быть:

1. Немедленно освободить из всех лагерей военнопленных казаков всех войск и направить их в штаб походного атамана.

2. Отпустить в распоряжение походного атамана всех казаков, находящихся в германской армии.

3. Не производить на территории казачьих земель принудительный набор молодёжи для отправки в Германию.

4. Отозвать хозяйственных комиссаров с территории казачьих земель и производить снабжение германской армии за счёт продовольственных ресурсов казачества только на договорных началах.

5. Отозвать комендантов из управления донскими конными табунами, являющимися неприкосновенной собственностью Войска Донского...»

«Мерседес» вдруг подбросило. Заскрипели тормоза. Грохот взрыва оглушил. Хватаясь рукой за спинку переднего сиденья, Павел выронил бумаги, отметил, что гул самолётов быстро стихает. Мельком увидел, как удалилась в сторону Новочеркасска двойка краснозвёздных штурмовиков. Насмерть испуганный, побелевший гауптман вновь стал браниться, на этот раз честить асов люфтваффе, позволяющих русским бомбить средь бела дня!

Бывшая столица Войска Донского также была полна отступающими войсками. От обилия солдат и техники город показался тёмно-серым, мрачным. На углу широкого Платовского проспекта и Атаманской улицы Павел Тихонович попросил остановить машину. Поблагодарив гауптмана, вылез. Срывался молевый снежок. Задувал с юга ветер. Под сапогами скользко стлалась брусчатка. Он прошёл по бульвару, вдоль аллеи тополей, затем прибавил шагу и направился к площади Ермака. Вышел на свободное пространство, остановился вблизи Вознесенского войскового собора. Его входные врата были закрыты. Цепью, вдалеке друг от друга стояли немецкие охранники. Очевидно, собор был приспособлен под мастерские либо под гараж. К вратам вели мощные, на железных балках, мостки. Вблизи стояли машины, танкетка. Гудела передвижная электростанция, кабель тянулся к храму. Там грякало железо, натужно рокотали электромоторы. Порывисто охватил душу гнев: так-то обращаетесь с казачьей святыней!

Долго стоял у памятника Ермаку. Вглядывался в горделивую фигуру атамана, держащего в правой руке корону Сибирского царства, в сурово-спокойное, величественное лицо в обводе курчавой бороды — воспринял его как-то в целом, как живого человека. Рванулась душа — от беспомощной тоски, утраты чего-то важного, что помогало в жизни. Кое-где бронзу памятника тронула патина, на ячейках кольчуги зацепился снег. Павел читал, обходя пьедестал: «Донскому атаману Ермаку Тимофеевичу, покорителю Сибири, от благодарного потомства в память трёхсотлетия войска Донского, 1570—1870 г. Окончил жизнь в волнах Иртыша 5 августа 1584 года», в изножии постамента фраза Карамзина: «Россия, история и церковь гласят Ермаку вечную память».

Венецианские окна двухэтажного Атаманского дворца перекрещены бумажными полосами, кое-где вместо стёкол — куски фанеры. На стенах и сдвоенных пилястрах — осколочная сечка. Декоративная чугунная решётка навесного балкона — в царапинах. У торца здания, куда вели арочные ворота, — взвод казаков, коновязь, подсёдланные лошади. Двое караульных у крыльца нехотя отдали честь немецкому лейтенанту. Дежурный по штабу, седоусый хорунжий, проверил раскрытый в руке посетителя документ, подобравшись, скороговоркой ответил:

— Господин атаман в кабинете. Вас проводят, — и, поворачиваясь в сторону коридора, приказал: — Маликов! Проводи их благородие к батьке!

Курносый хлопец, козырнув, бочком стал подниматься по лестнице. Павел Тихонович с первого взгляда заметил, что казачок в ладно подогнанной форме, в добротных сапогах, да и шашка на боку, должно, хорошей работы, судя по старинной чеканке ножен.

— Откуда оружие? Дедово? — кивнул Павел.

— Так точно! — выпалил парень.

— Где служишь?

— В конвойной сотне господина атамана!

— Почему не на фронте?

— По ранению переведён сюда, — смутился провожатый. — Я бы с удовольствием!

Первый сводчатый зал с лепниной на стенах и потолке, второй. У двери — постовой с автоматом, чуть в стороне большой стол, возле него группа офицеров. Павел Тихонович представился. Молодцеватый адъютант сопроводил его к атаману.

Сергей Васильевич, в казачьем кителе синего цвета, с погонами полковника, что-то писал за столом. А рядом со стопками бумаг, книг и чернильным прибором лежал «шмайссер». На стук высокой двери он вскинул голову, прищурился и, узнав эксперта Восточного рейхсминистерства, земляка Шаганова, проговорил, бессознательно чеканя слова:

— Проходите, проходите! Одну минуту — закончу рапорт. От генерала Фридерича добрые новости.

Павел Тихонович снял шинель, посматривая на атамана и собираясь с мыслями, оправил под ремнём свой серо-зелёный мундир с орлом на правой стороне груди. В довольно просторном зале благодаря большим окнам было светло и прохладно, ощущалась дворцовая основательность. И вместе с этим, по оставленным в беспорядке стульям вдоль стола для совещаний, по заслеженному полу и ещё по каким-то едва уловимым приметам чувствовалось, что это — временное пристанище атамана.

Наконец Павлов встал, невысокий, узколицый, с близко поставленными настороженно-умными глазами, в которых стояла бессонная хмурь. Пошёл навстречу, чуть прихрамывая.

— Телеграмму вчера получил. Жду с утра. Дорога задержала? — пожимая руку, спросил атаман.

— Да. Не проедешь... Комендант Эллинг, помнится, обещал открыть войсковой собор.

— Оставлен пока под нужды армии. — Павлов указал на стул и тоже сел рядом. — С чем приехал?

— С жалобами на тебя, — усмехнулся Павел Тихонович. — Ростов с Новочеркасском воюет. Славно!

— Ты где их встретил, Духопельникова и Сюсюкина?

— Аккурат в представительстве. Но — под хмельком.

— Большая редкость! Обычно они напиваются как свиньи. Сюсюкин на Покрова, в святой для донского казака праздник, на улице валялся... Ситуация такова. Капитан Кубош, который и привёз сюда Сюсюкина, тайно и явно вяжет меня по рукам. Немецкая разведка контролирует каждый мой шаг. Сообщи об этом Краснову, когда будешь в Берлине. Впрочем, как он повлияет? Немцы гнут свою политику Наша декларация, как передал Фридерич, одобрена Клейстом. Дано разрешение на создание казачьей армии.

— Вчера мне сказал Одноралов. По-моему, поздно хватились!

— Не завтра, так послезавтра придётся вести казаков в бой. У меня полк. Смешанный. Есть и конники, и пластуны. Но вооружение... Нужны автоматы, противотанковые ружья, пулемёты. Я уже не говорю об орудиях! У многих конников одни шашки, а у некоторых — боевые пики!

— Мы же владели пиками, — с иронией заметил Павел. — В этом нет ничего позорного.

— Мне не надо бутафорских войск! — вдруг ожесточился атаман. — С пиками против танков? Это на парадах хорошо с пикой проехаться! А казакам нужно дать такое оружие, чтобы могли побеждать.

— Ты как знал, что придётся отступать. Реорганизовал управление в штаб походного атамана. Наметили, куда направлять обозы?

— Казаки непредсказуемы! Бросают всё, лишь бы не жить при Советах. Красная армия теснит немцев. Обозы едва поспевают. Фактически они разрозненны, хотя нам удалось установить связь с окружными атаманами. Далеко не все беженцы обеспечены продовольствием и одеждой. Но откуда ждать помощи? Опять же — казачья армия. На базе чего, позвольте спросить? Ни военнопленных, ни казаков из других частей вермахта не посылают в моё распоряжение. Декларация одобрена, но не выполняется, хотя принята два месяца назад. Эмигранты не помогают. У меня нет опытных командиров. Где же сподвижники по Добровольческой и Донской армиям?

— Эмигрантам въезд запрещён.

— Немецкие власти сами не знают, что им надо! То сулят златые горы, то грабят станицы. Со мной, законно избранным войсковым атаманом, времени не находят встретиться, а парочку энкавэдистов — Сюсюкина и Диска — привечают. Это — чекистская кличка Духопельникова. И что удивительней всего, они одновременно играют на руку и нацистам, и коммунистам. Потому что давно известно, как ослабить казаков: расколоть, одурманить властью и стравить атаманов.

— Я вчера узнал, что у тебя конкуренты появились.

— Не конкуренты, а калики убогие. В Аксайской — Евстратов, в Азове — подъесаул Пятницков. В Ростове ещё и Кочконогов... Да мало ли смутьянов? Я в узел вяжу казачьи силы, а эти глупцы рвут на куски? Так что легенда о всеказачьем братстве и родстве, увы, не подтверждается.

— Ну, я не совсем с тобой согласен, — отрезал Павел Тихонович, бросив тяжёлые ладони на стол. — Есть и братство, и родство! Нет единения. Я вот у памятника постоял. Думал Ермак о славе и благодарности потомков, когда Сибирь покорял? Думаю, что нет. За державу воевал и во благо казачества!

