Казачий алтарь — страница 5 из 7

Подвигом добрым я подвизался, течение совершил,

Веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды,

который даст мне Господь, праведный судия, в день оный...

Второе послание к Тимофею св. апостола Павла

Часть первая

1

Отверзлись хляби небесные и трое суток кряду поили степь, точно живой водой избавляя от зимней немочи. И солнце проглянуло умытое, окрепшее, по-мартовски ясное! И загремело ярополье, круша на косогорах сугробные оталыши, разгоняя ручьи в долину Несветая, — где по балкам и старицам, где по ревучим теклинам, а то и прямопутьем, своенравно топя хуторские угодья.

Подступило половодье и к шагановской леваде. Коловерть захватила берег и, наползая на луговину, грозила яблоням и камышовой клуне. Узнав об этом от сына, Лидия без промедления убрала оттуда огородную утварь. А затем допоздна, при блеске молодого месяца, копала вдоль база защитную канаву. Федюнька ей помогал — оттаскивал к забору хворост, отгребал вороха прелой ботвы. А на стояке плетня копилкой сидел кот Кузя и одобряюще мурлыкал. Порой, шаля, он тянул лапку к серебряной серьге полумесяца, висевшей как будто рядом. Но, слыша мальчишеский смех, кособочил рыжую голову и удивлённо замирал. Федюнька поглядывал то на кота, то на блескучие капельки звёзд, то на лунный сад и чему-то улыбался. А мать, тяжело дыша, поочерёдно орудовала штыковой и подгребной лопатой и на вопросы не отвечала. И, поддавшись её настроению, пострел приумолк, старательно очищал с лопат налипь, чтобы маме легче работалось. Усталость и скука одолевали, и он прислушивался, как в прибрежных потёмках, прибывая, позванивала вода, словно стеклянные висюльки люстры.

Спать легли в нахолонувшем за день курене. У обоих хватило сил только помыться да перехватить тыквенной каши. Укрыв сынишку, Лидия вошла в зал, стала раздеваться. На перемену погоды болезненно ломило поясницу. Вспомнив, что скоро Пасха и в лампадке осталось масло, она подошла к божнице, нащупала коробочку спичек на краю угольника. Оранжевая горошинка лампады осветила комнату, кинула тусклую тень на стенку. Лидия погрела одеревенелые ладони над огоньком. И, близко глядя на икону, на лик Богородицы, вдруг ощутила прилив волнения. Точно этот мрак, кругом обступало её одиночество. Она зашептала молитву, но слова как-то теряли значение. Пережитое въяве, земное терзало душу. Ей верилось и не верилось, что был дом полон людей. И казалось, ничто не порушит шагановской семьи! Жили они воедино, понимая друг друга. Вихрь войны разметал! Навеки унёс свёкра... И теперь она с сынишкой и греет хату, и тянет жилы на колхозной каторге, живя одним — ожиданием мужа...

Ветер-полуночник, разгулявшись, гнал сон. Лидия смятенно прикидывала: когда отослала мужу последнее письмо. Ответ чаще всего получала недели через три. Яков молчал второй месяц. Как будто и не приезжал на побывку... Она поднялась, ёжась от прохлады, достала из комода связку конвертов. Поцеловала подвернувшийся листок и, улыбнувшись причуде, аккуратно положила письма мужа под свою подушку. Думая о любимом, сама не заметила, как подремь спутала мысли ...

И увидела она под ветром, в текучем золоте, колосящуюся ниву и себя — праздничную, распокрытую, в белом платье. Вдвоём с сынишкой идут они по степной дороге, над которой струится дивный свет, заливая горизонты, и навстречу им — неведомая путница. Чем ближе подходила она, тем необоримей охватывала Лидию радость. Старинное одеяние, омофор на голове, просветлённое чело, показалось, были знакомы. Она пригляделась. И восторженный ужас объял душу! Лидия узнала, узнала Богородицу... А та, что остановилась перед ними, в чьих омутных, сияющих очах таились жалость и скорбь, протянула руку, поднимая Лидию с колен. «Мы встретились на дороге, сестра моя. И равны в своём материнстве, — ласково увещевала Владычица. — Скажи, есть ли где поблизости источник? Меня мучит жажда. Я иду издалека». — «Есть! Мы покажем. Здесь, в балке, родничок», — приветливо отвечала Лидия и первой спустилась по тропинке. К удивлению, у родника сидели и дед Тихон, и свекровь. А Яша — она угадала его по походке — тоже спешил к родным по чабрецовому скату. Невыразимую благодать ощущала Лидия, пока не подошли к роднику, мерцающему на дне балки. Она глянула вниз и вскрикнула: вода почернела! «В этом каменном ложе не вода, а слёзы, — проговорила Богородица, вознося руку. — Разве ты не знала?» — «Нет! Мы раньше пили из него...» — «А теперь — война. И велики страдания, и безутешны печали. И ты, сестра моя, не приходи сюда. А кто испил — уже поздно... Там, на холме, зреют яблоки. Принеси мне, добрый отрок». И когда Федюнька подал сквозящие белым наливом плоды, Пресвятая Дева поцеловала его в вихрастую макушку. «Вот истинное счастье, зерно земное. В детях мы остаёмся. Или умираем дважды, если теряем их...» Владычица прощально кивнула и пошла, быстро удаляясь. Лидия оглянулась — балку затянуло сумраком: ни Якова, ни родных уже нельзя было разглядеть. Раскатисто загрохотало. Рыжей гадюкой вильнула по тучам молния. Лидия закричала вслед Богородице, взывая о помощи. Но не услышала своего голоса...

Разбуженная страхом и ощущением чего-то несбывшегося, Лидия долго лежала с открытыми глазами, стараясь разгадать запутанный сон, понять, к добру он или к беде. Говорят, Пресвятая дева является избранным. Но как объяснить родник? Чёрное — к несчастью. И без того тревожно на сердце, а тут привиделось такое... Одно утешало, что Странница поцеловала Федюньку в голову. Это, конечно, к хорошему.

А перед зарей, шлёпая босыми ногами по полу, пострел примчался из спальни. Растолкав мать, юркнул к ней под одеяло — в теплушко.

— Ты, маманюшка, сны глядишь, а на хутор немцы лезут. Слышишь, пушки? Давай в погреб сховаемся!

Спросонья Лидия не сразу сообразила.

— Какие пушки?

— Да на берегу! Близочко...

И верно, в поречье перекатывались гулы. Они доносились с разноголосицей ветра как будто издалека. Но громущие удары вдруг ахнули по соседству, сотрясая речную излучину. По окнам стегануло дождевым кнутом. И, не тая одури, ветрюган загудел верхушкой осокоря, прогрохотал — к пустым хлопотам — опрокинутым ведром. Жулька заметалась на цепи, подхватывая собачий переполох. Точно дразня, шквалистые порывы обложили двор шумом и посвистом, жа-а-алобно, как в дудки леших, заиграли в кривые водосточные трубы. Но на минутку притихло, — и Лидия распознала знакомые с детства, радостно волнующие раскаты.

— Это не пушки! — улыбнулась она, тормоша сынишке вихры. — Речку, слава богу, взломало. Ледоход! Может, скатится вода. Веселиться впору, а ты забоялся.

— И ничуточки! А как деда Тихон наказывал доглядать, то и доглядаю, — пробубнил Федюнька. — Шут его знает, что гремит. Я трошки спутал.

Предутренняя дремота заволакивала сознание. Лидия прильнула к сынишке, затаилась, ощущая беззащитную лёгкость его тельца, тонкость рук, талый, чудесный, до слёз волнующий запах кожи.

— Спи, защитничек мой родной, — не сдержалась она, охваченная жалостью. — А утром картошки сварим!

Федюнька согрелся и, высвободившись из постельной тесноты, вскарабкался на подушку. Засопел, прикидываясь спящим. А сам недоверчиво вслушивался в ненастную темень. Её коломутили петушиные запевки, лай, неведомые скрипы и стуки, завывание в дымоходе.

— Мамань, а Танька Дагаева сказала, что в трубе домовой воет.

— У него другие заботы. Он двор и хату оберегает. А это — ветродуй степной.

— А как он, домовой, оберегает?

— Тайком. Вот сейчас, может, стоит возле кровати и на нас смотрит.

— Ух ты-ы!.. — изумился мальчонка и прижался к матери. — А он дюже страшный?

— Ты бы не говорил так: «трошки», «дюже». Как старичок, ей-богу! Надо выражать мысли грамотно, как в школе учат.

— А домовой на кого похож? — не унимался Федюнька.

— Как тебе сказать... — задумалась Лидия, припоминая сказки и поверья. — Пожалуй, на человека. Только поменьше и шерстью весь покрыт.

— А что лопает?

— Он же дух бестелесный. Ему еды не нужно.

— Вот это да! — снова воскликнул Федюнька с изумлением и, помолчав, серьёзной интонацией, напоминающей дедову, рассудил: — Картошки — на дне ящика. Давай потерпим. А как посодим, уродится, тогда и наедимся от пуза.

— Далеко до лета! А у тебя рёбра, как карандашики, перечесть можно.

— Летом и тютина, и сливы, и груши...

— Ты бы не растравлял себя. Не фантазировал! Даст Бог, до зелени дотянем.

— Мы с Колькой Наумцевым на сусликов собираемся. Может, выльем, пока в балках вода. С мясом будем! У него и собака зверьков берёт!

— После расскажешь. Закрывай глазки и — спи. Ни о чём не думай, — остановила говорушку Лидия.

А на дворе ярился ветер, то усиливая, то относя громыхание ледохода. По окнам сёк дождь, дребезжал отошедшим от рамы стеклом. Федюнька почему-то вздыхал, ворочался, привлекая внимание дремлющей матери. Наконец не выдержал, вымолвил жалобно:

— Как же не думать, когда пацаны задразнили. Проходу не дают. А вчера и побили...

— Тебя? Батюшки-светы! За что?

— Да Коляденок... Приставал, обзывался. В лужу глубокую копырнул, а я его по ряшке! Он с их края мальчишек подговорил... Только я, маманюшка, не заплакал!

— Горе ты моё луковое! — попеняла мать, встав на колени и ощупывая голову своего сорванца. — Нигде не болит? Правда? Ну зачем ты с верзилой схватился? Всем клички дают. Ты не отзывайся!

— Я пробовал. Не отстают! Так «фрицем» и крестят. И дедушку Стёпу ругают по-всякому. Витька брехал, что он немцам ботинки лизал. А я, как услышу, снова Коляденку врежу!

— И дай! — вырвалось у Лидии, опалённой гневом. — Заступись за дедушку!

— Я помню, он мне пряник здо-оровенный привозил! И стишку учил: «Вот уж солнце встаёт, из-за пашен блестит». А деда Тихон показывал, как драться. Разок под дых, опосля — по скуле.

Лидия обхватила сынишку за плечи, сбивчиво зашептала:

— Никого первый не трожь. А если обидят, не робей! Дай сдачи! И помни... Все твои родные — хорошие люди. И дед Степан был справедливый человек. Витькину сестру из списков вычеркнул, чтобы в Германию не угнали. А теперь этот паршивец... Ты не слушай их! Они дразнят по глупости. И так говори: вот вернётся отец с фронта, он вам языки укоротит!

Поддержка матери Федюньку окрылила. Он подождал, пока она уляжется, и решительно предложил:

— А давай уедем! Мне места мало — клюют. Тебя в тюрьму сажали. Папанька ещё на войне. Может, к бабушке Поле удерём?

— Знать бы, где они сейчас, — со вздохом отозвалась Лидия и, отвернувшись к стене, окаменела. Лишь подрагивало неприкрытое одеялом плечо.

Федюнька догадался, что маманюшка плачет. И не шевелился, молчал, боясь расстроить ещё сильней. Наказывал дед Тихон терпеть и тайны хранить. С возникшим перед глазами образом бородатого прадеда, по ком скучал, он и уснул...

С воспалёнными, точно ослепшими глазами, Лидия поднялась затемно. Зажгла в горнице коптилку. Как заведённая, принялась растапливать печь. Выбрала из поддувала сажу, притащила с веранды мешок с кураем[54] и, царапая руки, доверху набила горнило колючими веточками. Подпалив, стояла и слушала рокот пламени и не могла отрешиться от думок — вязались они бесконечными узелками.

Прежде распад шагановской семьи и все мытарства Лидия воспринимала как несправедливо тяжёлое, неведомое наказание. И поныне угнетали враждебность уполномоченного НКВД Холина, раз в месяц вызывающего в райотдел, насмешки хуторян. Она научилась терпеть. Она умела это делать — не отвечать. Жизнь, во всей глубине, виделась иным, чем до лагеря, умудрённым зрением. Но Федюнька... Тут она оказалась безоружной. Сполна отведав горя, Лидия верила только в милосердие. Выходило, что напрасно. Новая напасть, повременив, опять метит в него. Да ведь как безжалостно! Даже кличку дали мальчонке не случайно, а по наущению взрослых, чтобы отделить от ровесников, чтобы сызмалу понял ущербное родство с дедом-старостой. А он, несмышлёныш, это чувствует своей маленькой душой и не может примириться. Готов и в одиночку драться (вот уж шагановская порода!) и за себя, и за деда. Обдумывая, как уберечь сына от ужалистых нападок, Лидия испытала негаданное волнение, — характером напоминал он отца, и ему передалось нечто главное, присущее предкам-казакам.

Курай раскалился на колосниках пышущими шапками. Пора было за дровами. На крыльце сторожил ветер — поцеловал в лицо, разметал узел волос, шало подбил подол юбки. Уже светало. Над крышей летницы розовела проталина неба. Дождь иссяк, но с желоба дробинами падали, громко разбивались о дорожку, сверкучие капли. Выкупанный осокорь празднично белел. А в другой стороне, на леваде, туманчик цеплялся за ветки верб. Ни огород, ни деревья не затопило. И, повеселев, Лидия зашлёпала по мощенке, по мелким лужицам. Перед дверью дровяника, на размокшей земле, она увидела два следа, отпечатанных подошвами армейских ботинок. Дверь со сдвинутым засовом покачивал ветер. Недоумение и страх пригвоздили на месте. Кто мог позариться на последние дровишки? Только нездешний. Она попятилась к базу, сдёрнула с огородки вилы. Надеясь, что злоумышленник всё же ушёл, Лидия рывком отдёрнула щелистую дверь.

— Кто здесь? — спросила отрывисто, грозно.

Из призрачного сумрака, из-за перевёрнутой тачки показалась большая лохматая голова. Окатила оторопь, — вспомнилось, как рассказывала о домовом. Через мгновение к ней шагнуло, встав в полный рост, человекоподобное существо, как показалось, в шерсти. В упор уставились на неё, блеснув, осколки одичалых глаз.

— Я есть Гервиг, — проскулило это жуткое, на сатану похожее создание, расправляя на плечах старую закошлатившуюся попону, найденную в дровянике. — Не прохонять менья, Лида... Я не есть фор! Я бешать Дрезден... Мнохо фота! Я искать тебья. Мишя сказать: дом и большой дерефо...

Только теперь она с недоумением узнала одного из пленных немцев, которых подкармливала прошлой осенью. На неё смотрел жалкий, полубезумный оборванец. Смуглое лицо в густой щетине, горбатый нос, углисто-черная шевелюра взаправду делали его похожим на захудалого чёрта. Одет этот бродяга был убийственно легко: короткая шинелька с болтающимся на пуговице хлястиком, грязные форменные штаны, дырявые ботинки.

— Как ты нашёл меня? — растерянно вымолвила Лидия, оценивая происходящее и холодея от мысли, что беглеца найдут в её дворе.

— Мишя! Мишя прифет передать! Дом и большой дерефо... Я малшик спросить, — он сказать.

Лидия с досадой вспомнила, что когда-то дядька Мишка Наумцев, ездивший в Пронскую, передавал поклон от пленного. Он, длинноязыкий, зачем-то и объяснил, где она живёт.

— Я не поняла... Ты удрал? Сбежал из-под конвоя? — посуровела Лидия, в которой боролись жалость и непримиримое желание немедленно выгнать сумасброда.

— Да! Бешать...

— Вот что, друг любезный, — объятая решимостью, строго сказала Лидия. — Выходи и чеши-ка подальше! А лучше в сельсовет. Добровольно сдайся. Всё равно от милиции не скроешься.

Гервиг вдруг скакнул назад и стал объяснять по-немецки, как будто хозяйка могла понять.

— Das ist nicht moglich! Jch will zu Hause unsinnig. Dort sind Eltem und liebe Lotta! Jch gehe nachts[55].

— Какой там дом... — осадила Лидия, услышав знакомое со школы слово.

— Mein Vater sagte: wenn etwas schwer und miihsam ist, versuch’s, anstatt zu klagen[56].

— Ну, довольно! He лопочи! Я не понимаю. Выходи! — сердито крикнула Лидия. — Шнель!

Измождённый голодом, сгорбившийся скиталец вылез в дверь, как-то потешно, высоко поднимая колени. Лидию обожгли звероватые, воспламенённые злобой глаза. Запоздало осенило, что он на краю помешательства. В рваной шинелишке собрался домой, в Германию.

Косясь на Лидию, на выставленные вилы, пленный бочком двинулся вдоль стены. И вдруг остановился, закрыв лицо бледными ладонями, зарыдал. Лидии стало не по себе, она смешалась. А хитрец, уловив это, бросился на неё отчаянным прыжком! Она с испугу дёрнула руками. Боковое остриё тройчаток впилось немцу в бедро. Боль откинула Гервига назад, он схватился за рану. И тут же, затравленно оглянувшись, припадая на здоровую ногу, похромал к зарослям краснотала. На леваде ещё раз оглянулся. И столько обиды, тоски было в плачущих его глазах, что Лидия отвернулась. На заострённом жале вил рдела ягодка крови...

2

В колхозном саду, млеющем в солнечном мареве, в затишке, упоительно пахло яблоневой и вишнёвой корой, дымом костров. В дивную музыку сливались возбуждённые голоса птиц. Ватага садовниц хлопотала с утра, подгоняемая бригадиром — дедом Акимом, недавно вернувшимся из эвакуации в хутор. Он ворчал, лез женщинам под руки, делал замечания. Казачки в долгу не оставались. Стоило кому-то одной затянуть мелодию, как подруги дружно поддерживали. Песня крылатилась, крепла, хор звучал всё слаженней. И Аким Иваныч, поначалу требовавший прекратить пение, исподволь остывал. Смолкал, отходил в сторонку. И нередко замечали садовницы в глазах бригадира неведомую печаль...

В этот день Лидия работала молча, выглядела нездоровой. Черенок двуручной пилы, которой они с тёткой Степанидой Слядневой обпиливали ветки, выпрыгивал из её ладони, шатался туда-сюда. Не давалась почему-то и обрезка: секатор на жердине то и дело проплывал мимо верхушек деревьев с паутинными скрутками червей, щёлкал по воздуху. Неладное с ней заподозрил и дед Аким, отрядил Лидию жечь костёр... Волчьей хваткой держала душу необъяснимая вина. Нет, она не сомневалась в своей правоте. Этот обезумевший немец совершил побег. С какой стати она должна его укрывать? Наоборот, была обязана позвать людей и задержать преступника! Лидия этого не сделала и за сокрытие факта появления его в хуторе может быть привлечена к уголовной ответственности. Эти понятия из юридического лексикона она хорошо запомнила в лагере... Теперь же, додумывая, что у него есть родители, жена или любимая, а может, и ребёнок, которые ждут так же, как она Якова, надеются на возвращение, — Лидия сочувствовала несчастному парню. И его попытка напасть уже не казалась такой опасной, как утром. Нехорошо, не по-христиански вышло. В этой жизни, вероятно, не спасёшься небесными заповедями...

На полнеба разметало закатный пепел, — гривастые тучи с пламенеющими краями ускользали за горизонт. Смутный отсвет лежал и на земле. Вдоль дороги, ведущей в хутор, кровянисто отблёскивали лужи. Лидия с тревогой смотрела на хаты, на речную излуку впереди. Подруги увлечённо судачили. И почему-то ни у кого не вызвала особого интереса новость, привезённая в полдень водовозом Антипом. Сцеживая питьевую воду в железный бак, он поправлял свои толстые, как лупы, очки, вытягивал востроносую мордочку и был неудержим в глуповатой оживлённости:

— Шустрят милиционеры по всему хутору! Бегляка-немца шукают. Удрал из райцентра. И овчарка у них — у-у-у! Гавкает, аж страшно! Милиционеры с двух улиц зашли, чешут гребёнкой! По-над речкой секлетарь сельсовета с компанией загоняют, навроде щурят в гузырь. Теснят фашиста! Им и приказ дан: убивать на месте!

— А ты откуда знаешь? — засомневалась тётка Варвара Наумцева.

Антипушка забил чекой деревянную бочку, важничая, залез на сиденье, отвязал с грядки вожжи.

— Немец, дурак, вчера перед вечером к затопленному мосту припёрся, у пацанов расспрашивал, кто где живёт. Секлетарю сын донёс, а тот уже знал, что фриц сбёг...

— Ей-богу, набрехал, — покачала головой тётка Варвара, суживая свои не по возрасту приметливые глаза. — Он пуговиц на ширинке не видит, а не то что расписал тут! Откуда немец, с луны упал?

— В Пронской были. Чёй-то строили, — возразила Матрёна Колядова. — Их бабы наши миловали, жратву кидали. Вон, у Лидки спроси.

Лидия вздрогнула. Но разговор перекинулся на другое, третье. И больше никто о сбежавшем пленнике не вспоминал.

А Лидия встревожилась ещё сильней! Немец был слаб, и силы могли оставить его на берегу или на подворье, если снова приблудится. Свою непричастность уполномоченному НКВД она доказать не сумеет. И тогда... Лидия едва сдерживала себя, отвлекалась бабьей болтовнёй...

Подошли к выгону, подернутому пушковой травкой в золотых звёздочках горицвета. Дорога вильнула к реке, огибая ближний двор. С пригорка в три стороны открылась степь, а под крутояром, в полустах метрах, — речное русло, излучина. И невольно женщины остановились, изумлённые вешней стихией в понизовых отблесках заката.

Половодье разметнулось с бунтарской удалью! Не прежняя тихая речка, а широченная стремнина пласталась мимо, спрямив берега, — будто рассёк даль гигантский мерцающий меч. Изжелта-темный бурный поток сплавлял по течению льдины, — их щербатые стаи цеплялись боками, кружились, подплясывали, диковинными рыбинами выбрасывались на берег. Перекипающие струи подтачивали глинистые обрывчики, увлекали всё, что попадалось на пути. На стрежне крыги[57] дыбились, отливая зеленоватым мрамором. Там, на середине реки, ещё обозначались круговины зимостоя, хранящие проследки санных полозьев и колёс, пучки камыша, глудки навоза, тальниковые прутья, серебристую россыпь тополиной щепы. Поминутно гул реки то стихал, то свирепел. И невиданное многоводье, и грозная ледовая рать, и сокрушительные над рекой раскаты — это великое празднество природы заворожило, наполнило женские души чувством удивления и бесхитростной радости.

— Прямо ледовое побоище! — засмеялась Надюша Горловцева, щурясь от ветра и обнимая Лидию за плечи. — Весна! Скоро соловьи запоют.

— И ты влюбишься, — предсказала, усмехнувшись, подруга.

— В кого? Женихи на войне... Гляди!

Вдоль берега, по вязким огородам, бежали, пригибаясь, два милиционера с карабинами в руках. Они вытягивали шеи, что-то искали глазами, замедляя ход, и снова заполошно месили чернозём сапогами. Казачки зашушукались.

— Значится, правда! Не соврал Антипка.

— Никак немца травят?

По проулку, спускающемуся от майдана, на берег выскочили ещё два милиционера, — в одном из них Лидия узнала Холина. И обмерла, поняв, что они спешат сюда.

— А вон немец! — как будто недоумевая, вымолвила Прасковья Селина, оглядываясь и пунцовея от испуга.

— Он, бабоньки! В шинели ихней. Путляет, гад! — злорадно тараторила Матрёна, вышедшая к самому берегу.

Гервиг, который был ещё грязней, чем утром, пятился из зарослей краснотала к реке, отмахивался от овчарки кривулистой жердиной. Собака отбегала и снова ожесточённо бросалась на преследуемого. Тот озирался, пока не заметил с двух сторон милиционеров. Длительная облава и обход по дворам увенчались успехом.

Но пленный, издав гортанный крик, захромал к реке и не останавливаясь побрёл по мелководью, провалился по грудь. Холин выхватил пистолет, выстрелил вверх.

— Стоять! Я приказываю вернуться назад!

Немец оттолкнулся палкой от дна и, подтянувшись, вскарабкался на угластую льдину. Даже смотреть было жутко на мокрую лохматую голову, на обвисшую шинель, с которой струилась чёрная вода. Наверно, он не понимал, что его ледяная лодчонка правит к водовороту, дробящему крыги в крошево. Дикий восторг отражался на застывшем лице!

— Скаженный! Погибель шукае, — покачала головой тётка Степанида, перевязывая узел платка.

— Собаке-фашисту и смерть такая! — выпалила Матрёна.

Холин держал пистолет в руке и, наблюдая, что-то приказывал милиционеру. Тот сдёрнул с плеча карабин. Клацнул затвором.

Снова над грохочущей рекой пронёсся распалённый крик:

— Я повторяю! Немецкая сволочь!

Между тем вопреки опасениям льдину оттёрло к большому затору. И обречённый, дразня, помахал рукой милиционерам, перепрыгнул на другую льдину, с неё — на сплошной блистающий каток, откуда было близко до верб противоположного берега.