— Давай лучше о деле.

— Я и говорю о деле. Не перебивай! Вот ты создал полк — немцы зауважали. А будет дивизия, две — дружить захотят! Я их знаю как свои пять пальцев. Испокон веку германцы чтили порядок и силу. И сплотить казаков, Сергей Васильевич, сможешь только ты — боевой полковник!

— Приехал агитировать меня? — вздохнул Павлов. — Брось! Я сейчас думаю о том, как мне полк накормить и где найти фураж.

— Дай же сказать! Ты недооцениваешь серьёзности положения. Ростовчане намерены сместить тебя. К чему это приведёт? К анархии и гибели казачьих сил. Нам нужно плотно сотрудничать с немцами. Пока мы вынуждены подчиняться, выполнять приказы. Ради возрождения Дона!

— Мы вынуждены умирать за свою землю, есаул! Проиграли Гражданскую, проиграем и эту. Народ не всколыхнёшь — вот в чём суть. И ты трезво оценивай возможности. Так вот. Мы наметили маршруты передвижения обозов. Состав их. То бишь охрана, снабжение, руководство. Но, повторяю, исход стихиен. Станичники немцам не нужны. Жалко людей. Дети, старики, женщины — в зимней степи. Южные обозы через Азов и по морю двигаются к Таганрогу. Среднедонские держат путь на Чалтырь, Матвеев Курган. С общим местом сбора — южная Украина. Донесения от атаманов поступают нерегулярно. Это как раз и тревожит.

— Я только с Кубани. Возле Ейска утонуло несколько подвод. Лед в море подтаял. А они напропалую хватили!

— Помнится, в октябре ты заезжал в свой хутор? Нашёл родных?

— Да. Отца, семью брата. Брат был избран атаманом. В декабре погиб...

— Значит, твоим надо сниматься. Чекисты расправятся безжалостно!

— Найдёшь надёжного казака? До Ключевского чуть полтораста вёрст. Я напишу отцу.

— Конечно, подберу.

— Ну, тогда показывай полк.

— Сейчас спустимся, перекусим. А затем займёмся делами. Атаман поднялся, сделал знак рукой адъютанту. Тот кивнул и расторопно вышел. Павел Тихонович, одевшись первым, подождал, пока полковник затянет поверх темносуконной шинели ремень, огруженный кобурой.

— Пользуешься советским? Парабеллум гораздо надёжней.

— Привык, — ответил атаман коротко, но, подходя к двери, вспомнил слова есаула, сказанные ранее, и с надсадой заключил: — Теперь вся жизнь казачья — напропалую!

13

23 января в Сальской степи части 28-й армии Южного фронта сомкнулись с конниками группы Кириченко Закавказского фронта, наступающими в одном — ростовском — направлении. В тот же день войска Черноморской группы, сломив сопротивление врага, расширили свой плацдарм южнее Краснодара. Ставка Верховного главнокомандования развела эти силы, воссоздав Северо-Кавказский фронт, включив в него 9-ю, 37-ю, 58-ю общевойсковые армии, 4-ю воздушную армию, 4-й и 5-й гвардейские казачьи корпуса.

Казаки-конники, разгромив узел немецкой обороны у станицы Егорлыкской, преследовали противника, находясь в боевом соприкосновении с формированиями его 1-й танковой армии, переподчинёнными группе армий «Дон», с 3-й танковой, отдельной пехотной, 444-й и 454-й охранными дивизиями. Основательно потрёпанные донские дивизии нуждались в срочном пополнении. Отчасти это и решило судьбу Якова Шаганова. Врачи военкомиссии уступили его просьбе и с заключением «условно годен» благословили в селивановский корпус. Шаганов в звании рядового был зачислен в штат 37-го полка. Определили временно коноводом. Мало-помалу к нему силы возвращались. Забот с лошадьми было столько, что думать о нездоровье было некогда. Но крепко запомнился придирчивый допрос особиста: где служил, почему оказался в партизанском отряде и в медсанбате.

На провесне, в начале февраля, только ночью держались морозцы. А днями было солнечно. Дороги до полудня звенели под копытами и тачанками, под колёсами орудий. Потом раскисали, тормозили продвижение донцов. До самого края степи, до Придонья, немцы не оказывали больше мощного сопротивления.

8 февраля селивановцы достигли устья Дона и по льду начали переправу на правобережье, вблизи станицы Елизаветинской. Оттуда, с берегового гребня, долетел и выкосил десятки казаков артиллерийско-миномётный смерч. Осколочное эхо раскатилось вдаль по ледяному полю! Но и под обстрелом эскадроны продолжали переходить реку расчленённым строем. Впереди, за станицей и хутором Обуховкой, таилась открытая степь, иссечённая ериками, мочажинами, в зарослях мелкого ивняка да камышей.

Эскадрон Якова стал повзводно стекать на лёд. Скачущий рядом седобородый казак-ополченец Иван Епифанович Бормотов, осаживая своего гнедого метиса, оглядел правобережье, повернул голову к Якову:

— Прём, а куцы — неведомо! Лед да земля. Ни дерева на бережку! Ох дадут нам зараз колошматки!

— Езжай, езжай! — властно окликнул командир, лейтенант Рудь. — Немцы бегут, аж пятками сверкают! К ночи в Ростове будем!

— Непохоже, — вполголоса проговорил Яков, склоняясь к Епифанычу. — Мы обходим город южней.

— Эска-адрон! Марш-марш!

Раскатистая чечётка подков. Разноголосица. Всхрапывание лошадей. Гулкие на утреннем морозе колёса подвод. Вдали от берега, на стрежне, лёд, подмытый течением, пружинил. Из воронок, выломанных снарядами, изливалась зелёная слезливая вода. Опасные круговины объезжали загодя, горяча коней.

Вкрадчивый тягучий рокот, показалось, набежал со степи. Но он круто поднялся ввысь, стал нарастать, и смутная хмара самолётов, приближаясь, стала чётко видима над Доном. Минута — и над полками стали выпадать из люков немецких бомбовозов как будто чёрные семечки. Ускоряя полёт, вращаясь, они жутким воем оглушили окрестность! Первая мина, захлебнувшись запредельно-смертным визгом, достигла речной тверди, и — с тяжким треском вдруг вздыбился досель невиданный праховый куст с искристо-алмазным верхом из ледового крошева. Следом — кучно и врозь — взрывы, взрывы...

С новой партией бомбардировщиков прилетели и «юнкерсы», которые не только осыпали казачье войско минами, но и расстреливали — будто специально подставленное, распростёртое и приготовленное для смертной жатвы. Где-то с левобережья побухивала зениточка, били пулемёты, поливали вслед самолётам отчаявшиеся автоматчики, но осколки и крупнокалиберные пули немцев легко убивали казаков на голом льду, на голом берегу, в приречных камышах. Однако и впереди ждала бабка с косой, укладывала ратников донских, разя шрапнелью и пулемётными очередями бронепоезда, прикрывающего станцию Хопры.

— Где же наши истребители? — стоустым стоном катилось по взводам и подразделениям. — Почему нет прикрытия с воздуха?!

И никто не ведал причины, почему так произошло: из-за преступного головотяпства ли фронтового командования, а может, и по легкодумной ошибочке штабного генерала, карандашиком рисующего на карте в Ставке.

Отлетали казачьи душеньки, навек отлетали!

Бессмысленно, беззащитно гибли и гибли станичники, офицеры. Среди многих десятков раненых оказались и корпусные командиры. И только под вечер, когда утихло гибельное небо, всем, от рядового до комкора, стало предельно ясно, что вовсе не следовало, не было никакой нужды загонять конников в камыши, в болотистую непролазь. Скакать негде! А нога пехотинца ступит беспрепятственно там, где под копытом лошади прогрузнет стянутый корочкой грязевой наст, где преградят дорогу ивняковые дебри и тростники, — в разъем двух камышин проскользнёт вездесущий солдат. Но был откуда-то сверху дан приказ, политработники разожгли сердца казаков пламенными словами «За Родину, за Сталина!» — и они рванулись вперёд, надеясь, что окажутся в огромном городе одними из первых, в своём безоглядном и роковом заблуждении...

Яков не мог сдержать слёз гнева и бессилия, то зарываясь, как крот, в суглинок кручки, то озирая распах Дона, обережье, небо, где хороводили вражеские самолёты, то прикипая взглядом к черно-рыже-белому пожару на изломанном льду: взметая гривы, лошади метались вдоль крутобережья, неслись в диком страхе прочь, на зияющие чёрные водовороты, и, пронизанные осколками, взвивались, подкошенно падали, а те, что опередили их, оскальзывались на крыгах, заливисто трубя, уходили в быстро затягивающую темь...

В сумерки по-весеннему потеплело, сильно поредевшие полки 12-й и 63-й дивизий вброд, по льду с выступившей поверх водой принялись форсировать Мёртвый Донец, — он воистину оказался мёртвым.

Казаков встретил артиллерийский огонь. Однако передовым эскадронам 11-й дивизии, крадущимся вдоль берега, по камышам, подожжённым немцами, удалось ночью приблизиться к станице Нижнегниловской.