Со стороны майдана раздался невнятный мальчишеский крик и перебор копыт. Лидия, как и другие, не обратила на это внимания. Она с трепещущим сердцем следила за происходящим перед глазами.

Безумец плыл на льдине, отдаляясь, радостно ревя.

Трра-ах-ах-та-а-а... Раз и второй раскатились выстрелы.

Пленный вдруг подпрыгнул и, точно подрубленный под колени, упал навзничь.

Кто-то из баб громко вскрикнул. Разом спутались взволнованные голоса и восклицания:

— Доскакался, холера!

— Хоть и фриц, а человек...

— Какие они были, когда пришли, ироды? И какой этот захлюстанный!

— Ой нет... Неможно на такое смотреть. На расстрел...

— Нечего было удирать. Другие военнопленные работают, а этот, надо же, взъерепенился.

— Ишо б Гитлера вот так!

Густой басок Степаниды перекрыл галдёж:

— Оно верно, бабы. Нет немцам прощенья. Только одно дело, когда война. А другое, когда в плену. Чему радуетесь? Тому, что занехаянного бродяжку стрельнули? Чем он вас обидел? Нехай раньше врагом был. Врага убить не грех. А теперича — бегляк. Оглашённый и, могет, даже бесноватый. Не радуйтесь! Молчите! Человечья душа к Богу полетела...

Матрёна, сноха Ребедаевых, та же Прасковья подняли Слядниху на смех, намекая, что водила некогда шашни со старым Шагановым, а теперь Маркяныч неведомо где.

Покидали берег всполошённой толпой. Лидия шла одной из последних. У плетня крайнего подворья она приотстала и глянула назад. Льдину, на которой крестом маячил Гервиг, в сущности неизвестный ей человек, влекло за поворот. Уносила река, уносила последнего чужеземного ратника. Ещё утром он цеплялся за жизнь, а теперь леденел в сумеречной дымке. Почему столь несчастная и короткая судьба была предназначена этому дрезденцу? И как узнать, что ожидает каждого из нас?

Подросток Скидановых, толстогубый Шурка, осадил взмыленную конягу, напугав женщин. Они сыпанули с дороги, костеря неумелого всадника. А тот, тараща глаза, собравшись с духом, плаксиво выкрикнул:

— Парторг приказал! Всем бечь в балку, за хутор... Там такое! Там пацаны немецкую мину взорвали... Побило их!

В сгустившихся сумерках улицу пронизали причитания! Большинство казачек, у кого были дети, гонимые страшным предчувствием, — среди них и Лидия, — забывши обо всём, помчались по оступчивой хуторской дороге, за день подсохшей, овеянной теплынью...

3

Записи в дневнике Клауса фон Хорста, шеф-инспектора при штабе восточных Добровольческих войск.

«1 апреля 1944 г. Берлин.

Вчера вернулся из восточной командировки. Напор русских возрастает день ото дня. Им удалось вклиниться на стыке групп армий «А» и «Б» и, пройдя по северу Бессарабии, достичь румынской территории. Фюрер счёл полезным сменить командующих группами, их возглавили Модель и Шернер. Однако, по моему мнению, главная причина неудач — катастрофическое положение, возникшее на Восточном фронте из-за неукомплектованности танковых и полевых дивизий. За полгода изматывающих боёв мы понесли серьёзные потери. Попросту не хватает воинов и артиллерии, танков, чтобы вести боевые действия на огромной площади. Впрочем, превосходство русских в численности солдат — в 3-4 раза! — и потенциал их танковых и мехкорпусов не смущают героев фюрера. На Украине, в окрестностях Кишинёва они громят сталинские орды!

Мои выводы совпали с разработками штаба оперативного руководства, предполагавшими, что устремления русских в эту кампанию будут связаны с захватом Балкан. Другой вариант их действий — балтийская операция — менее вероятен. Там мы укреплены надёжно. Все оценки оправдались! Основные события развиваются на южном крыле Восточного фронта. Наше положение осложнено тем, что румыны и венгры не способны сопротивляться противнику. Их части разложены, утратили боеспособность. Каким образом мы можем сократить разницу в подавляющем превосходстве русских войск? Резерв один. Дополнительные силы перебросить с запада и — остановить Советы. А взамен их разместить добровольческие легионы.

Весьма логично! Но фюрер оказался мудрей и дальновидней всех нас. Он много раз предупреждал, что не доверяет этим «добровольцам», легко обратившим оружие против своих же. И когда восстал туркестанский легион и, предав нас, перешёл на сторону Красной армии, помогая ей прорваться к Днепру у Оболони, Гитлер распорядился разоружить все добровольческие восточные части. Генерал Гельмих переубедил его с большим трудом. И было найдено приемлемое решение.

Уже с октября прошлого года началась переброска остзольдатен во Францию, Италию и на Балканы. Она только теперь завершается. В моём отчёте штабу сухопутных войск, который сделал после поездки во Францию и встреч с командующим Добровольческими силами в этой стране генералом фон Вартенбергом, я привёл такие цифры: на строительстве и охране Атлантического вала, — от островка Тексель, вдоль французского побережья и до итальянской границы — задействовано 72 легиона добровольцев, около 65 тысяч человек. Наряду с ними к югу от Лиона и в Верхней Савойе размещены маршевые легионы и создана кадровая дивизия, — в них около 50 тысяч солдат! Пусть легионеры вооружены примитивно, но в случае необходимости они могут стать нашим подспорьем в отражении англоамериканцев.

6 апреля 1944 г. Лемберг.

Мне, изучавшему зодчество, больно смотреть на руины величественных зданий, шедевры архитектуры Средневековья. Много разрушений и в этом старинном городе, центре дистрикта Галиция. Полуторавековое владычество Австро-Венгрии, как ни странно, не слишком сказалось на местном населении, которое составляют в основном украинцы и поляки.

В Лемберг (по-русски — Львов, по-украински — Львив, на польском — Лвов), в штаб группы войск, я направлен с представителями Восточного министерства для разрешения проблем, связанных с формированием казачьей обозной дивизии и перемещением её вместе с беженцами в Белоруссию. Со мной приехал заведующий Kasakenleiterstelle[58] Восточного министерства доктор Химпель, племянник атамана, его представитель, полковник Семён Краснов и Пауль Шаганов, эксперт отдела пропаганды, с которым я угодил в одно купе. Этот эмигрант, воевавший с большевиками, человек отчаянный и жёсткий, невольно вызывает симпатию. Подтянут и, хотя не молод, очень привлекателен. Несомненно азиат, со смуглотой кожи, слегка раскосыми глазами и тёмным пышным чубом, с прядками седины. Его правая ладонь — в каких-то железных наростах, как он объяснил, от постоянного соприкосновения с холодным оружием. Не рука, а лапа! Пауль отменный пьяница. При моём малом участии есаул выглушил за сутки полтора литра шнапса! И при этом чувствовал себя нормально, как будто хлестал минеральную воду. Непостижимо!

Разместились в офицерской гостинице. Ужинали с доктором Химпелем в казино. И снова — интересное знакомство. С молодой фрау. И тоже — донской казачкой, родственницей (по линии жены) донского атамана Каледина. Эта Фаина хороша собой — черноволоса, с обворожительной зеленоглазой улыбкой. Её подвёл к нам некто Сизов, бывший царский офицер, давний знакомый доктора по Москве. Фаина недурно говорит по-немецки, обладает обширными знаниями. Она — музыкант, поэтому наша беседа была посвящена Вагнеру, Бетховену, Баху. Она спросила, бывал ли я в Париже, и, получив утвердительный ответ, поведала, что с детства мечтает побывать в этом легендарном городе. Милая мечтательница заговорила о французских знаменитостях и упомянула о Бизе, чью могилу я случайно видел на Пер-Лашез. С удивлением узнал, что творца «Кармен» унёс в могилу провал первой постановки этого шедевра. Впрочем, все французы — неврастеники. Мы заговорили о сокровищах Лувра, работах Микеланджело, когда в зал в обнимку вошли Пауль Шаганов и ещё какой-то пьяный казак. Фаина изменилась в лице и, невесть почему, тут же распрощалась. Жаль, что мы не успели потанцевать.

10 апреля 1944г. Цоссен.

Меня принял помощник начальника штаба сухопутных войск, генерала Цейтцлера, которому я представил аналитическое донесение по результатам совещания в штабе группы армий «Юг». На нём председательствовал майор Мюллер, представлявший при этом штабе Восточное министерство. Помимо нас, прибывших из Берлина, присутствовали референт Радтке, уполномоченный атамана Краснова по делам беженцев, Михаил Ротов, и верховный атаман казачьих войск Павлов.

Ещё в январе принято решение об эвакуации из Подолья и размещении в центральной Белоруссии казаков и их семей. Тогда же эшелонами началась их перевозка — через Польшу — в район Новогрудка. Хаотичное скопление беженцев, казачьих подразделений затрудняло работу железнодорожников. По ошибке прицепные вагоны развезли переселенцев в другие места, в Румынию, Венгрию, Польшу. Мюллеру и атаману Павлову нелегко вновь собрать их в одном лагере. Так называемый Казачий Стан уже укоренился в Новогрудке и окрестных сёлах. Однако постоянно прибывает пополнение. На пути следования казачьих обозов созданы пересыльные пункты, обеспечивающие провиантом, фуражом и прочим довольствием. Маршрут достаточно сложен: Прбскуров — Тарнополь — Сокаль — Брест — Новогрудок. Атаман Павлов, выступая на совещании, доложил, что казачьи отряды уже воюют с партизанами. В городках и сёлах созданы охранные сотни. Атаман заверил, что вскоре против «лесных бандитов» выставит несколько полков. Сам он своевременно привёл к Лембергу свои части, отметившие здесь православную Пасху. Однако значительные силы, ведомые есаулом Домановым, ещё на марше. Они с боями вырываются из тисков противника. Референт Радтке отчитался в использовании денежных кредитов Восточного министерства, выделенных на содержание боевых частей и походных станиц. Кроме этого, казаки получили 20 тысяч комплектов германского обмундирования.

Наш план привлечения аборигенов к участию в боевых действиях против Красной армии — последовательно осуществляется. Мы не страдаем пустой филантропией! Цель создания оседлого казачьего поселения в белорусских лесах — уничтожение повстанцев, диверсантов, предупреждение вылазок партизан в полосе коммуникаций нашей армии. Мы щедро подарили казакам 180 тысяч гектаров земли в кольце: Барановичи — Новогрудок — Щучин — Слоним. Право на жизнь пусть докажут своим оружием! Об этом я особо сказал в заключение совещания, перед тем как зачитать приказ моего нового шефа, командующего восточными Добровольческими войсками генерала Кестринга, подписанный 31 марта. По решению немецкого командования создано главное управление казачьих войск (ГУКВ) под опекой Восточного министерства во главе с бывшим атаманом, генералом Петром Красновым. Его ближайшими помощниками стали кубанский атаман Науменко, терский — Кулаков и, разумеется, нынешний возглавитель казаков — полковник Павлов. Опытен и начальник штаба — полковник Семён Краснов. Приступить к работе ГУКВ должно уже послезавтра».

4

В это утро на встречу со связником Фаина собиралась неохотно, с необъяснимым чувством неуверенности, хотя как будто причин волноваться не было. Вчера подтвердили ей, госпоже Калединой, что походный атаман Павлов будет в штабном пункте около трёх часов пополудни, когда намечено совещание, а после сможет принять её. Дежурный по штабу, седоусый сотник, подчеркнул это с любезностью, сообщив также, что имел счастье служить под командованием её родственника, прославленного атамана.

Одеваясь, поглядывая в окно на ясное небо, на ветки сирени с набухшими почками, слыша на улице возбуждённые голоса птиц, Фаина обдумывала детали предстоящей операции. Её разработал командир группы капитан Мосинцев. А исполняли она — по легенде, потомственная казачка, беженка из Пятигорска и её напарник Николай Асторский, лейтенант разведуправления. Вчера на вечерней прогулке Фаина не встретила, не дождалась Николая. Задание Центра непредвиденно срывалось. Впрочем, при малейшей опасности им приказано не рисковать. Группа, парашютированная в Подолье, засылалась в немецкий тыл с дальними перспективами.

В Стрыйский парк, попетляв по Театральной улице и рынку, она добралась с трамвайной остановки. Прошла в широкие ворота с ажурной кованой решёткой, увенчанной какими-то геральдическими знаками и вензелями. Огляделась. Вдоль аллеи, желтеющей гравием, маячили фонтаны, фигурки античных богинь. Солнце било слепяще. Но со стороны гор уже тянулась пряжа облаков, цепляясь за шпиль католического собора, вблизи которого кружились, сверкая оперением, голуби. Малолюдный парк млел в теплыни. Пахло клеем почек, смолкой нагретых сосновых шишек. Фаина, отрешаясь, подставила лицо лучам — и сполна ощутила радующую всевластность весны, её силу. Но тут же оглянулась, свернула на тропинку, побрела от ствола к стволу. Ладонь скользила по тёплой шершавой коре, и было легко, светло на сердце, как в далёком ставропольском детстве. Возились, перелетая и треща, сойки, звенели синички, квохтали дрозды, даже скворец где-то на верхушке выводил свою гортанную трель. Под ботинками сбивался войлок лежалой листвы. Влажноватая земля после беженских вагонов и ночлежек, затхлости случайных квартир пахла чудесно, свежо, бессмертно.

Скамья, выкупанная дождями, шелушилась краской, на её верхней доске отдыхала разомлевшая дикая пчела. Фаина, подобрав полы плаща, присела с краю. С минуты на минуту должен был появиться связник, стрелки часов приближались к одиннадцати.

Вместо него с опозданием на четверть часа пришёл сам Модест Алексеевич Сизов. Широкополая шляпа, длинное пальто, трубка в руке. В свои пятьдесят выглядел он импозантным джентльменом. Ни служба в ЧК, ни резидентская работа в Галиции в течение многих лет не вытравили дворянского воспитания, привычек юнкера Александровского училища.

— Греетесь под весенними лучами, пани? Ту ест добже?[59] — улыбнулся Сизов, окидывая глазами пространство парка и садясь рядом. — Вы очаровательны!

Он поправил шляпу, умело раскурил трубку.

— Николай арестован, — сообщил вполголоса. — Источник надёжный... Детали пока неизвестны. Но «встреча атамана» не отменяется! Его устранит подпольщик. Ключ от сапожной мастерской, что напротив штаба, парню передали. На вас — контроль операции. Действуйте, как и намечали, максимально точно. В крайнем случае поступайте по обстоятельствам. После убийства вице-губернатора Бауэра город наводнён агентами. На свою квартиру не являйтесь.

— Но там мои вещи, одежда...

— Милейшая пани, документы, надеюсь, в сумочке? — усмехнувшись, изломил бровь неувядаемый ловелас. — А дойчмарки?

— Только паспорт и продуктовая карточка. Марки остались на квартире. Взяла немного... — Фаина не узнала собственного голоса, он напряжённо ломался.

— Если нет засады, Збигнев доставит на вокзал билет, деньги и ваш чемодан. От штаба вы должны ехать именно туда. Мосинцев будет в зале для военных. Поезд на Берлин в девятнадцать ровно. Поедете порознь. По дороге командир сам вас разыщет... А теперь встаём, берите меня под руку... Вон там, за соснами, прогуливается субъект в тужурке. Несомненно, шпика заинтересовал я. Прилепился с площади Мицкевича. А сейчас, когда увидит меня с чудесной девушкой, явно скуксится. Любовное свидание... А? Что я говорил? Он зашагал к выходу. И наверняка жалеет впустую потраченный час.

— Я удивляюсь вашей выдержке, — пробормотала Фаина. — Но как могли выследить Николая?

— Думайте о деле. У вас не так много времени...

Несколько остановок они проехали вместе в трамвае, слыша разговоры на галицийском диалекте, — о подорожании хлеба и круп, о том, что объявлена перерегистрация всех жителей, а питьевую воду будут отпускать только по часам. Сизов, напутственно-тепло посмотрев на Фаину, вышел на ближайшей остановке, исчез в толпе. И Фаина сразу ощутила сжавшееся вокруг пространство. Смятенно сбилось сердце: что же случилось с Николаем? Выдержит ли под пытками? Откуда ждать опасность?..

В разведшколе полковник Завершанский грустно усмехался: «У разведчика доля такая: ходить по краю белого света. Неверный шаг — и у чертей на сковороде. Ди-а-лектика!» Разведшкола во многом перевернула её представление о загадочной, овеянной романтикой профессии. Оказалось всё гораздо суровей. Однажды ты перестаёшь принадлежать самому себе, подчиняясь всецело и безоговорочно приказам. Обучение, натаска шли в круглосуточном режиме. Физические нагрузки, травмы при занятиях боевой борьбой, упражнения по закалке воли едва не сломали Фаину в первые месяцы. Но сокурсники подобрались отчаянные, с редким чувством товарищества. И Фаина незаметно втянулась, обрела выносливость. Порой дивилась, как смогла уцелеть в скитаниях по степи, когда с партизанскими группами совершала вылазки, минировала дороги. На действия подпольщиков, в большинстве самонадеянных самоучек, теперь она взирала гораздо строже.

Впрочем, той, ставропольской, Фаины уже не существовало. Осенним утром вместе с однокашниками, одетыми в комбинезоны, поднялась в тренировочный самолёт, враскачку побежавший по взлётной полосе. И спустя полчаса, когда замигала красная лампочка и открылась дверца, млея от ужаса, стала вслед за курсантами продвигаться к ней, мысленно прощаясь с жизнью. И вот звучит резкая команда, и — шаг в бездну... На мгновение она потеряла сознание. Но, подхваченная воздушным потоком, рвущим одежду и бьющим по лицу, понеслась к земле, умерев и родившись заново в этом стремительном паренье! Как учили, досчитала до тридцати и рванула тугое кольцо. Раскрывающийся парашют выстрелил, купол расправился, наполняясь воздухом. Стропы поддёрнули её вверх, чуть развернули. Тело вновь обрело тяжесть! А горизонт уже выравнивался, и ширилось внизу рыжее жнивье, окаймлённое подмосковными никлыми березняками. Земля плыла навстречу, — иная Фаина, преодолевшая инстинкт самосохранения, опускалась на тихое поле...

Горбатый «опель» подрулил на медленном ходу. Дневальный заметил его одновременно с Фаиной, сидевшей на лавке в вестибюле штабного особняка. Неприветливый, в лисьей щетине, неопрятный казак громко крикнул, поворачиваясь к лестнице на второй этаж:

— Господин хорунжий! Батько прийихав! Выходьте!

— Якшо батько? А мабуть, ще хто? — спросил спускающийся и зевающий дюжий кубанец с длинным кинжалом в посеребрённых ножнах, бьющих по коленям.

— Це Павлов! — подтвердил казак.

Хорунжий, маслено глядя на красивую посетительницу, зная, что она ждёт походного атамана, молодецки прошёл мимо к двери. Фаина не отрывалась от широкого окна.

Из автомобиля, с автоматом в руке, первым вылез охранник в немецком бушлате и красноверхой шапке. Он отдёрнул переднюю дверцу, посторонился. Атаман, в светло-коричневом кителе, с алой окантовкой на петлицах и золотистыми полковничьими погонами, оказался сухощав и вислоплеч. Он устало потянулся, по-простецки сдвинул на затылок форменную фуражку и повернулся к штабному пункту, на ступенях которого уже застыл хорунжий, вскинувший руку к кубанке. Спазм стеснил Фаине дыхание. До звона в ушах она вслушивалась в многозвучный вешний день, ожидая выстрелов. Павлов стоял в полный рост, но с противоположной стороны улицы его прикрывала машина. Фаина успела рассмотреть неровное лицо, между толстой губой и торчащим носом — узкие, как у Гитлера, усёнки. Атаман двинулся, приволакивая ногу. Три винтовочных выстрела грянули подряд! Павлов присел. Охранник вскинул «шмайссер». По звуку определив, откуда стреляли, дал очередь. Снова ахнула винтовка, и автоматчик уже уверенней полоснул по окнам первого этажа. Оглушительно брызнули осколки стёкол. И вдруг из подъезда дома, взятого казаком на прицел, выбежал и безрассудно метнулся по гулкой брусчатке парень в полупальто, с мотающимся на плече красным концом шарфа.

— Стой! — закричал автоматчик, пускаясь следом.

Но убегающий только пригнул голову и вильнул к стене. Его скосила длинная очередь, бросила на край тротуара. Подпольщик заколотил ногами, утих. Всё это произошло так быстро, что Фаина не успела испугаться.

С криками и грохотом сапог из кабинетов сыпанули казаки и прибывшие на совещание офицеры. Они окружили Павлова, возбуждённо рассказывающего полковнику Ротову, тоже оказавшемуся здесь, о том, что случилось. Фаина нашла в себе силы спокойно спросить у незнакомого есаула, выходя на улицу:

— Атаман примет меня по личному вопросу?

— Не до вас! Обр-ратитесь в др-ругой день! — пророкотал офицер, привлекая внимание столпившихся у машины штабников.

Мельком и безразлично глянул на просительницу и походный атаман. С обиженно поджатыми губами, она уходила, стуча каблуками ботинок по затенённому синему тротуару.

От штабного пункта, с окраины Львова, Фаина добиралась до Театральной площади больше часа. Нарушая приказ Сизова, потрясённая развязкой, она зашла в кафе, ощутив чудовищный голод.

Наспех заказала борщ, две порции котлет с гарниром, нарезку солёных огурцов и бутылку польского пива. Она ела жадно, почти не разжёвывая, и не замечала, что по щекам крадутся слезинки...

5

Подобно тому, как раскалённая в кузнечном горне заготовка не с первого и не со второго удара молота обретает нужную форму, так и огненная полоса Восточного фронта — от Луцка до одесских лиманов — прогнулась только после долгих сражений, напора Красной армии. Сила ломила силу. Ни в Кремле, ни в рейхсканцелярии не подвергалось сомнению геройство его величества Солдата. И пока гитлеровцы катились вперёд, славу солдат сполна делили фельдмаршалы. Гитлер чтил своих фаворитов! А Сталин, наоборот, вину за позорный развал фронтов и бегство аж до Волги и на Кавказ возлагал в первую очередь на генералов. И безжалостно их наказывал, нередко — расстреливал.

Теперь же, весной 44-го, война будто приняла зеркальное отражение. Сталин гнал свои войска на запад, не давая вермахту собраться с силами и создать оборонительный щит. Командующие Украинскими фронтами — Жуков и Конев — не считались с жертвами. Первый знал одно: у него бойцов вдвое больше, но если даже этого окажется мало для разгрома Манштейна, Ставка выделит резервы. Так же поступал и второй, завершая Корсунь-Шевченковскую операцию. В непрестанном смертельном соприкосновении перемалывались роты, полки, дивизии. Крушились целые армии! И наступил тот момент, когда у немцев некому стало отражать наступление превосходящих сил Красной армии. А их хвалёная 1 -я танковая армия, попав в котёл, вырываясь из окружения, погибельно таяла, как осколки днестровского льда. Конев, радуясь этой добыче, продолжил наступление до самой румынской границы. А тут поостерёгся! Противник ещё держался на флангах, неся угрозу. Сталин согласился с предложением товарища Конева: избегая окружения, перейти к обороне, пока не выровняется весь фронт.

А Гитлер ежедневно распекал генералов, советуясь с людьми, далёкими от штабной науки, — с Гиммлером, шефом гестапо, и Герингом, рейхсмаршалом, на ком лежала ответственность за слабеющую мощь люфтваффе. Чем хуже складывалось положение на востоке, тем полней Гитлер брал власть, зачастую принимая скоропалительные решения. Сейчас, в марте, когда нужно было снять дивизии с запада и пополнить обескровленные части, прийти на выручку 1 -й танковой и 6-й полевой армиям, фюрер лишь сменил командующих группами армий, не дав им практически никаких дополнительных сил. Он постоянно вмешивался в работу штабов, поучал их начальников, давал и вскоре отменял свои директивы, мотался из одной ставки в другую, затрудняя деятельность армейской связи. Трудно понять, как в этой атмосфере сумасбродства и своеволия Кейтелю, Йодлю и Цейцтлеру, много времени тратившим на докладах у Гитлера, удавалось командовать и контролировать положение на Восточном фронте.

Принято повторять, что побеждают солдаты, а проигрывают командиры. Утверждение, пожалуй, чересчур категоричное. В зависимости от конкретной ситуации можно переставлять слова. Формулы войны вообще не существует, хотя некоторые тщатся её найти...

В течение трёх месяцев 5-й Донской казачий кавкорпус так активно и напропалую использовали в лобовых атаках, в прорывах и рейдах, так размашисто перемещали с одного фронта на другой, что опять поредел он почти наполовину.

Донцы вдруг понадобились на 2 Украинском фронте. Приказ и — в январскую снеговерть и бездорожье, в семисоткилометровый поход в глубь Украины. С марша — в тяжёлые оборонительные бои. Когда же фашистские дивизии заметались в кольце окружения, Конев послал казаков в рейд, в гущу вражеской группировки, «погулять», погромить, порубать нехристей. Рейд был геройский, но оплачен жизнями многих, многих селивановцев. Не забыл командующий фронтом Конев о донцах и в заключение этой Корсунь-Шевченковской операции: направил их вместе с 29-м танковым корпусом навстречу деблокирующей немецкой танковой армии. Направил, надёжа-командир, хотя знал, что они недостаточно вооружены, измотаны боями в немецком тылу. При первом же наступлении на Ново-Буду казаков рясно положил, смел миномётно-артиллерийский шквал противника. Ничего не оставалось, как вступить с немцами врукопашную. И, погибая, лезть вперёд, ломиться, выполняя коневский приказ!