Частям, оставленным во втором эшелоне, был дан приказ окапываться. Сапёрные лопатки с трудом кромсали промерзший грунт, путанину камышовых и травяных корневищ. Яков копал на сменку с Епифанычем. Его казаки прижаливали, зная, что недавно из медсанбата.

— Не зря я тобе, Яшенька, гутарил, — вздохнул ополченец, передавая лопатку коноводу. — Дуром нас на лёд погнали! Считай, пол-эскадрона полегло. И лошадок пошти всех потеряли. В нашем эскадроне ни единой не осталось, в третьем — две захудалых кобылёнки. Никак в пехоту перекуют!

— Должно, так, — откликнулся тоже немолодой бородатый казак-обозник, орудующий штыковой лопатой. — Погибать везде одинаково. Нам худо, а каково антиллеристам? На собе тягают пушки. Без коней-то...

— Зараз куцы ж тягнуть? Вот под утро приморозит, колёса покатятся, — заключил Иван Епифанович.

— Ух ты, как содють! Ростов берут наши, — выпрямляясь и глядя в ночное пространство над речной долиной, точно в грозу, полыхающее молниями орудийных залпов, пожарами, проговорил дядька Кузьма Волошинов, давнишний дружок самого Будённого.

— Там, должно, ишо гуще народу, — вновь подал голос бородач. — Мы «ганса» не уменьем, а числом развоюем! Энто как на улице: отбуздали трое одного, а тот собирает кумпанию — обидчиков отметелили. Те свою шайку — побили недругов. А те — ишо, и пошло, и поехало, покеда пополнение не кончится. У немцев силёнок — кот наплакал, а Расея — страна многолюдная!

— Пустое мелешь! — осадил Иван Епифанович. — О народе пущай Сталин и Калинин думают. А мы туточко под смертью ходим. Вон скольких побило! Реутова, Костю Марченко, Елагина, Барзукова... Царствие им небесное!

И надолго все смолкли.

Всё дальше на северо-востоке, за береговым гребнем, озаряли небо над Ростовом фронтовые огни: зависали разноцветные ракеты, поднимались и падали колонны прожекторов, и беспрерывно будоражил ночь гул канонады.

— Выходит, мы первыми через Дон перелезли, — посмотрев на небо, сказал копающий рядом с Яковом сержант Медведицков. — Из-за Дона орудия бьют. А пехота, надо понимать, ещё позади. А нас вроде приманки кинули, чтоб немцев отвлечь. Да-а, вспопашится «ганс», навесит нам мандюлей!

— «Ганс» уже не тот, что осенью, — возразил Епифаныч, беря у Якова лопатку и очищая налипшую на сапоги вязкую грязь. — Немец зараз, как волк-подранок, тольки огрызается. А мы его должны травить верно, насмерть.

Человечек в шинели неожиданно возник рядом, прикрикнул:

— О чём митингуете? Глубже копайте, а не рассуждайте!

— Здравия желаю, товарищ оперуполномоченный! — узнал Иван Епифанович стальной басок особиста Кузнецова и нарочито весело поведал: — Чтоб шибче копалось, про хорошее гутарим. Какие бабы в деле жарче: рыжие, чернявые аль блондинистые?

— Стыдно в твои годы, Бормотов, о глупостях говорить, — поучительно напомнил лейтенант. — Нашли тему! Враг ощетинился. Надо мобилизовать волю, сплотиться вокруг партячейки, чтобы успешно бить фашистского зверя... А ты, Шаганов, почему филонишь?

— Я только отдал лопатку...

— А где твоя?

— Товарищ уполномоченный! — вступился Бормотов. — Мы от бомбёжки разбежались, перепутались. С миру по нитке шанцевый инструмент добыли. Командир взвода...

— Где ваш командир? — разгневался лейтенант. — Ну и дисциплинка!

— Он погиб, — в темноте разяще просто прозвучал голос Медведицкова. — Я остался старший по званию.

— Ну так командуй! Устроили, понимаешь, говорильню...

Казаки молча проводили этого человечка, незвано появившегося и ушедшего, прозванного в полку Кузнечиком. Подавленное — после дневного ада — настроение вновь вернулось к ним...

Поднявшийся ветер вихрил на прожогах камышовый пепел, саднил в горле удушливым запахом гари. Усталость одолевала людей, валила на вороха камыша, на постеленные поверх них попоны, оставшиеся от лошадей. Пахли они нахоложенно-смутно лошадиным потом, степью. И не могли казаки унять души, потрясённые столь внезапной развязкой...

За полночь, пожалуй, со станичной окраины, донёсся перекатистый грохот боя. С протяжным выхлопом, слитно залопотали ППШ, в ответ — визгливо-надсадный хор немецких «шмайссеров» и пулемётов, аханье гранат. Струи трассирующих пуль вдалеке рассекли поднебесье.

— Сошлись! — выдохнул Иван Епифанович и перекрестился. — Помоги и пощади, Господи, братьев казаков!

Двое суток кряду 5-й Донской казачий корпус бился с немецкими частями, имеющими не только позиционное преимущество, превосходящими селиваноцев в вооружении, но и активно взаимодействующими с авиацией. Казаки овладели станцией Хопры, перерезали железнодорожную ветку, ведущую от Ростова к Таганрогу. Под их напором стал отходить противник из Нижнегниловской. Но с каждой атакой ряды казачьи таяли, редели столь катастрофически, что штаб Северо-Кавказского фронта, опасаясь потери корпуса, решил заменить его стрелковыми частями.

Ранним утром 11 февраля подошла пехота, и казаки стали передавать боевые позиции. Но едва донцы отхлынули, оттягиваясь в тыл, как немцы контратаковали! Пехотинцы дрогнули, попятились. Майор Рутковский, оперативник штаба 11-й дивизии, на собственный риск, повернул 37-й и 39-й полки обратно, с ходу бросая в бой! И ещё сутки сражались эскадронцы, позволяя основным силам корпуса переправиться на левый берег Дона, к сельцу Койсуг.

Всего три денёчка отвели Селиванову для сбора и перетряски обезлюдевших полков, для назначения командиров и выяснения собственных сил и возможностей. Убитыми и ранеными он потерял на донском берегу треть численного состава, недосчитался около тысячи лошадей.

И точно в насмешку, на следующий день после освобождения Ростова комкору поступает приказ, придуманный в штабе фронта, — снова переправляться через Дон (в третий раз за неделю!), продвигаться тем же самым маршрутом — на Хопры и Недвиговку, с задачей выхода к реке Миус вблизи Матвеева Кургана.

И тронулось, двинулось всей громадой казачье войско по льду, вброд преодолевая и Дон, и Мёртвый Донец, и глубокие ерики. За нехваткой лошадей, орудия и миномёты тащили самопрягом, пихали на бугры, выволакивали из мочажин. Бывшие конники месили раскисший чернозём, не без зависти поглядывая на тех, кому посчастливилось остаться в седле. Яков, угрюмый и молчаливый, шагал в строю, нёс в душе тяжёлую ношу, искал и не находил объяснений, почему казаков посылают на самые опасные участки, обрекая на истребление. Так было прошлым летом на ейском рубеже, в бурунах, теперь — под Ростовом. Как будто кто-то кощунственно проверяет казачий дух и плоть на прочность, даже ценой невиданных жертв...

14

На редкость свободно, без единого выстрела завернул в Ключевской средь бела дня разъезд казаков-селивановцев. На майдане разведчики спешились, в крайнем дворе разжились ведром, и пока одни поили лошадей, другие расспрашивали, когда ушли немцы и в каком направлении, есть ли в хуторе полицаи. И без промедления, с благодарностью приняв от собравшихся хуторянок харчишки, ускакали вдогон отступившему врагу.

Радостная весть пронеслась по хутору! Прокопий Колядов, дед Корней, Веретельников, Горловцев поспешили к казачьей управе. Первым делом сбили вывеску, а подоспевший писарь Калюжный отомкнул дверь. Активисты тут же выбрали своим руководителем Колядова и, вооружившись топорами и кинжалами, точно в княжеские времена, пошли по дворам предателей Родины. Не минули и Шагановых. Лидия хмуро, с неприятным удивлением выслушивала злоумышленные вопросы Прокопия, ответы на которые он знал не хуже её самой.

— Ты, Лидия Никитична, отвечай, пожалуйста, не торопясь, — просил Калюжный, писавший карандашом в блокноте. — Так положено для протокола.

На другой день к Лидии пожаловали подруги: Таисия, Варя Лущилина, Баталина Антонина и тётка Матрёна. Торбиха не бывала у Шагановых со дня похорон Степана Тихоновича и, увидев обедневшее убранство комнат, завздыхала. Таисия прицыкнула на неё и озабоченно спросила:

— Будем сгонять коров на ферму или повременим?

— Торопиться незачем, — рассудила Лидия. — Они при нас. Установится порядок — прикажут.

— Наезжала нонче с утреца кума из Пронской, — уставясь на Лидию, зачастила тётка Матрёна. — Ходют милиционеры с военными по дворам, предателей выявляют. И требуют всё колхозное возвертать.

— Вернём, — бросила Лидия и повернулась к ойкнувшей Антонине, опустившей руку на свой выпуклый живот.

— Ворочается? — догадалась Варя, открывая в улыбке подковку зубов.