А вслед за этим — новый далёкий поход, в две сотни вёрст, на юго-запад. И снова с марша — в сражение! Невероятно, но и здесь донцам противостояли танкисты 13-й дивизии вермахта. Как будто кто-то в штабе фронта или в Ставке не мог унять любопытства: сколь долго просуществует казачий корпус, если его постоянно бросать на танки? Всё же у Первомайска, на Южном Буге, селивановцы не только выстояли, но и потеснили немцев.

Как гром среди ясного неба — директива от Конева.

Разумеется, корпус потребовался в ином месте. И опять — за двести пятьдесят километров, на севере Молдавии. Впоследствии в мемуарах маршал-герой похваливал донских казаков. А вот текст его тогдашней директивы: «Корпус, будучи вполне боеспособен, хорошо укомплектован, но из-за неправильного понимания Вами обстановки в прошедших боях как кавалерийское соединение своих задач в полном объёме не выполнил». Справедливо ли сделан упрёк? После беспрерывных боёв корпус был не только потрёпан в живой силе и лишён боевой техники, но и оскудел лошадьми. Корпус попросту не мог быть использован как кавалерийское соединение! И наконец, о какой боеспособности можно было говорить после многодневного пути по распутице, когда артиллерийские упряжки вместе с лошадьми тащили бойцы, впрягшись в лямки, когда эти мужественные люди от бессонницы, недоедания, запредельной усталости засыпали в седле или на привале с кружкой чая в руках?

Однако вот ключевая фраза директивы: «Не была проявлена кавалерийская дерзость, не было энергичных ударов в глубину и по тылам противника, а с Вашей стороны — решительности». Комкор Селиванов, кому была директива адресована, действительно, в отличие от молодых генералов-выдвиженцев, обладал умением взвешивать, принимать обдуманные решения, щадя жизнь каждого своего казака. Однако в бою, в сражении слыл не просто решительным командиром, а чертовски смелым, безоглядным в достижении цели. О его отчаянной храбрости ходили легенды. Потому красное словцо в директиве, «кавалерийская дерзость», закралось намеренно. Знал, знал товарищ Конев, как уязвить кавалериста Селиванова! И, понукаемые командующим фронтом, казаки с кровопролитными боями форсировали Днестр, захватили город Оргеев. И с разгону, преследуя в панике бегущего врага, достигли Прута, переправились на западный, румынский берег...

6

Яков узнал о награждении медалью «За отвагу» в корпусном госпитале, где лечился после ранения под сельцом Топильно. Пуля навылет пробила правое лёгкое. Совершенно случайно, по Божьей милости, вблизи оказалась санитарная машина, доставившая его по этапу эвакуации в хирургическое отделение.

На провед приехал взводный, лейтенант Лепетухин, передавший эту приятную новость. Боевая награда высекла искру надежды: может, сняли ярлык сына предателя? Шаганов, дивя врачей, быстро шёл на поправку, и апрельским днём, озарённым солнцем и улыбкой медсестрички, выдавшей справку о выздоровлении, с ощущением освобождённости, молодых сил направился в госпитальный гараж, надеясь с попуткой добраться до расположения своего 37-го полка. Там уже толкались два бойца, тоже прошедшие медкомиссию и направляющиеся в свои подразделения, — молодой армянин Жорик и солидный Иван Иванович, наверняка коновод, шинель которого неизбывно источала запах лошадиного пота. Они прилепились к старшему сержанту, и Якову поневоле пришлось принять над ними старшинство.

Полуторка, в которую разрешил сесть командир автовзвода, заехала за врачом. Ладный, молодцеватый шофёр-солдат сбегал в здание госпиталя, доложил о прибытии и, вернувшись, стал тряпкой протирать сиденье, дверцу, ветровое стекло. Яков, подойдя к борту, свесил голову:

— Коня чистишь?

— Ага. Гулимовская поедет. Придирчивая — спасу нет.

— Регина Ильинична? Она же оперировала меня! — воскликнул Яков. — С того света вытащила. Всю жизнь буду её благодарить...

— Хирург от Бога, правильно ты говоришь, — подтвердил хлопотавший водитель, выпрямляясь и одёргивая свободной рукой гимнастёрку. — Только чересчур строга. От неё всем попадает.

— На то она науку превзошла, — отозвался Иван Иванович, поучительно поводя корявым указательным пальцем. — Нашему брату послабление исделай — на голову сядет. В узде держать надо!

Регина Ильинична, сияя чёрным глянцем волос, большеглазая, в приталенной шинели, подошла к машине, обманчиво приветлива и красива. Открыв дверцу и поставив в ноги санитарную сумку, укоризненно спросила:

— Почему ручка залапана? Сколько раз повторять? Ты возишь раненых, а инфекция передаётся с грязью. Мы лечим, а ты калечишь?

— Виноват, товарищ гвардии капитан. Сейчас я быстро её...

— Поехали! Да быстрей!

Как назло, мотор завёлся не сразу, и коновод, приваливаясь к переднему борту, хохотнул, обращаясь к Якову:

— Наверно, даёт жару такому шофёру! Красивеющая бабочка. По такой мужики сохнут.

По Молдавии полновластно гуляла весна. Миловало солнышко лозы виноградников. На горках и холмах зеленела, лоснилась каракулевая трава. Дорога врезалась в чернь пашен, пронизывала сёла, затопленные сугробами цветущих деревьев. Молдаване в национальных одеждах, свитках, кунтушах, встречая машину с красным крестом, приветно махали руками. Немало их было и на базарчиках, возле ремонтируемых строений, на огородах, где круторогие буйволы таскали сеялки. Облик сёл был своеобразен и мил, нежно задевали души казаков волны сирени, напоминающей о родине...

Мирную тишину вдруг раскололи отголоски канонады. Приближались к фронту, грохочущему на северо-западе. И невольно ворохнулась в душе Якова тревога.

Жорик ёрзал на доске, укреплённой между бортами, засматривался на миловидных девушек. Наконец, возбуждённо глядя то на Якова, то на престарелого казака, застрочил:

— Верите, у меня подружка была — с ума сойти! Познакомился на танцах, в клубе на Первой линии. Родители её на Ростсельмаше работали, хорошо получали. Смотрю: шикарно одета, подошёл. Хочу её, и всё! Уговаривал — не даёт, да. Мороженое-пироженое покупал, да. В кино на Садовой водил. Брыкается, упрямая! А папа мой — сапожный мастер. Лучший во всём Ростове, а может, и в стране. Я прошу: папа, прими заказ, моей девушке нужны белые-пребелые туфельки. Он говорит: сам делай! Месяц учусь, второй. Сколько можно, да? Сшил туфельки лаковые — повеселеешь от вида! А моя девушка...

— Никак отдалась? — шевельнул усами Иван Иваныч, приклонившийся к рассказчику.

— Замуж вышла! Нашла жениха, пока я специальность получал! — захохотал белозубый Жорик, с пробивающимися над губой усиками, по-юношески прямой, даже после ранения не утративший интереса к жизни.

Шоссе поднялось на гору. Впереди открылась долина с виноградниками и разбросанными домами, за которой тянулась горная гряда. А в глубине долины, куда вела дорога, заблестела река. Коновод почему-то стал пристально и тревожно осматриваться. Когда же его немолодые глаза заметили речную излуку, охнул, с изумлением вымолвил:

— Мать честна! Это самое место... Поверишь, а? Точнёхонько воевали здеся! Наш 12-й Донской полк на прорыв вели. А австрияки газу надули, напустили на нас. В шашнадцатом годе было...

— Немцы газы на французах испытывали, — уличающе бросил Жорик. — Неправду говорите, да.

— Мне, паренёк, нет надобности брехать. За это деньги не плотют. Вот тамочки, по краю лога, и были наши позиции. Должно, ещё ямы от окопов. А удирали сюда, по садам. Многие тогда потравились!.. Я, ребяты, уже на третьей войне. Надоело. Думал, после ранения спишут. Домой закартило. Ан нет. Снова к лошадкам. Видать, большой недочёт в полку.

У зарослей сирени шофёр остановил машину, выжидая, пока пассажиры справят нужду. Возвращаясь, они увидели в руке Регины Ильиничны, стоящей у открытой дверцы, двурогую ветку с пышными, точно закипающими, пирамидками соцветий. Время от времени врач окунала в них лицо и, вдыхая, замирала, восхищённо улыбалась.

— Сразу видать: казачка! Сирень-милушку, как дитя, кохаете, — прочувствованно заметил Иван Иваныч, любуясь непостижимо привлекательной женщиной.

— Ошибаетесь. С казаками связана только профессией, — шутливо пояснила Регина Ильинична, взглянув на Якова. — Я из Ставрополя. Как дела, Шаганов?

— Отлично!

— Не форсите. На первых порах бегайте меньше. Ходьбой разрабатывайте лёгкие.

— Разрешите обратиться! А Фаина... У вас есть дочка? — сбивчиво спросил Яков, вдруг вспомнив, что военврач носит такую же фамилию.

— Да, её зовут Фаиной, — подтвердила военврач, меняясь в лице. — Вы знакомы?

— Очень даже хорошо! Она жила у нас, в хуторе. Вместе мы были и в партизанской группе. Она жену мою спасла! Лидию на поселение отправили. А Фаина её случайно увидела на вокзале.

— Верно, верно... Она писала. Так это вы — тот самый Яков? Лучше не придумаешь. Объявился... Мой пациент!

— А где же сейчас Фаина? В Москве? Можно её адрес?

Регина Ильинична, улыбаясь, вздохнула:

— Моя непоседа неизвестно где, в какой-то странной командировке. Жду ответа третий месяц... О судьбе мужа узнала. Он погиб под Ростовом. В сорок втором. А мы с ней надеялись на чудо... Хотите, покажу фотографию Фаиночки? — предложила Регина Ильинична и взяла с сиденья полевую сумку, вынула блокнот.

Яков на мгновенье смешался, увидев Фаину в гимнастёрке: изменившуюся, с отверделыми чертами лица, с волевым взглядом. Пожалуй, она покрасивела, но как-то грубоватоотчужденно. Возвращая фотографию, Яков признался:

— За год преобразилась.

— Нахлебалась горя. Нет, в письмах она всё та же — романтичная и чистая. Мечтательница...

Километров через семь, на подъёмнике, полуторка заглохла. Сквозь дорожную дрёму Яков слышал, как шофёр вылез, стал возиться в моторе. Затем, вероятно отвечая на вопрос военврача, неуверенно сообщил:

— Бензин кончился.

— Почему кончился? — становясь на подножку, гневно глянула Регина Ильинична.

— Да старшина... Я полный бак просил! А он говорит: тебе хватит до места.

Яков, прикорнувший у борта, быстро встал на ноги. Поднялись и спутники. Регина Ильинична, оглянувшись на них, спрыгнула на землю:

— Мне ждать некогда! В медсанбате — тяжелораненые. Они, наоборот, ждут!

«Опель-адмирал» вынырнул из-за холма, когда Гулимовская в сопровождении казаков вышла на дорогу. Автомобиль-красавец, предназначаемый прежде для генералов вермахта, сверкая чёрным лаком, летел прямо навстречу. Военврач, не сходя с колеи, подняла руку. Лихой шоферюга ударил по тормозам, осадил своего «коня» в метре от стоящей, не шелохнувшейся женщины! Непредвиденная остановка и случайные люди, несомненно, встревожили выскочившего майора. Вскинув пистолет, щеголеватый блондин окликнул:

— В чём дело?!

— Я — хирург госпиталя двести восемьдесят четыре. Направляюсь в медсанбат для экстренных операций. А шофёр израсходовал горючее...

— Вы что, мадам, ослепли? Не видите, чья машина? — проговорил, задыхаясь от негодования, охранник. — Прочь с дороги!

Кто сидел рядом с шофёром, рассмотреть было мудрено. Только кубаночка серого курпея да наполовину утопленное в шарф лицо виднелись из-за высокого капота. Слушая перепалку, неведомый пассажир задвигался. Неспешно оттолкнул свою дверцу и вылез. И в этом человечке в кителе с генеральскими погонами, сверкающими орденами, казаки потрясённо узнали Селиванова. Комкор протянул Регине Ильиничне руку. Она, чуть смутившись, подала свою узкую ладонь.

— Если не ошибаюсь, Регина Ильинична? Самая симпатичная женщина в корпусе? — прищурившись, глухим весёлым голосом уточнил генерал.

— Так точно! Гвардии капитан медицинской службы Гулимовская. Мы едем...