— Должно, танцором будет.

— А я приглядываюсь, Лида, чи ты тожеть в тягостях? — полюбопытствовала Торбиха.

— А тебе зачем знать? — резко оборвала хозяйка.

— По-бабьи спросила. Че ты злуешь? Оно-то рожать можно, когда пригляд и помочь есть. У Тоси и мать, и отец ишо на ногах. А тебе — колгота. Одна-одинёшенька. Живёшь — не с кем покалякать, помрёшь — некому поплакать.

— У меня Яков, Федя, родня. Не пропаду!

— Ты лучше расскажи, тётка Матрёна, как тебя немцы фотографировали, — попросила Таисия, доставая из кармана зипунки[44] полную горсть тыквенных семечек и высыпая их на стол.

— Вы дюже языками не метите, — насупилась Торбиха, вздёргивая на плечи свою шерстяную кацавейку. — Коды проходили фрицы через хутор, к мине на постой определились. Двое из казаков, а третий — немчуган. Пожрали и завалились дрыхнуть. А кони на привязи, во дворе. Я у вас, Варя, по-суседски переночевала. Утром прихожу. Они глаза продрали, об жизни гутарят. Всех по матушке кроют, особливо Гитлера с... вождём нашим дорогим Сталиным. Я на них кричать: «Как смеете Иосифа Виссарионовича поминать? С Гитлерюкой проклятым равнять?» Они блымкают глазами, и энтот самый немчуган достаёт пистолет — и угрожать!

— Не выдумывай, — остановила балаболку Таисия. — Рассказывай правду.

— Чес-стное слово! Не брешу... Опосля подъезжает на большой машине ишо мордатый немец, какой в газете...

— Корреспондент, что ли, — подсказала Варя.

— В аккурат он! Слоняется по хате, по двору. Встрамил глазюки, и всё! «Ой, — думаю, — голодный мужик. Надо удирать, а то на старости лет ссильничает, позора не оберёшься». Вон Тонечку, Варину сестру, сказнили румыняки!

— Душа болит болем — не могу, — заволновалась Таисия, качая головой. — Иной раз приснится дорогая кумушка, так ясно, как живая.

— Царство ей небесное! Все там будем, — вздохнула Торбиха и, взяв щепотку семечек, помолчала, скорбно стянув губы. — И только я вознамерилась в калитку рыпнуться, как энтот самый из газеты требует с недоговором: надобно пропечатать фотокарточку донской казачки. Ты, дескать, обличьем подходишь по всем статьям. «Ни боже мой! — отказываюсь. — Завтра вас ищи-свищи, а наши придут, увидют в газетке моё физиономие — в лагеря сошлют!» Доказывает, мол, газета германская и доступу к ней нет. «Я тебе, матка, — уговаривает, — выдам две банки концервов и шоколаду. Соглашайся, прославишь и себя, и Тихий Дон в разных странах».

— Да послала бы подальше! — выкрикнула Лидия.

— Боязнь одолела. «Ну, давай, мол. Щёлкай». Он, холера, обращается к немцу-коннику, а тот лыбится и зачинает раздеваться. «Ну, — думаю, — пропала! Будут амором сильничать!» И к двери! А мурлан загородил дорогу и успокаивает: «Не боись. Мы тебя обмундируем. Чтоб была воинственной!»

— Ох вляпалась! — крутнула головой Антонина.

— Влезла я абы-абы в галифе, гимнастёрку дают. Опосля того — сапоги и ремень. Кубанку позычили и саблю. В обчем, спуталась не хуже атамана. Вывели на крыльцо. Мурлан аппаратом прицелялся-прицелялся и требует на коняку залезать.

А я кобыл смалочку боюсь! Молю пощадить — не слухаются. Втроём закинули в седло, дали поводок. А коняка на дыбки! «Упаду, — думаю, — косточек не соберут». А мурлан бегает, щёлкает. Сжалился казак усатенький, осадил кобылу. Сполозила я наземь. Разделась. А немчуган заверяет: «Так и в газетке пропишу под фотокарточкой: «Лихая казачка Мотя защищает Дон». А концервы, морд оплюй, зажилил.

Женщины заулыбались. Варя откинулась назад и захохотала:

— Ой, представила тебя, тётка Матрёна, в штанах!

— И верно, стыдобище, — согласилась рассказчица. — Была б я цыбатая[45] — ишо так-сяк, а тута... Коровяка в галифе. Надо было больной прикинуться...

Заливистый лай Жульки призвал Лидию к окну. Двое военных в форменных шапках, с тёмно-синими петлицами на воротниках шинелей, с кобурами на поясах, шли по двору вслед за Прокопием Колядовым. Сердце дрогнуло! Подруги, увидев незнакомцев, догадались, как и Лидия, что пожаловали они неспроста. Тётка Матрёна, побледнев, мигом подскочила с лавки, вместе с ней засобирались домой Антонина и Варя. Лишь Таисия сохраняла спокойствие.

Пришедшие без стука завалили в горницу. Прокопий, сдвинув рыжие брови, ткнул рукой:

— Вот это и есть Шаганова Лидия, — и повелительно бросил: — Прошу очистить помещение! Товарищи офицеры при исполнении обязанностей.

— А я соседка. Могу остаться? — изогнув бровь, не без кокетства спросила Таисия.

— Когда понадобитесь, гражданки, вызовем, — небрежно ответил приземистый лейтенант, стоящий рядом с Прокопием. — До свиданья!

Жар окатил Лидию с головы до ног. Она проводила взглядом помрачневших, сочувственно вздыхающих подруг, без суеты предложила:

— Садитесь. В ногах правды нет.

Высокий и худой, как сенина, молоденький офицер глянул исподлобья и поправил:

— Не садитесь, а присаживайтесь. Разницу надо понимать.

Лидия опустилась на край кровати, сцепила ладони на коленях. Чекисты зашныряли глазами по стенам, увидели в рамочке портрет Степана Тихоновича. Офицерик обернулся к Прокопию:

— Это кто?

— Самый предатель Родины.

— Снять! Другие снимки ещё имеются? — повышая голос, обратился он теперь к хозяйке.

— Осталась только эта, — не отводя взгляда, ответила Лидия.

Коренастый перекинул через голову ремешок полевой сумки, положил её на стол, медленно расстегнул пуговицы шинели. Но снимать не стал, придвинул табурет и сел за стол одетым. Сдёрнул шапку и приткнул на сундук, пригладил двумя руками зачёсанные назад смоляные волосы. Наблюдая, как напарник убирает пожелтевший фотопортрет в большой трофейный портфель, приказал:

— Начинайте обыск. А мы потолкуем. И не мешать!

Оставшись наедине с хозяйкой, лейтенант закурил папиросу. Дружески спросил:

— Одна живёшь?

— С сынишкой.

— Играет?

— С друзьями на речку пошёл. Щук острогой колют.

Энкавэдист, зажав в уголке рта папиросу, вынул из сумки толстую тетрадь и двухсторонний красно-синий карандаш. Потом покопался, достал и перочинный ножичек, стал на столешнице затачивать грифельные кончики. Он был очень симпатичен, этот случайный гость, — смуглокож, глазаст, чернобров, и, безусловно, нравился женщинам. И зная об этом, вовсе не спешил, держался с молодой хуторянкой раскрепощённо, наслаждаясь своей властью.

— А где же муж? — подняв голову, вдруг поинтересовался красавец.

— Точно не знаю. Наверно, у партизан. Он ушёл к ним в конце ноября.

— Ой, Лидия, сочиняешь, — лукаво упрекнул энкавэдист.

И эта ухмылочка мигом отрезвила — прикидывается участливым, ищет доверия.

— Я говорю правду.

— Лжёшь. Я же по глазам твоим вижу, — нахмурился офицер, бросив окурок в чугунок с геранью, стоящий на подоконнике. — Твой муженёк дезертировал из Красной армии. Помогал отцу-старосте. А потом вступил в казачью сотню. Сейчас у фашистов.

Чёрные глаза лейтенанта расширились, загорелись ненавистью.

— Он ещё хуже, чем его папаша-мерзавец. Он, лампасник, убивает наших бойцов!

— Не верю. Яков у партизан.

— Предупреждаю в первый и последний раз, — отчеканил энкавэдист. — Привлеку к уголовной ответственности за ложные показания. Отвечать быстро и точно. Какие поручения староста давал лично тебе?

— Выгребать у коровы навоз. Наносить вёдрами воды...

— Ты! Сучка! Ещё раз состришь — застрелю на месте! — в полную грудь крикнул следователь, кося бешеными глазами. — Я — оперуполномоченный НКВД Особой комендатуры фронта. И при необходимости имею полномочия применять оружие.

— Я вам отвечала без умысла.

— Не прикидывайся дурочкой! Ты понимаешь, о чём речь. Что тебе известно о немецкой агентуре?

— Ничего.

— Напомню. Незадолго до отступления оккупантов к вам приезжал связной. По приказу немецкой разведки твои родственники сбежали, а тебе поручено вести наблюдение за передвижением наших войск и заниматься вредительством. Кто входит в твою группу?

— У меня нет группы.

— Ну вот. Становишься сговорчивей. Значит, действуешь одна?

— Я не понимаю, чего вы от меня добиваетесь? — рассудительно произнесла Лидия. — Никто никаких заданий мне не давал. Я, как все, работала на уборке хлеба, доила коров.

— Напомню. При отступлении наших войск, в августе прошлого года, по приказу районного комитета обороны подлежало уничтожению поголовье крупного рогатого скота, которое не смогли эвакуировать. Ты спровоцировала саботаж. Тобой организовано неповиновение офицеру НКВД, что не позволило выполнить приказ. У меня протокол допроса свидетелей. Ты сохранила колхозное стадо, чтобы наладить снабжение молоком гитлеровской армии.

— Мой свёкор, староста, занизил число коров. Мы всего один раз сдали масло.

— Какие инструкции, повторяю, получили от немцев ты и твои родственники?

— Я ненавижу немцев. И мои родственники их ненавидят. А свёкра выбрали, упросили быть старостой. И он относился к ним как к врагам. Как мог, защищал хуторян.

— Молчать! Отвечать только на вопросы. Где скрываются отец и жена старосты?

— Они уехали дней пять назад с обозом.

— В каком месте спрятано тобой или старостой оружие?

— Я не видела у него оружия. Хотя нет... Был пистолет. Его забрал Шевякин.

— Ты — ЧСИР. Член семьи изменника Родины. Знаешь, чем это грозит? От расстрела до пожизненного заключения. Как кому повезёт! Чистосердечное признание может несколько смягчить вину. Даю последний шанс.

— Мне не в чем сознаваться, — твёрдо ответила Лидия, с ужасом начиная понимать, что с этого часа её прежней жизни пришёл конец, и вплотную придвинулось великое горе-испытание, о котором она даже предположить не могла.

Размеренно тикали ходики на стене. Густо задымлённая комната казалось чужой. Наклонённое лицо энкавэдиста сосредоточенно окаменело. Он торопливо гонял карандаш по листам, метил их синей вязью слов, иногда подчёркивая фразы красным цветом. В чугунке жёлтыми червями извивались окурки. Лидию тошнило — беременность протекала тяжело. Но этот допрос вытянул столько сил, что она не могла шевельнуться. Лихорадочно проносились мысли: у кого оставить сына, кто будет приглядывать за хатой, возьмёт к себе колхозную Вишню, собачонку...

— Прочти и распишись.

Лидия заставила себя встать, — взгляд женолюбца оценивающе скользнул по ней. Взяла дрожащей рукой тетрадные листки.

— Не стой пнём. Вот же табурет, — по-хозяйски распорядился лейтенант, светлея лицом.

Лидия стала вчитываться в протокол допроса и вдруг ощутила, как по телу пробежали мурашки, сковал душу озноб, — с такой леденящей заострённостью и целенаправленностью были построены вопросы и подробные ответы, что не оставалось и малейшего сомнения в её враждебном отношении к советской власти, Красной армии и пособничестве фашистам.

— Ловко состряпано, — сверху вниз глянула Лидия, кладя листки на стол. — Такого я не говорила.

— Подписывай! Иначе изолирую — и просидишь до утра в подвале.

— Не стану. Я позора не приму! — задрожав подбородком, громко проговорила Лидия и вышла в зал. Припав спиной к тёплым изразцам печи, беззвучно заплакала. Такой одинокой и несчастной она ещё никогда не была!

Несколько минут лейтенант сидел молча, чего-то ждал. Затем, громыхнув табуретом, поднялся.

— А теперь слушай, гражданка Шаганова, и запоминай! — грозно окликнул оперуполномоченный из горницы. — Так и быть, повременю. Даю сутки на сборы. Ты — красивая женщина. А придётся носить арестантскую робу, вкалывать до кровяных мозолей и спать на гниднике. Такова расплата за предательство родственника! Не скрою, я хотел бы помочь... Но и ты меня должна понять... Я здоровый и молодой мужик! В хуторе буду два дня. Люблю, когда красивая, как ты, женщина угощает вином и стелет постель...

Он помедлил, со скрипом натянул кожаные перчатки. И, звякнув щеколдой, решительно вышел. Сквозь заливистый лай Жульки едва улавливался разговор офицеров, сошедшихся на базу. Чуть погодя они остановились на анбончике, и Лидия услышала приглушённый голос лейтенанта:

— А ещё? Более существенное?

— Царский орден. Георгиевский крест, на чёрно-жёлтой колодке. Приобщил к делу.

— Чей орден?

— Это — деда Тишки, его отца, — подсказал Прокопий.

— Тебя не спрашивают! — оборвал худосочный офицерик. — Иди лучше коли дрова и топи баньку.

— Есть! Я живочко устрою, в таких делах — мастак! — уверил угодливый Прокопий и — по двору к калитке. Вскоре ушли и энкавэдисты. И странно пусто стало на подворье и в хате, точно после похорон. Пусто и страшно.

Лидия, задыхаясь от табачного тумана, распахнула двери, выбежала на крыльцо. И долго простояла на верхней ступеньке, проветривая комнаты, жадно вдыхая морозную свежесть и запах молодого снега, слетающего с небес мелкими терновыми лепестками...

15

Итоговое заседание Комиссии по казачьим делам, созданной по инициативе генерала Киттеля при ростовском представительстве штаба походного атамана, собрало публику весьма разношёрстную: учёных, казачьих офицеров, творческую интеллигенцию, чиновников. Попытка поборников донской самостийности переписать казачье население была одобрена немецким командованием. Рассматривая в перспективе создание на Дону марионеточного казачьего правительства, Киттель сделал широкий жест: поручил профессору Миллеру, местному историку-археологу с мировым именем, возглавить комиссию по дальнейшему устройству Области Войска Донского.

Среди присутствующих были и представители оккупационной стороны: капитан Кубош и лейтенант Шаганов. Обсуждался документ, дополняющий Декларацию Войска Донского. Оживлённый спор возник о границах. Вопреки дореволюционной карте, почти все активно высказались за их расширение: присоединение к землям Войска Царицына (Сталинграда), Богучара, Юзовки (Донецка) и Бахмута (Артёмовска). Украинский уголь и волжская рыба укрепили бы экономическую мощь казачьего государства. Павел Тихонович внимательно слушал и делал записи, даже принял участие в дискуссии по четвёртому пункту, предложив вместо волостных старшин и сельских старост ввести в неказачьих селениях должность наказных атаманов, подчиняющихся только войсковому правительству. «Профессорская группа» серьёзно поработала, и ни у кого не появилось возражений ни по правам жителей Области, ни по структуре управления, ни по судебному установлению. Так же единогласно был поддержан двадцать третий пункт, регламентирующий создание Донской армии, авиации и флота. Сюсюкин настоял на внесении поправки: в рамках тесного сотрудничества с вермахтом.

Завершилось заседание под вечер. Не давая его участникам разойтись, полковник Одноралов попросил внимания:

— Господа и братья казаки! Мы хорошо потрудились сегодня. И есть предложение в таком же составе посетить «Казачий курень», всем известный ресторан. По согласованию с немецким командованием мы в представительстве решили отметить десятилетие прихода к власти великого фюрера Адольфа Гитлера. Столы уже накрывают!

— За вождя можно выпить и дома, — не без ехидства заметил сотник Донсков, исподлобья глядя то на начальника представительства, то на Сюсюкина. — А вы афишируете пьянку в тот час, когда за Доном бьют пушки большевиков и решается судьба Второго Сполоха!

— Пётр Николаевич, не надо так волноваться, — обратился седовласый профессор, укоризненно улыбаясь. — Рюмка водки, смею думать, не повредит казачеству.

— Если бы рюмка! Я вообще не пью. Хоть одна голова должна быть трезвой. А вот они, Сюсюкин и Духопельников, намедни припёрлись ко мне домой пьяные-распьяные, отравили атмосферу комнат перегаром и отрыжкой, нанесли грязи, испачкали покрывало на кровати. И убеждали меня вступить в заговор против походного атамана, поддержать их предательский план по развалу донского казачества. Нет, ставленники краснюков! Ваша затея не удастся!

— Ты никак рехнулся, Петя? — съязвил Сюсюкин, тряхнув остроконечной бородкой. — Угрожаешь нам, выше тебя по званию? За нарушение уставной дисциплины надлежит тебя перед строем выпороть и разжаловать до рядового.

— Меня? Вы... Выпороть? — Донсков побагровел, подступая и ястребом косясь на обидчика. — Мерзавец! Я вызываю тебя на дуэль!

— Сам ты полоумный! Стихоплёт!

Их растащили. Павел Тихонович проводил Донскова до ближайшего переулка и вернулся к представительству. Провожатым гостей назвался Духопельников. Шаганов шёл рядом с профессором Миллером, который не скрывал взаимной заинтересованности, присматривался к лейтенанту, оказавшемуся, к тому же, потомственным казаком.

— Извините, профессор. У меня к вам вопрос, — обратился Павел Тихонович, поймав на себе доброжелательный взгляд из-за очков.

— Да, пожалуйста.

— Если бы возникла необходимость создания донского правительства, вы согласились бы его возглавить?