— Я слышал. Не надо... Зоя, — обернулся комкор к бравому водителю, вылезшему на зов. — До Калараша близко. Там в танковой мастерской заправишься. Поделись с доктором.

Помолчав, понаблюдав, как неунывающий Зиновий Бурков сцеживает в ведро нерадивого водителя бензин, Селиванов вновь повернулся к военврачу:

— Я вас с Кизляра помню. И Нину Исааковну Грабовскую, и Соломона Иосифовича Берковича, и Чварона... Я посылал казаков в бой. А вы их с того света возвращали. Зимой в кошарах, при «летучих мышах», в полутьме оперировали. Спасибо великое! Жалею, что врачей мало награждал. Награждал, но — мало!

— Ещё успеете, Алексей Гордеевич. Раненых хватает, — грустно сказала Регина Ильинична. Намётанным взглядом она отметила, как похудел, постарел комкор за последние полгода. На обтянутых скулах пламенел чахоточный румянец.

— Увы. Сдал корпус Горшкову. Принудили лечиться. Вот, в Крым Зоя везёт. В путешествие по чеховским местам, — не без раздражения сыронизировал Селиванов. — Не нужен... Впрочем, я и сам понимаю. Здоровье стало ни к чёрту! Немолод. Одно хорошо: сохранил корпус, довёл до границы.

Комкор закашлялся, выхватил из кармана галифе носовой платок. А когда отнял его от лица и скомкал, на белой ткани багровели крапины крови.

— Хайям по этому поводу верно сказал:

Если подлый лекарство нальёт тебе — вылей!

Если мудрый подаст тебе яду — прими!

— Вы поправитесь, товарищ генерал. В Крыму станет легче, — подбодрила Регина Ильинична, выдерживая его растроганный, прощающийся взгляд.

Проехали недалеко.

Перестрелка на краю деревушки заставила шофёра санитарной машины свернуть с дороги. К ним подбежал ефрейтор с автоматом и объяснил, что квартирьеры наткнулись на двух скрывающихся в крайней хате немцев. Дорога под постоянным обстрелом. Регина Ильинична, взбешённая новым препятствием, сама пошла к командиру спецотряда. Её сопровождал Яков. Старший лейтенант, хмуролицый богатырь, военврачу наотрез отказал:

— Нет! Не пропущу, пока не подавим огневую точку.

— Почему же вы не атакуете? Их двое, а вас целый взвод.

— Бойцов жалею. Подвезут пушку. И одним выстрелом наведём порядок, — объяснил смершевец, поглядывая вдаль, откуда должна была показаться артиллерийская упряжка.

Плачущая здесь, в глухом садике, молдаванка не сразу вызвала интерес. Потерянно мотая головой с растрёпанными волосами, худенькая женщина глядела через улицу, на хату, стены которой чернели, изрешеченные пулями. Нетрудно было догадаться, что это хозяйка. Она подбежала к военврачу.

— Товарэш! Пермитецимь сэ трек! — затянула жалобно, обращаясь к Регине Ильиничне. — Дар аичь... Дар аичь... Дудуе! Бэецашуле![60]

И, точно по ступеням лестницы, провела по воздуху рукой, что-то показывая.

— Не пойму, о чём она просит? — обратилась Регина Ильинична к закурившему командиру.

— Какая разница? Ну, дети у неё там.

— И вы собираетесь пушкой... навести порядок?

Смершевец посмотрел свысока, отчеканил:

— Прошу мне не мешать! Здесь я командую! А вы... лечите! И не лезьте, куда не просят! И вообще... Ожидайте у машины!

Регина Ильинична слушала, бледнея.

— Я старше вас по званию. Не смейте повышать голос! Вы — советский офицер. И, вероятно, коммунист. Палить из пушки по детям?

Яков окинул взглядом улицу, дорогу и понял, что обогнуть этот отрезок невозможно, — шоссе тянулось вдоль берега Прута, стеснённое цепью холмов. Старший лейтенант, скрипнув портупеей, демонстративно повернулся широкой спиной, побрёл к кустам смородины, тонко благоухающей на солнцепёке. Немцы для острастки дали очередь. Мать, отирая лицо ладонями, заметалась по истоптанной земле. И вдруг, упав на колени, лопоча, подползла к офицеру...

— Шаганов! Принесите мою сумку, — приказала Регина Ильинична, расстёгивая шинель. В её движениях, в выражении лица, в голосе проступали раздражение и решимость.

Яков торопливо пошёл к полуторке, остановленной метрах в двухстах. «Вот уж упрямая! Загорелось ей, — неодобрительно думал Яков. — Командир прав. Разок бабахнуть — и фрицы присмиреют».

Для чего Гулимовской понадобилась сумка, Яков понял лишь тогда, когда она достала халат и надела его поверх гимнастёрки. Халат хирургический, под горло. Доктор привычно одёрнула плечи, затянула поясок. И молча, взяв белую шапочку в руку, двинулась к злополучной хате.

Закат золотил землю, стены хат, идущую в халате женщину. Яков бросился следом, но Регина Ильинична, услышав шаги, обернулась:

— Назад! Я сама... Нужно вывести детей.

Старший лейтенант, отогнав молдаванку, встретил Якова окриком:

— Ты знаешь эту капитаншу? Она нормальная?

— Она — врач, — вырвалось у того, смешавшегося от волнения и растерянности. Никто бы, пожалуй, не смог сейчас остановить своевольницу, рискующую по-женски безрассудно и дерзко!

Немцы, вероятно, также растерялись. К ним в полный рост приближалась доктор, женщина удивительной красоты, помахивая своей медицинской шапочкой. Они молчали. И с каждым шагом парламентёрши воздух точно цепенел, плотнело вокруг пространство.

— Nicht schissen! — выкрикнула она требовательно, остановившись напротив узкооконной хаты, перед которой отсверкивали на земле осколки стёкол. — Ich bitte die Kinder lassen[61].

Копилась, звеняще стыла тишина. Послышалось Якову, как гудели пчёлы в цветущих ветках груш.

— Ich bitte sie kapitulieren. Ich garantiere Ihnen das Leben[62].

Голос Регины Ильиничны разбился о порушенную стену. И Яков, и бойцы, замершие с автоматами, и даже их надменный командир со сжатыми губами ощущали, как гнетуще тянется время, и следили всё напряжённей.

Спустя минуты три из хаты выбежал мальчишка, а за ним — подстриженная девушка-подросток. Насмерть испуганные, онемевшие, они выкрались на улицу и рванули наутёк, не обращая внимания на зов матери. Регина Ильинична проводила их взглядом и повторила настойчивей:

— Danke! Ich bitte noch einmal sie kapitulieren![63]

И возвращалась она несуетно, лёгкой поступью, — горделивая, уверенная, с ясным лицом, точно после удачной операции. Яков отмеривал взглядом оставшиеся до крайних деревьев метры, в сердцах ругая доктора за медлительность и некую вызывающую беспечность. Старший лейтенант, не выдержав, пошёл ей навстречу... Короткая очередь рассекла тишь! Пуля звонисто врезалась в ствол груши. Регина Ильинична шла прямо. И Яков подумал, что в неё не попали. Но тут же на высокой груди, всё ярче краснея, — точно раскаляясь! — проступило пятно крови. Раненая качнулась. Приседая, вытянула руку, чтобы не удариться о землю. Прилегла. Умерла мгновенно...

Ожесточённая атака смершевцев вспыхнула и завершилась молниеносно. Никого из них даже не царапнуло. Двух иссечённых очередями эсэсовцев оттащили на берег Прута.

Командир спецотряда, мрачный как туча, приказал престарелому коноводу сопровождать погибшую. Перед тем как полуторка, развернувшись, поколесила обратно, Якову удалось взять из сумки Регины Ильиничны ту самую фотокарточку, которую уже держал в руках. Она пригрелась в кармане его гимнастёрки. И до места расположения части, до румынского городка Баташаны, куда довезли догнавшие обозники, Яков думал о превратностях жизни, непостижимой её жестокости. Как же можно объяснить, что мать Фаины оказалась хирургом, вылечившим его? Он казнил себя за нерешительность, что не удержал, не остановил дорогого человека — свою спасительницу — хотя бы силой! И никак не мог свыкнуться с мыслью, что на планете больше нет, нет этой женщины, готовой жертвовать собой ради других, — своенравной, прекрасной, с глазами иконной богини...

7

Поспешная эвакуация мгоготысячного казачьего люда, со всех сторон нагрянувшего к Проскурову, началась аккурат в Рождество. На станции Гречаны — столпотворение, шараханье обезумевшей толпы. В давке на перроне Полина Васильевна потеряла свёкра из виду, в теплушке оказалась благодаря везению. Её включили в группу терцев из тридцати человек, на которую выдали маршбефель, обеспечивающий проездом и питанием. Полина Васильевна, как и другие, знала, что их отправляют в Белоруссию. И надеялась, что свёкор разыщет её там.

Путь выдался долгим. Прозябали в холоде и грязи. Унизительно скудными были пайки, отпускаемые на интендантских пунктах. По нескольку дней стояли в Перемышле и вблизи Варшавы. И только в марте беженские теплушки докатились до станции Лесной, к Барановичам. Полмесяца продержали в карантинном лагере. Повеселевших скитальцев опять же поездами доставили в Новоельню, вглубь лесов и болот. И семьи казаков, и приблудших иногородних под охраной развезли по окрестным деревням.

Путь в Белоруссию Тихона Маркяныча оказался гораздо замысловатей. Оставшись в негаданном одиночестве, он не пал духом. В штабном пункте при гречанском вокзале ему подтвердили, что беженцев с Дона, Кубани и Терека гуртуют в Новогрудок на долговременное проживание.

— Тебе, станичник, и бабку белорусскую выделят. У них бабки моложавые, крепкие. Одно плохо. Денно и нощно чеснок грызут, чтоб комар в хату не лез, — тая в прищуренных глазах озорство, торочил рыжеусый хорунжий, немолодой, с глубокими залысинами. — Приедешь туда, оженишься и горя не будешь ведать. На кой ляд тебе сноха? Ну потерялась и потерялась. Не пропадёт! А чеснок — он для здоровья пользительный, как водка!

— Ты бы, земляк, не балачки бил, а за дисциплиной доглядал! — осердился старик. — Друг дружку топчут! Нету порядка! Калмычонку шею свихнули, скособочили, а тётку с оклунком на рельсу насмерть спихнули! Амором всё лезут! А иде ж командирский приказ?

Ястребом зыркнув на офицера-шутника, Тихон Маркяныч подался к двери, но хорунжего запоздало осенило:

— Погоди, уважаемый! Ты кто есть по званию?

— Старший урядник конно-артиллерийского полка, — отрекомендовался бородач.

— Сгодишься! Голос у тебя генеральский, — зажёгся офицер из низовских донских — судя по мягкому произношению, — казаков, поглядывая на старика уже серьёзно, доверительно. — Выручи, служивый! Положиться не на кого! Нужно в Проскуров, в штаб Павлова, срочно бумагу доставить. Край надо! Сводку по вагонам. Немцы обещают, а не дают. Душиловка на перроне. Ты ведь сам пострадал! Ну? Заради людей. Дам бричку. И двух конвойных. Где штаб, они знают. Ну? Делов-то — на час!

— Не могу! Надоть сноху догонять, — вздохнул Тихон Маркяныч, поправляя на голове лохматую, не по размеру большую шапку, подобранную на вокзале. — Я теперича безлошадный. Отрядили мою фурманку на армейские нужды. А я должен в самый Новогрудок поспеть вовремя. Обещались лошадку возвернуть.

— Не вернут! И не надейся, — ухмыльнулся рыжеусый, наклоняясь к окну и топыря на плече защитного кителя блёклый погон.

Мимо проволокся, трубя, паровоз, за ним — связка платформ и ветхих вагонов. Мигом сгрудилась и прихлынула к ним толпа. Началась дикая посадка. Истошные крики, ругань, полыхнули с новой надсадой.

— Выручи, старина! Видишь, что творится? А за помощь я тебя лично посажу на поезд!

Поджарый конь, подгоняемый кучером, разбитным пареньком, легко нёс повозку. Тихон Маркяныч, насупившись, сидел сзади, с другим конвойным, долговязым казаком с распухшей щекой. От обоих разило самогоном. И старик покрикивал, шпынял то неуча возницу, то маявшегося зубной хворью.

По городу, разбросанному вдоль долины Южного Буга, переполненному немецкими войсками и беженцами, петляли долго, пока не выскользнули к зданию с общелканным пулями крыльцом. Дежурный по штабу, узколицый вахмистр, принял донесение неохотно. Однако, приказав ждать, быстро ушёл по коридору.