— Батюшки-светы! Я не имею достаточного опыта. Правда, приходилось служить в Таганроге мировым судьёй. Зигзаг судьбы! Занесло меня, будучи археологом, во второй университет, в Харьковский. Вышел со степенью кандидата юридических и экономических наук. Но вскоре понял, что это не моя стезя. После Гражданской занялся всецело историей. Так что служба не по мне. А вот подсказать, проследить путь донского казачества...

— Я слышал, что ваш брат-учёный репрессирован?

— Да, Саша был арестован без всяких оснований. Канул бесследно....

— А мой брат погиб в начале декабря. Подстерегла партизанская сволочь!

— Искренне сочувствую, — приостановившись, с дружественной теплотой сказал профессор.

Окна ресторанного зала были наглухо задёрнуты бордовыми портьерами. Под потолком горела люстра, отражаясь в надраенном паркете. Столики сдвинули так, чтобы получилась русская буква «Г» (с намёком на фамилию вождя). Ярко белела накрахмаленная скатерть. Весь пиршеский стол был уставлен тарелками: чернела паюсная икра, оранжевели скибки мочёных арбузов, из горок квашеной капусты выглядывали черносливы и яблоки, розовели пласты вяленой сомятины и куски сельди, украшенной кольцами лука, а посередине, на длинном подносе, красовался в смуглой корочке запечённый осётр. Кувшины с янтарным вином соседствовали с приплюснутыми бутылками шнапса и самогона. Две официантки: глазастая черноволосая развратница с вихляющей походкой и молодая рослая блондиночка с вызывающе накрашенными губами, завершали сервировку стола.

— На стол равняйсь! Водку внести! — дурашливо скомандовал Духопельников и сквозь хохот добавил: — Шапки долой!

— Не кощунствуй, — остановил его Одноралов, стягивая свой светлый полушубок и бросая его на руки подбежавшего молодого казака. У других гостей одежду принимали также бойцы штабного взвода.

Загромыхали отодвигаемые стулья. Одноралов, держась хозяином, размещал участников застолья. Капитана Кубоша, профессора и Павла Тихоновича усадил рядом с собой. Поблизости устроились неразлучные Сюсюкин и Духопельников. Интендант Беляевсков сел напротив престарелого полковника Ёлкина, благообразного офицера ещё царской школы, привлечённого к работе в представительстве. Далее разместились помощник бургомистра и ещё несколько человек, незнакомых Павлу Тихоновичу.

Разлили по рюмкам. Одноралов с осанистым видом оглядел гостей, торжественно воскликнул:

— Братья казаки! Господа! Нами подготовлены документы, необходимые для согласования с германским правительством о создании казачьего государства. Без преувеличения — это историческое событие. Оно совпало с десятилетним юбилеем прихода к власти Адольфа Гитлера, чьи доблестные войска принесли нам освобождение... Предлагаю тост за воинское братство и сотрудничество донского казачества и Третьего рейха!

— Любо! Любо! — вразлад выкрикнули адъютант Абраменков и некто с всклокоченными волосами и помятым лицом.

Ледяной, как снеговица, самогон взбодрил Павла Тихоновича. Он охотно закусывал, переговаривался с соседями. Наискосок, человека через три от него, возвышался плотный седоватый есаул в сером кителе, которого раньше он не встречал. Из-за круглых очков скользил вдоль стола щупающий взгляд. Бритое, холёное лицо излучало добродушие и довольство. И это неведомо почему насторожило Павла Тихоновича. «Странный гость, — подумал он, прислушиваясь к негромкой журчащей речи незнакомца. — Откуда взялся? Не похож он на казака!» И, не в силах прогнать гнетущего подозрения, спросил у Одноралова:

— Кто это, в очках?

— Представитель Павлова в Шахтах, Доманов.

Павел Тихонович вспомнил, что атаман сетовал на безынициативность своего начальника штаба и, собираясь заменить его, называл именно эту фамилию.

— И чем же хлеб зарабатывал раньше, при Советах?

— А бог весть! Слышал, снабженцем был в Пятигорске.

— А как здесь оказался?

— Вроде бы давний знакомый Павлова...

Профессор Миллер, которому Одноралов предоставил слово, поднялся, держа в подрагивающей руке бокал с красным винцом:

— Друзья мои! Мне не приходилось носить военную форму. С юности я выбрал поприще науки. История, смею утверждать, наука не только о прошлом. Верные знания позволяют объективно оценивать настоящее и предвидеть. История казачества свидетельствует о величии дел, несгибаемости духа и ошеломляющей храбрости! Напомню слова Ермака накануне битвы с Кучумом, когда малодушные стали роптать: «О, братия наша единомысленная, камо нам бежати, уже осени достигши, и в реках лёд смерзается; не дадимся бегству и тоя худыя славы себе не получим, ни укоризны на себя не положим, но возложим упование на Бога; не от многих бо вой победа бывает, но свыше от Бога помощь даётся... Воспомянем, братие, обещание своё, како мы честным людям перед Богом обеты и слово своё даша, и уверившися крестным целованием, елико всемогий Бог нам помощи подаёт, а отнюдь не побежати, хотя до единого всем умрети...» И ныне не число воинов, а дух казачий и Божья помощь могут принести победу. Я считаю себя донским казаком, хотя в жилах течёт немецкая кровь!

Ему зааплодировали.

— Царь даровал моих предков за верную службу и землёй, и этим великим званием. Войсковые атаманы Павел Граббе, Фёдор Таубе, Михаил Граббе, много сделавшие для Донского края, также были немцами. Казаков и немцев роднит ратный дух. Об этом не устаёт говорить Пётр Николаевич Краснов, наш прославленный атаман и писатель. Предлагаю тост за его здравие и скорый приезд!

Пирующие выпили стоя. Одноралов сочным тенором, громко завёл:

Всколыхнулся, взволновался

Православный Тихий Дон.

И послушно отозвался

На призыв свободы он

Вытянувшись, подтягивал и Павел Тихонович, как всегда при общем пении, с особой остротой понимая слова гимна Донской республики:

В боевое грозно время

В память дедов и отцов

Вновь свободно стало племя

Возродившихся донцов...

С криками «ура» и «любо» снова выпили. Тосты пошли вразнобой. Они не отличались оригинальностью. «За донских казаков и Германию!» — таким восклицанием завершали свои монологи все говорившие. На предложение Одноралова «толкануть речь» Павел Тихонович, заметно охмелевший, грубо возразил:

— После! Я знаю, когда...

Он довольно быстро потерял интерес к застолью. Угрюмо оглядывал сподвижников. Они роились перед глазами: одни пили и спорили, другие беспрестанно курили, третьи танцевали с казачьим ансамблем, вовремя появившимся в зале, и «играли» под гармонь песни. Павлу нравились рассудительные полковник Ёлкин и профессор Миллер, но какие из них ратники? А прочие, собравшиеся в этом ресторане, не вызывали уважения. Постоянно мельтешил, угодничал очкастый Доманов. Журчал, журчал его голосок. И порой Павлу Тихоновичу казалось, что в зале не один, а трое или четверо Домановых. Зарумяневший и грузный Духопельников вёл себя по-скотски, крыл матом. Сюсюкин нервно теребил бородёнку, шнырял глазками. Кубош, долгую речь которого Шаганов переводил рассеянно и неточно, держался со снисходительностью истинного хозяина. С ним всё было ясно, он — офицер пропаганды. Но эти... В сущности, оборотни, сменившие шкуру советских патриотов на мундиры ревнителей Дона!

— Шаганов! Казачура, мать-перемать! — облапил сзади и лез целоваться Духопельников. — Люблю тебя, друзьячок! Мы ещё покажем, кто на Дону войсковой атаман! Ты скажи прямо: уважаешь нас? Уважаешь? Тогда тебя посадим! А Павлова — под зад!

— Прекрати бузить! Ты слишком много выпил, — отстраняясь, сердито осадил Павел. — Войскового атамана не сажают, а выбирают!

— Пар-рдон! Пр-роехал... — вскинул ладонь Духопельников и, качнувшись, хмыкнул: — За что его ценить? Безвольная личность. Скажу по секрету. Нам предписали на днях перебираться в Таганрог. Мы выходим из-под его подчинения! За нами — генерал Клейст!

Взгляд Павла Тихоновича остановил хвастливые выкрики, заставил дуролома ретироваться. Одноралов терял над застольем власть. Уже присаживались и выпивали кто с кем хотел. К Павлу подходили и Ёлкин, и профессор, и какой-то дьячок, и — с медоточивой улыбкой — Доманов. Увидев близко его лоснящееся лицо, Павел поморщился и мотнул головой:

— Больше пить не хочу!

— А я не настаиваю. Просто хотел бы познакомиться.

— В другой раз. Честь имею!

Доманов, удерживая в глазах радостное выражение, поклонился и покорно пошёл вдоль стены к своему месту. Вскоре Одноралов, зычно командуя, собрал-таки разгулявшихся гостей за стол и вопрошающе уставился на Шаганова. Тот застегнул верхнюю пуговицу мундира, катая на скулах желваки, встал. Компания постепенно умолкла. Павел взял наполненную рюмку и почему-то вновь поставил.

— Может, я и обижу кого... — негромко начал он, опершись пальцами о край стола и глядя то в одну, то в другую сторону, замечая поощряющие взгляды. — Вы зря улыбаетесь... Земля наша горит под ногами, а мы пируем. Конечно, фюрер — союзник. Если бы не его армия, у нас не появилось бы надежды на возрождение Дона! Гитлер несёт ответственность за свой народ, а мы, казаки, — за свой край.

За столом зашушукались.

— Мы водку пьём и пляшем, а за Доном — Красная армия! Казачьи сотни проливают кровь за каждую пядь родной земли. На дорогах — беженцы, их тысячи! У меня у самого отец где-то в степи... Вот о чём сердце болит. А вы тосты плетёте, упражняетесь... Да ещё Павлова хулите... И ты не скалься, Духопельников! Вдоволь нашутились! — Павел задохнулся от негодования, громыхнул стулом. — Мне недавно анекдот рассказали. У Ленина спрашивают: «Что делать с пленными казаками?» А он отвечает: «Расстрелять! Но перед этим каждому — по чарочке...» Мы, уважаемые, как те пленные. Веселимся. А надо с казаками быть, о них думать...

— Наплёл ты, лейтенант! — неодобрительно прервал Сюсюкин.

— Он уже сказал: за казачество! — пояснил адъютант Абраменков, вскакивая и вороша свой пышный чуб. — Гармонист! Жги «Пчелушку»!

И выбежал из-за стола, растопырив руки и ладно кривя в танце ноги, коршуном кружа вокруг красивых молодиц из ансамбля в ярких юбках и тирасках. К ним под переливы гармошки подвалил Духопельников, его догнали и Беляевсков, и непричёсанный испитой тип, и даже капитан Кубош вышел в круг, притопывая и стуча в ладоши.

Павел Тихонович рванул за кобуру... Оглушающе ахнул выстрел. Пуля, пробив край портьеры, шлепком вонзилась в стену. Потянуло порохом.

Гармошка захлебнулась. Дико вскрикнула испугавшаяся певичка. Хоровод замер в цепенеющем безмолвии.

— Я не договорил! — выкрикнул Павел, держа парабеллум в вытянутой руке.

К нему, с моментально взмокревшими белокурыми волосами, подбежал капитан Кубош, отрывисто пророкотал:

— Herr Leutenant! Das ist mir sehr peinlich. Und was kam heraus?

— Ja, leider. Aber missverstehen Sie mich nicht[46], — ответил Павел и вновь обернулся к залу. — Пируйте! Но запомните, что вы народу казачьему не нужны! Да и он вам нужен как летошный снег... Красуны! Вы только форму позорите! Ну и чёрт с вами! Как пену, смоет волной и разнесёт... — Павел Тихонович, ощущая на себе озлобленные, недоумевающие, испуганные взгляды, убрал пистолет в кобуру, опустился на услужливо придвинутый полковником Ёлкиным стул.

Убедившись, что гроза миновала, Одноралов с нескрываемым отчуждением посоветовал:

— Ты, Павел Тихонович, больше не пей. А то ещё перестреляешь нас, как перепёлок! Нельзя так. На тебе немецкая форма. Должно, и присягу на верность фюреру давал. А нагородил непотребное! Оскорбляешь, пуляешь в потолок. Прошу от сердца — не хулигань.

Несколько минут Павел сидел с закрытыми глазами, ощущая, как надсадно пульсирует висок и трезвеет голова, невольно слыша спор между полковником Ёлкиным и Домановым о первой заповеди Христа, о том, что она малоприменима к казачьему образу жизни: казакам Богом уготовлено воевать и, стало быть, убивать.

— Вся наша история противоречива и очень запутанна, — елейно тёк голос Доманова. — Отстаивали и утверждали мы веру православную саблей и пикой, поневоле нарушая библейские заповеди. И в то же время нет нас набожней, истовей в молениях... Парадокс!

— Позвольте! А институт полковых священников? С именем Господа донцы шли в атаки и побеждали!

— Да, лишь до октября семнадцатого. А потом отреклись и от царя, и от Бога ради обещанной большевиками земли и богатства. Победил ленинский материализм! Это, извините, факт.

Павел Тихонович, кликнув казака, оделся и, ни с кем не попрощавшись, вышел на вечернюю улицу. Недалеко от перекрёстка он догнал прихрамывающую девушку в казачьем наряде, угадал в ней певицу из ресторанного ансамбля. Слыша за спиной шаги, она вильнула с тротуара, тревожно обернулась. Красота её пригвоздила Павла на месте.

— Что с вами? — вымолвил он участливо.

— Ничего. Спасибо! — Настороженные тёмные глаза посветлели. — Дотанцевалась, что каблук сломала. Щиколотка припухла... Я дохромала бы кое-как, да, боюсь, не успею до комендантского часа...

— Я довезу вас. Один момент!

Павел Тихонович глянул в оба конца сумеречной улицы, она была совершенно пустынна. Лишь вдалеке, у подъезда трёхэтажного дома, гомонили мальчишки. Несколько минут они простояли молча, провожая глазами грузовики с солдатами. Заметив, что бедняжка дрожит от холода, Павел Тихонович решительно сказал:

— Так мы можем торчать до второго пришествия! Уж не смущайтесь, но придётся ради вас тряхнуть стариной.

Она с изумлением и усмешкой глянула в его близкие глаза и, вмиг оказавшись на весу, засмеялась, замотала головой:

— Ой, упустите! Вторую ногу сломаю, как тогда добираться? Можно, я возьму вас за шею? Вам легче будет...

16

...Она целовала его в каком-то отчаянном восторге, неутолимо и бесстыдно, не давая остыть, зазывая и дразня губами, — и оба в пылу ликования, слитности тел ощущали, как сумасшедшая волна, подхватив, уносит их в ночь, изумляя новизной чувств и желаний. И этот непостижимый, сотканный из мгновений блаженства мир, казалось, навек отрешил от всего реального, страшного, земного и его можно удерживать вдвоём бесконечно...

Но утром опять началась война.

Разбудил их ещё более массированный авианалёт, чем в предыдущие дни. В гостинице поднялась суматоха. Сапоги загрохотали по коридорам, по лестнице. Громкие возгласы несколько минут доносились с улицы, потом заглушили их моторы заведённых автомобилей, грохот бомб, пронзительно завывающая сирена.

Они лежали не шелохнувшись.

— Откуда ты взялся? — усмехнулась Марьяна, поворачиваясь и прижимаясь к нему всем своим длинным, расслабленным телом. — Не молоденький. А никогда не было так...

Он молча рассматривал её лицо.

— Возьмёшь меня с собой?

— Возьму.

— А если не разрешат? Ты же немецкий офицер.

— Поженимся.

— Врёшь? Дурачишь ты меня...

Марьяна порывисто села на кровати, ёжась и встряхивая гривкой своих тёмно-золотистых волос. Искоса глянула на Павла, как будто не замечая его восторженного взгляда, и, обнажённой, легко встала на ноги, отдёрнула синюю оконную штору. В матовом отсвете снежного дня, напротив тусклого окна, фигура этой молодой женщины была столь совершенна, что Павлу невольно вспомнились изваяния. Поистине земная богиня была рядом с ним в этой нахоложённой, неуютной комнате старой гостиницы. Сколь пленительны были черты лица, линии бёдер, ног, плеч, как трогательны были чашечки локтей, пунцовые бутончики сосков, розовеющие — с дужками золотых серёжек — мочки. Потрясающее, незнакомое прежде чувство захлестнуло его, завихрило в эти последние дни, промелькнувшие одним мгновением. Не только ненасытность в обладании женщиной испытывал он, но и непривычно беспокойное желание заботиться о ней, помогать во всём, даже — баловать. И эта ласковая участливость Павла была сродни отцовскому покровительству, хотя разница в возрасте была всего в пятнадцать лет. Знать, сближала, роднила война по своим неведомым законам, множа и радость, и грусть...

— Бомбы рвутся совсем близко. Одевайся! — поторопил Павел.

— Ты что, боишься?

— За тебя боюсь.

— Трусливый сто раз умирает, а храбрый — в единый миг!

— Это лучше сыну своему скажи. А я и без пословицы знаю, — грустно улыбнулся Павел. — Весь в рубцах...

Марьяна босиком зашлёпала в ванную; прибежала оттуда, прихрамывая, бодрая, пахнущая земляничным мылом, вся смуглая кожа — в пупырышках. Она бросилась к Павлу, надевшему форму и сапоги, прижалась, согреваясь в объятиях.

— Самое хорошее быстро проходит, — с горечью проговорила Марьяна, елозя щекой по рукаву его френча. — Случайно встретились, вместе были, расстанемся... И забудем друг о друге!

— Я сейчас же, как только пойду в комендатуру, узнаю, что нужно, чтобы зарегистрироваться.

— Да? Впрочем, тебя всё равно отправят на фронт... Что это решит?

— Я — русский эмигрант. Привлечён, правда по своей воле, к службе в Восточном министерстве. По возвращении в Берлин меня, без всякого сомнения, уволят из армии. Мы сможем быть вместе.

— Сирена стихает. Мне пора.

— Давай пообедаем в ресторане.

— Нет. Меня ждут дома.

— Поведу под арестом.