Куцый январский день дотлевал. Становилось за окном сумеречно. В штаб ломились посетители — военные и гражданские. Тихон Маркяныч скучал, ожидаючи на лавке. Паркетный пол чернел разводами грязи. Зиму перебивали оттепели. В вестибюле неприютно тянуло сквозняком. Тихон Маркяныч, горюнясь, думая о снохе, заброшенной судьбой неведомо куда, не сразу заметил богато одетую пару. Мужчина был представителен, седоват, в собольей шапке-пирожке. Его спутница выглядела намного моложе — ярко накрашенные губы, шляпка, изящный макинтош. Красотка о чём-то попросила сидельца, и тот привёл сотника. Увидев хорошенькую женщину, клещеногий кавалерист заулыбался, по-кошачьи округляя зелёные глаза. Однако они вскоре угасли.

— Не может принять? Родственницу прославленного атамана? Когда же Павлов будет? Опять не знаете... — говорила дамочка, жестикулируя рукой в лайковой перчатке. — В штабе генерала Клейста ко мне отнеслись гораздо уважительней. Немцы помнят об атамане Каледине. Мы с мужем, профессором юриспруденции, не имеем ни пристанища, ни продуктовых карточек...

Разговор завершился мирно. Сотник проводил родственницу Каледина до двери, раскланялся с мужем. Тихон Маркяныч глянул на атаманскую родичку, повернувшуюся к нему лицо. Оно показалось удивительно знакомым! «Пригожая. Горбоносая», — отмечал он про себя, силясь вспомнить. Но стариковская память неподатлива. Тысячи лиц промелькнули на длинной дороге. Он повернулся к вечернему окну, в которое было видно, как профессорская чета, сойдя с крыльца, торопливыми шагами подходила к ожидающему их фаэтону. И вдруг, всполошив сидельца, бросился к выходу.

— Фая! Фаинка! — кричал старик с верхней ступени, одолевая одышку. — Постой, душенька дорогая!

Но, увы, голос у него был... далеко не генеральский. Она не услышала. Проворно залезла первой в коляску, даже не оглянувшись.

Тихон Маркяныч горестно покачал головой. Завихрились воспоминания. Он только что видел свою бывшую жиличку, учительку из Ставрополя, еврейку. Как она очутилась здесь? И зачем выдаёт себя за родичку атамана? И обличье на кой ляд изменила, подражает буржуйкам? Обида и разочарование точили Тихона Маркяныча. В его душе до сегодняшнего дня она оставалась наивной, избалованной, но чистосердечной горожанкой. И вот...

— Гм, вырядилась! Оборотица! — пробормотал Тихон Маркяныч, топнув валенком. — Ишь ты, краля...

Вахмистр уже разыскивал его, выкрикивал фамилию. Войсковой старшина, с породистым лицом, несомненно из штабного начальства, встретил нарочного сурово:

— Я конфискую вашу упряжку. Со станцией наладили телефонную связь. А вы, уважаемый казак, свободны. Не в ваших летах по штабам мыкаться. Благодарю за службу!

По выправке, по привычке держаться с нижними чинами снисходительно, по особому рокоту в голосе угадывался царский офицер. Ощутив давно забытое служивское волнение, Тихон Маркяныч точно тридцать лет смахнул!

— А как же я, ваше благородие? С кем обратно? Могет, и меня с рысаком к штабу причислите? Я ишо гожий! С любым конём собладаю... Одинёшенек я зараз. Сноха на вокзале потерялась. А сынка партизаны в степу порешили... — Старик говорил всё жалостливей, с дрожью в срывающемся голосе. — А младший сын, Павлик, в немецкой армии. Есаул Шаганов. Герой Белой гвардии!

— Шаганов? Павел? — повторил, вышагивая из-за стола, офицер. — Мистика! Разве его не расстреляли в Крыму?

— Гутарил — удрал на лодке. Опосля по странам скитался, — скороговоркой отвечал Тихон Маркяныч. — Иде зараз, — не ведаю.

— Мы служили в одном полку. А фронтовая дружба обязывает. Хорошо! Я оставлю вас при штабе. Нам нужен опытный лошадник...

Походная группа есаула Доманова, отсечённая частями Красной армии, с тяжёлыми боями вырывалась из западни. Трижды пришлось казакам пробиваться из окружения с кровопролитными боями, петляя по Бессарабии и Прикарпатью. В штабном обозе кучеровал старший урядник Шаганов. Три раза он не шутя прощался с миром: при переправе через Днестр, чудом не утонув в ледяной купели, затем — в Молдавии, когда окружили танки и расстреливали прямой наводкой, а всего страшней — в межгорье, вблизи Збруча, став мишенью для краснозвёздных штурмовиков. Крепился Тихон Маркяныч, тянул бивачную житуху и не жаловался. Про себя повторял: жив, и слава богу! А всей душой был — в прошлом. Перебирал в памяти пережитое, по-стариковски легко радуясь и тоскуя. Но в тяжёлые минуты отзывалась кровь предков! И хотя глазами обнищал, не ховался старший урядник за спины других. Немецкий карабин, своё личное оружие, содержал в образцовом порядке. И, пристрелявшись, лежал с казаками в одной цепи. А ночью мучила думка: а вдруг в Яшку, внука, палил?

Атаманская колонна, избежав столкновений с регулярными частями Красной армии, пришла в Фельштин первой и в этом городишке дождалась домановцев. Уже объединённые силы Павлов повёл в Сандомир. Оттуда на исходе апреля казачьи полки были эшелонами перевезены в Белоруссию.

Тихон Маркяныч, находясь при штабе в Новогрудке, принялся разыскивать сноху. В беженской канцелярии наконец сообщили ему, что гражданка Шаганова проживает на территории терской станицы, в деревне Козьмичи. И, отпросившись у вахмистра, на своей походной телеге махнул на поиски родной души. В подвечерки въехал в Козьмичи, узнал у сидевших на завалинке казачек, где живёт Полина, донская беженка. Сноха так обрадовалась, что расцеловала! Но тут же явила норов. В Дунаевку, отведённую донцам, перебираться наотрез отказалась. Пока свёкор мытарствовал, она не только сдружилась, ужилась с терчанкой Пелагеей, но разыскала Звонарёва, благополучно добравшегося сюда со своей семьёй и шагановскими пожитками. И когда увидел Тихон Маркяныч в бревенчатой избе родовую икону, скатерть с махрами, прежде застилаемую на праздники, а на стене — семейную фотографию Шагановых, сделанную за полгода до войны, то не сдержал скорых слёз... Место в избе было и для него. Двор обжит. Что ещё искать?

На другой день, вернувшись в штаб, Тихон Маркяныч объявил, что по состоянию здоровья больше служить не может. Помощник начштаба недовольно поморщился, выслушав старого казака:

— Почему в терскую станицу? Беженцы расселяются по войсковой принадлежности. По этому принципу формируются и полки. Сколько их, терцев? Горстка! Везде должны превалировать донцы. Так что советую обуздать свою сношеньку!

Озадаченный, Тихон Маркяныч зашёл в казарму за вещмешком. Не унималась гордыня: как он, потомственный донец, пойдёт вприймы к терцам? Потолкался среди казаков. Обсуждали они, горячась и споря, перетасовку одиннадцати казачьих полков и их командиров. Силища поднималась великая! Атаман Павлов замышлял создать целую армию и требовал у немцев не только автоматическое оружие, но и артиллерию. Поддержка была фиговая. Казакам выдавали в основном трофейное оружие. Да и экипированы они нередко в красноармейскую форму, только без звёздочек! Ко всему не кончались раздоры между лидерами казачьих войск. Донцы пытались во всём главенствовать, с ними сшибались кубанцы и терцы, которых численно было меньше.

Разлад угадывался и в штабе. Доманов якшался с референтом Радтке, нередко конфликтуя с полковниками Зиминым, Вертеповым, Силкиным. Походный атаман, не ведая отдыха, мотался по станицам и частям. Берлинские поездки, встречи его с доктором Химпелем и Красновым также давали кое-какие результаты. Атаманская казна пополнялась, улучшилось снабжение боеприпасами. Однако Тихон Маркяныч, как и другие, чувствовал несогласованность в действиях казачьего командования. Напоказ штаб работал, сколачивал полки для борьбы с партизанами, а в его недрах шла скрытная игра, драка за право властвовать...

Полина Васильевна по случаю вселения свёкра истопила баню. Он мылся часа два, охая и ахая, томил больную спину, парился до младенческой розовости кожи. Сморённый угаром, старик натянул в коридорчике чьи-то кальсоны, на время позыченные снохой, и вышел во двор, теребя свалявшуюся мокрую бороду. По-хозяйски огляделся. Места много. Вокруг двора — пьяная изгородь, в щели — свинья пролезет. У ворот кособочится телега без дышла, чтоб не украли. Позади сарая сушатся дрова. Возле стога сена криво-накося обнялись снопы прошлогодней конопли, до которой не притронулись хозяйские руки. Дальше тянулся огород до самого леса. Полина с подругой вскопали деляну, посадили ведро картофеля. На комкастой торфяной грядке красовались клиночки чеснока. И вновь взгляд старика упёрся в тёмно-зелёную стену елового леса. Островками белели чахлые берёзки. Тихон Маркяныч подумал о хозяевах этого двора. Тоже спугнула людей война, а может, в партизанах. Нет, не милым было всё вокруг, а случайным.

Треск винтовок и автоматные очереди схлестнулись разом! Тихон Маркяныч, наслушавшись правды и небылиц про партизан, догадался, что к чему. Дунул в одних кальсонах в избу, схватил карабин, напугав накрывающую на стол сноху и Пелагею, сучившую на веретене козью шерсть. Уже на улице передёрнул затвор, впритруску засеменил к околице. С подворий выскакивали терцы с винтовками и обрезами, ружьями, а детина в поповской рясе, похоже дьякон, летел чёрной тучей, сверкая, точно молнией, старинной шашкой. Пока добежали до заставы, перестрелка оборвалась. Один из караульщиков, ширококостный казачина в летах, лежал в лужице крови, затихал в смертельной судороге. Остальных четверых Бог миловал. Всей толпой кинулись вслед нападавшим. Углубились в угодья Бабы-яги, набрели на болото в коростных ивушках и ольшанике, с пузырящимися вонькими плешинами жижи, — и опомнились. Озираясь по сторонам, крадучись побрели назад, в деревню.

Тихон Маркяныч, застыдившись своего голотелесного вида, приотстал. К нему присоседился низкорослый, головатый неунывака Лаврушка. Он озорно поглядывал на седобородого деда в кальсонах, на его исхудалое тело со складками кожи на боках и спине и услужливо нёс отдающий смазкой карабин.

— Рази ж это жисть? — бормотал Тихон Маркяныч, озябло передёргивая острыми плечами. — Кинули в самое пекло партизанское! Тута из-за каждой сосны по два дула торчат. Чистые башибузуки! Вот и напустили немцы казачьи полки. Вот для чего сослали!

Лаврушка щерил малозубый рот и слушал. Его распухший красный нос шелушился и походил на клоунский. Во всём облике этого зрелого терца было что-то детски простодушное, пастушеское.

— Гиблые края! — не унимался старик. — Май, а ишо холодно! Туман да сырь болотная. Из-за лесу солнышка не взвидишь!

Лаврушка поддёрнул на плечах карабин и свой допотопный кавказский дробовик, возразил, смешно поднимая верхнюю губу:

— Как же! Спёкся вчера, когда с поля валуны таскали. Ох и каменьев! Цельную крушню[64] накидали. А земля — холостая, не то что у нас, в Новопавловской. У нас землица, что ночка! Из одного зерна по три колоса родют. А всё одно хозяйство поднимем. Большевики далеко. Баб много. Чего немцы не дадут, у местных отнимем. А лес — знатный! В нём даже ведьмеди водятся!

— Ведьмеди? — оторопел Тихон Маркяныч и тут же дал волю гневу: — Далдон! Потеха ему... На кой хрен тобе ведьмеди? Ты про партизан помни, про убийц своих. Вон, приголубили твово сродника, казака на загляденье, а кого за ним? Один Господь знает. В степу врага видать. А тута, в лесу, кажин пенёк стреляет!

8

Поздняя любовь, затмив всё другое, выхватив из коловерти войны, не смогла, однако, сполна завладеть Павлом Тихоновичем. Он ощущал себя счастливым только рядом с Марьяной. Ему нравилось покупать ей подарки, всячески баловать, болтать о чём угодно, подолгу хмелеть в объятиях. Лейтенант вермахта Шаганов, прикомандированный к штабу Добровольческих сил в Париже, спешил со службы домой, поднимался по истёртым ступеням лестницы на мансарду, полнясь радостью и тревогой: всё ли в порядке, ждёт ли любимая?

Он был слишком опытен и немолод, чтобы наивно верить в бесконечность этого счастья. Сейчас оно светилось полным накалом, и ни к чему гадать о дальнейшей судьбе. Он — любил! И без сожаления прощался с прежней холостяцкой волей, гулевой жизнью, изобилующей встречами и мимолётными романами. Он нашёл женщину, с которой ему было лучше, интересней, чем с другими.