— Сергей воевал в Красной армии. Ноги лишился. А я изменяю с немецким офицером... Даже замуж собираюсь! Отвратительно это...

— Одевайтесь, ваша светлость! Мы на эту тему уже говорили.

Марьяна надолго умолкла, душевная смута не покидала её до самого дома. И резкую перемену в её настроении Павел не только простил, но и объяснил по-своему, отнёс к неизбежным издержкам женского характера.

В представительстве штаба походного атамана «эксперта» Шаганова ожидал срочный вызов в прифронтовую комендатуру, куда он не появлялся уже вторые сутки.

Тот же самый оберёт, который оформлял Павлу документы, на этот раз держался с ним подчёркнуто недоброжелательно. Долго распекал за излишнюю задержку в Новочеркасске. За то, что выезжал в казачьей форме вместе с атаманом Павловым на линию фронта. Припомнил и непозволительное поведение на банкете в честь фюрера.

— Вместо того чтобы выполнять возложенные на вас функции, вести сбор данных о том, как настроены казаки, об их полезности рейху, вы, Шаганов, пьёте и распутничаете!

— Это неправда.

— Вы на службе! Впрочем... Такая служба, лейтенант, нам не нужна. Вас срочно отзывают в Берлин.

— Завтра в Ростов приедет походный атаман. Мне необходимо...

— Отвожу на сборы час! В Таганрог поедете с санитарной машиной. Оттуда утром отправится берлинский поезд. Хайль Гитлер!

Павел Тихонович машинально вскинул руку, щёлкнул сапогами. С великим трудом сдержав себя, вышел из здания комендатуры и столкнулся с Духопельниковым, который шельмовато отвёл глаза и прошмыгнул мимо.

Павел почти бежал по скользкой брусчатке Садовой, сумбурно припоминая, что следует сделать до отъезда. В потеплевшем воздухе едко пахло гарью пожаров, улавливался душок взорванного тола. И странно было слышать, как мешались крики грачей с непрерывным гулом канонады за Доном. Остатки снега серели мраморным крошевом вдоль тротуаров, а стволы клёнов на солнце и ветерке совсем высохли, тонко зеленела кора их рукастых веток. И Павлу почему-то подумалось, что январь уже на исходе, недалеко до весны, но ему так и не придётся увидеть цветение донских садов...

Спекулянтки, как всегда, крутились на улочке, устремлённой к соборной площади. Опасливо поглядывая на немецкого офицера, они долго не решались показывать свой, без сомнения ворованный, товар. Наконец широкобёдрая армянка рискнула, достала из мешка шкатулку с драгоценностями. Несмотря на безбожно заломленную цену, он купил цепочку червонного золота и рубиновый крестик на золотой же основе. Потом забежал в гостиницу, собрал в чемодан нехитрые пожитки. И напоследок замер у двери, окинул комнату глазами — остро отозвалось в душе счастье минувшей ночи, её сладостное безумие...

Марьяна вышла на звонок, увидела его лицо и — всё поняла. Вскинула свои длинные чёрные ресницы и не спросила, а скорей выдохнула отчаянно:

— Уезжаешь? Совсем или...

Он бодрился и убеждённо врал, что обязательно вернётся, как скоро отчитается в министерстве. Если же его оставят в Берлине, что вероятнее всего, он добьётся вызова её к себе как будущей жены. Марьяна кивала, не сводя с него глаз, повлажневших, горестно-растерянных и оттого казавшихся ещё крупней и очаровательней, и неподвластно подрагивал мысик её выпуклой верхней губы, и не знали, куда деваться, обескрылевшие руки...

За мгновение до того, как он хотел проститься, Марьяна торопливо шепнула:

— Я о тебе мужу сказала.

— Зачем?

— Я никогда не обманывала его. Всё равно бы догадался. А согрешила — надо ответ держать.

Негаданная тяжесть упала на душу, придавила к земле. Павел опустил голову, до боли тронутый безрассудством поступка её, любящей женщины. Марьяна с протяжным стоном прильнула к нему и тут же отстранилась, отступила к двери, поправляя на плечах белый шерстяной платок:

— Ну, иди... С Богом!

Павел по армейской привычке подобрался, даже шутливо подмигнул и ринулся по лестнице вниз, стуча по чугунным ступеням сапогами, не оглядываясь, убыстряя шаги. Тяжело захлопнулась за ним дверь подъезда. Марьяна обессиленно прислонилась спиной к настывшей стене, разжала ладонь, — каплей крови блеснул гранёный рубин крестика...

Сборный состав, на который лейтенанту вермахта Шаганову был выдан посадочный талон, долго не отправляли. У пассажирского вагона, коротая минуты, курили и оживлённо беседовали попутчики, в основном офицеры и возвращающиеся из командировки чиновники угольного ведомства. Павел не участвовал в разговоре, прохаживался, заложив руки в карманы шинели. Всю жизнь, все события, случившиеся в судьбе, в одночасье заслонила Марьяна. Он думал о ней с затаённой, одурманивающей нежностью, с трудом сдерживая желание всё бросить и вопреки приказу вернуться в Ростов. И всё же рассудок останавливал: этого позволить нельзя, он может потерять даже возможность встретиться с ней в дальнейшем. Находясь в Германии, найдя нужные связи, он наверняка вызовет её к себе!

О своей неудавшейся миссии он размышлял без прежней горечи. С отступлением германской армии, с захватом казачьих земель Советами коренным образом менялась ситуация. Уже не приходилось надеяться на создание Донской республики. Теперь задача атамана Павлова заключалась в организованном отводе казаков и беженских обозов за линию фронта и сохранении их жизнеспособности. Это будет сделать крайне трудно, так как гражданские учреждения на Дону сворачиваются и атаману придётся иметь дело только с представителями армейского командования, потакающим его недругам. И Киттелю, и Клейсту, судя по настроению офицеров комендатуры, с кем успел Павел встретиться, надоели распри в казачьем руководстве. Генералов интересовала только численность и боеспособность казачьих сотен, готовых сражаться на фронте. Казачество само по себе, несчастные беженцы их мало беспокоили...

Перрон пестрел формами, гражданскими одеждами. Временами из-за бегущих облаков выскальзывали лучи, сверкали на пуговицах шинелей, в осколках лужиц, на окнах вагонов. Ветер сбивал паровозный дым, нёс разнообразные запахи вокзала: мазутную вонь шпал, угольный угар, пряные ароматы жареной рыбы и бражную кислинку пива, выдаваемого в буфете желающим. Мимо промаршировала колонна эсэсовцев в новеньких мышасто-тёмных шинелях, с блистающими спаренными «молниями» в петлицах, — воины хоть куда! Павел Тихонович догадался, что это новобранцы, переброшенные откуда-то из Европы, чья воинственная прыть улетучится в первом же кровопролитном бою...

— Здравствуйте, господин офицер! Здорово дневали! — певучим голосом смело приветствовала его, подступив, чернобровая молодица в повязанном по-станичному, концами назад, голубом платке, оттеняющем озорные глаза. — Извиняйте, если ошибаюсь. Вы не родственник Шагановым? Из Ключевского.

— Верно! Из Ключевского.

— Я — Аня, их снохи Лидии подружка. А вас заприметила, когда с Мисютиным и братом Степаном Тихоновичем, царство им небесное, ко мне в гости приходили.

— Постой-постой... Припоминаю!

— Мы с вами даже целовались после чарочки! Я об усы все губы оцарапала...

— Было дело. Ты с обозом? Наши здесь?

— Поцелуете ещё разок? Скажу.

— Успеется, не дури.

— Ну хоть патефон купите. Развлекаться тоже надо! Все руки оторвала, его таскаючи...

— Куплю. Говори же, где наши!

— Да возле рыбацкой пристани. Под горой.

— Вот тебе двадцать марок! А патефон — дарю. Наши все снялись?

— Старик и тётка Полина.

— На одной ноге — к ним! Позови. Поезд могут отправить.

— Если вы меня с собой взяли... Ох, не пожалели бы! — откровенно намекнула Анька. — Я знаю, как перец подсладить...

— Не тяни же! После разберёмся, — строже заговорил Павел Тихонович, торопя хуторянку.

Коричневая плюшевая фуфайка исчезла в многолюдной коловерти. Патефон — как залог — остался на перроне. Не менее получаса ожидал Павел родных, курил в нетерпении сигарету за сигаретой. Дали третий гудок. Он поднялся в тамбур в тот миг, когда лязгнули буфера, под ногами качнулся пол и — поволокся мимо перрон, замелькали лица. Стоя рядом с проводником-ефрейтором у открытой двери, Павел жадно смотрел вперёд, в ту сторону, куда ушла Анька. Секли щёки залетающие мелкие снежинки. Застилал глаза дымный хвост. Отца он увидел на окраине станции — в тулупе, валенках, в поношенной папахе. Тихон Маркяныч изо всех сил торопился, ковылял, опираясь на палочку, в сопровождении Аньки. Павел успел лишь уловить растерянно-взволнованное выражение отцовского лица, заметил, как кривил ветер седую бороду.

Поезд набрал ход. Проводник, извинившись, запер дверь и принялся подбрасывать в топку печи искристый донецкий антрацит...

Часть вторая