И Марьяна, молодая и своевольная, в полноте своего женского всевластия редко оглядывалась назад, жила настоящим. Но в дневные часы одиночества, когда бродила по окрестностям Монмартра, ныряла в магазины, ожидала прихода Павла, — обжигающе проносились в памяти недавние беды. В недосягаемой дали остался Ростов, где жили её муж-инвалид, родители, взявшие к себе сынишку. О нём она думала и скучала постоянно. Ощущение своего ребёнка, доброго и рассудительного мальчугана, не меркло! И от мысли, что она, она бросила его, захватывало дух. И осуждала себя с болезненной прямотой: бесстыдница, беглая мамаша, ушибленная любовью... Но трезвела, снова подчинялась своей страсти! Ведь только чудо могло соединить их с Павлом в разворошённой Европе, помочь вновь отыскать друг друга. Впрочем, и в эшелоне, везущем казачьи семьи во Францию на оборонные работы, и во время скитаний по дороге из Нанта в Париж она твёрдо верила, что в управлении по делам русских беженцев подскажут, где его найти. Один из чиновников, старый волокита, проникся к ней участием, неделю морочил голову, обещая узнать адрес «жениха». А затем как бы случайно завёз её к себе на квартирку. Попытка возобладать кончилась печально — норовистая красотка выбила два качающихся резца. Больше в управление она не показывалась. Только оставила письмо. И в полной безысходности приютилась в ночлежке при русской церкви Александра Невского. Здесь, под православными крестами, и нашёл её Павел...

В сиреневых сумерках мазками пламенели, матово серебрились цветы фигурных куртин. В уличных кафешках они благоухали у самых столиков. И ароматы гиацинтов, петуний, тюльпанов головокружительно мешались с текучими красками вечера, — небо меркло в золотисто-пепельном закате, очертания домов и крыш, размытые сумраком, сливались в нечто ирреальное, феерическое; по этому праздничному миру гуляли люди — в маняще белых платьях женщины, излучающие запахи духов и пудры, мужчины в военной форме, шаткие старики; готические шпили прокалывали темнеющий шёлк низкого — над Сеной — неба, оставляя звёздные узоры. И даже отзвуки и шум большого города не нарушали дивной хаотичности вечера.

Сена радужно искрилась от фонарей. Волны зыбились, как на картине Моне. Шорох прибоя вскипал вдоль гранитных берегов, у причала изредка стучали, сталкиваясь, лодки.

С парапета, напротив Нотр-Дам и острова Ситэ, расходились последние букинисты, увозя в больших колясках собрания книг. Один из них, в надвинутой шляпе, подбоченясь, стоял возле своей двухколёсной тачки и ждал, пока покупатель, листающий старый фолиант, наконец примет решение. Докучливый книголюб был не стар, принаряжен в опрятный и отутюженный костюм кофейного оттенка. Берет, заломленный набок, придавал некую артистическую внешность этому парижанину с красивым профилем, подстриженной бородкой. Точно опомнившись, он достал из кармана пиджака бумажник, расплатился. Павел и Марьяна шли вдоль набережной навстречу ему, разговаривая. И книголюб невольно поднял голову.

— Здравствуйте! — удивлённо воскликнула Марьяна, останавливаясь. — Вот так встреча! И я здесь! А это — мой муж. Он при штабе Добровольческих войск.

— Добрейший вечер! — по-старинному, с поклоном поздоровался знакомый, прищуривая светлые наблюдательные глаза. — Если не ошибаюсь, с вами, мадам, мы по-соседски в Ростове пили чай? На Малом проспекте, в доме шестьдесят один? И зовут вас Марьяной. Как толстовскую героиню.

— Да! Я вас сразу узнала. Жаль, что дочь ваша оказалась в эвакуации, — вздохнула Марьяна и шепнула Павлу: Это Сургучев, писатель.

— Хотел забрать Клавдию с внучкой в Париж. Не удалось. А в Ставрополь прорвался. Навестил родные могилы. Увы, город уже не тот. Казанский собор разрушен. Воронцовскую рощу на треть вырубили. Один бульвар не тронули...

— Что это вы купили, если не секрет? — указала Марьяна на зажатый под мышкой том.

— Редчайшее издание Библии! Начало девятнадцатого столетия. Вот такую же наверняка читали Пушкин и Гоголь. Я по натуре — старовер. Исповедую прошлые ценности — и духовные и божеские. И нахожу в этом удовлетворение и просто радость. Мы, эмигранты, люди закалённые. И по-прежнему мысленно живём в былой России, говорим и пишем на её языке. Вы, господин офицер, также первой эмигрантской волны?

— Разумеется. Но я предпочитаю не мысленно жить в России, а бороться с большевиками. Заодно и жену себе там подобрал, на Дону!

— Весьма похвально, — с усмешкой отозвался Сургучев. — Однако не могу согласиться с вами. Соединяет и разводит людей нечто высшее. Во всём воля Божья... Ну, не стану задерживать. Желаю вам любви!

Они разошлись.

Ночь захватила в саду Тюильри. Уединились на лавке возле овального озерка. В темноте покрякивала утка. Рядом цвёл жасмин. Небо мутнело в неясных отсветах. Марьяна положила руку на плечо Павла, ощутив тёплую ткань его рубашки, спросила, точно довершила ход своих думок:

— А что будет дальше?

— В каком смысле? — сквозь зевок, не сразу откликнулся он. — Ты о чём?

— Конечно, о нас.

— Мы будем вместе.

— Зачем врёшь? Получишь приказ — и улетишь. Ты живёшь ради казачества. Хоть я и казачка по отцу, а не пойму, что тебя влечёт к этому сброду!

— Прекрати!

— Я скиталась с ними по Украине. Добрых и порядочных мало. Одни куркули и хапуги. С кем ты хочешь? С ними — возродить Донскую республику?

Павел вдруг заливисто засмеялся, обнял Марьяну, ничего не ответил. Издали, с площади Конкорд, доносилась духовая музыка. Очевидно, маршировал и развлекал зевак немецкий оркестр.

— А почему ты не женился в молодости? Гулял напропалую? — сменила Марьяна тему разговора. — Признавайся.

Он вдохнул чистоплотный, особенный запах её кожи, волос, платья, поцеловал в шелковистую заломившуюся прядь, остро ощутив это мгновение слитности душ, невыразимой близости.

— Писатель твой прав, — не без иронии сказал Павел. — Не сводил Бог. А с тобой — свёл. Поздновато. Усы и те седеют.

— И пускай! Меньше будут женщины засматриваться. Ненавижу баб, с кем ты... — Марьяна отстранилась, съязвила: — Твой полк бабий!

Она вскочила, не оглядываясь, пошла по аллее туда, где гремели марши. Павел покладисто поплёлся следом. Он не узнавал себя. И был вполне счастлив...

На Елисейских Полях доцветали каштаны. Одно из деревьев нависало над открытым кафе. Фонарь выхватывал из тьмы ветви, среди лапчатых листьев — фарфоровые ёлочки соцветий. Их тончайший аромат неизъяснимо волновал. Павел заказал водки, а Марьяне — красного вина. Гарсон предложил, и они выбрали изысканный салат из креветок, тёртого сыра и ломтиков ананаса, приправленный восточным соусом. Марьяна быстро опьянела, стала дурачиться.

— Забудь, что ты есаул! А? Улыбнись, миленький.

— Стараюсь. Разве не заметно?

— Не-а! Угрюмый, как колдун. Слушай... А ведь у меня нет паспорта. Немцы могут арестовать и бросить в концлагерь.

— Справки из беженского управления пока достаточно. Паспорт я тебе выхлопочу. Но бесцельно болтаться по городу не стоит!

— У-у-У! Какой ты командир! Я тебе не лошадь. Как ты ответил Сургучеву? «И жену себе подобрал...» Меня это обидело.

— Неудачно пошутил. Меня раздражают такие люди, как этот писатель. Чему радуется? Тому, что купил никому не нужную Библию. Какая разница, кто обучался по ней, Пушкин или дьячок?

— А ты Сургучева читал?

— И не собираюсь читать! Я занят ужином, — бросил Павел и разом опрокинул водку в рот.

— А я читала! Он — замечательный писатель, не уступающий Куприну, Шмелёву. Мой дед — газетчик. С детства любила рыться в его библиотеке. Как ты можешь оскорблять русского писателя?

Павел искоса, с недоумением посмотрел на Марьяну, подавил вспыхнувшее недоброе:

— Успокойся! Вот Бунин, тот другой. В прошлом году я оказался у него в гостях. Твёрдый духом. Правда, не любит казачества.

Марьяна взяла в руку бокал с мерцающим тёмно-бордовым вином, покачала его, забавляясь игрой бликов. Тоскующие большие глаза в опуши ресниц тоже влажно мерцали, становясь всё глубже и отрешённей. И вдруг испуганно вскинула голову:

— Как кровь! Боже, мне не по себе! Что-то случится... Моя прабабка была станичной гадалкой. И мне это передалось... Господи, спаси нас! — она быстро перекрестилась и попросила Павла: — И ты тоже!

— Сегодня тебя постоянно заносит! — оборвал он, доставая портсигар и подаренную атаманом Павловым серебряную зажигалку.

— Перекрестись. Беда близко! — твердила Марьяна.

— Чтобы стать посмешищем вот у этих... жрущих парижан? Оставь блажь! Нам пора. — Павел закурил, встал. Прихоти Марьяны начинали сердить.

Она допила бордо. И, неуверенно качнувшись на каблуках, сделала шаг, упрекнула с жалкой улыбкой:

— Я просила. А ты не послушал!

По дороге домой, на опустевших улицах вблизи Гранд опера, на станции метро «Кадетт», Марьяна молча плакала. Павел сначала ухмылялся, затем стал увещевать, что дурное надо гнать прочь. Не вспоминать о нём, чтобы не накликать. Она изредка кивала и прижималась к его плечу.

А на квартире уже ожидал секретный конверт, доставленный из штаба. Доктор Химпель, известив, что генерал Пётр Краснов в связи с ослабевшим здоровьем находится в отпуске, приказывал явиться в Берлин для срочной командировки.

И мелькнула ночь — короткая, точно скроенная из отдельных эпизодов, волнующих то силой сладострастия и нежностью, то предчувствием зловещего, непоправимого. Марьяна звала и звала его к себе, не жалея искусанных, опухших губ, и в молодом неистовстве не могла избыть безоглядного, негаснущего желания — перед разлукой. Павел также был горяч, отзывчив...

В одном купе с ним ехала до Франкфурта вдова майора с умненьким русоволосым сыном-отроком. Недавнее горе, траурная косынка делали тучную фрау отчуждённо-печальной, замкнутой. Но, выяснив, что попутчик — офицер вермахта, она не преминула рассказать о муже, героически погибшем в Африке. В довершение всего показала его фотографию. И формой крупного подбородка, и глазами, и срезом лба он был разительно схож с сынишкой. Павел сказал об этом вдове, и та с печалью сообщила, что даже родинки у них рассеяны одинаково. «Хороша работа!» — подивился Павел.

И до самого Берлина, оставшись в купе один, смятенно раздумывал, что в любой миг может погибнуть, бесследно исчезнуть, не оставив детей. Они с Марьяной хотели ребёнка. И странно, что в любовной обоюдной горячке — будто кто наколдовал! — не могли зачать. Он тоскующе смотрел в окно, на поля и разрушенные бомбардировками дома вдоль железной дороги, а сам представлял себя: то гуляющим за руку со своим сыном-карапузом, то поучающим его, подросшего, говорящим с ним о казачестве, родной земле, славе предков. И этот мечтательный сумбур был невыразимо интересен, нов, приятен...

9

27 мая из Берлина выехала делегация ГУКВ[65] с полномочиями произвести размежевание территории, выделенной казакам в Белоруссии, по войсковому принципу. Делёж предстоял между донцами, кубанцами и терцами пропорционально числу их семейств, как уже проживающих здесь, так и ожидаемых в будущем. Начальник управления генерал Краснов, сославшись на переутомление, возложил эту миссию на заместителя, Кубанского войскового атамана Науменко. Вместе с ним отправились Восточным экспрессом доктор Химпель, начштаба Семён Краснов и есаул Шаганов. Спустя два дня за ними в Белоруссию последовали терский атаман Кулаков и адъютант атамана Науменко, войсковой старшина Заболотный.

Представители берлинского управления в первый летний день были уже в Новогрудке, представившись гебитскомиссару доктору Гилле. Бывалый артиллерист устроил в честь казачьего командования банкет с залпами шампанского. Наряду с ним опекал делегатов и майор Мюллер из штаба Южного фронта.

За последние месяцы атаману Павлову удалось перекроить пластунские полки, каждый численностью до тысячи штыков. Донских набралось четыре, кубанских — три, сводных также оказалось три и разъединственный — терский. Полки в такой последовательности промаршировали перед высокими гостями. Похвалу походный атаман встретил более чем спокойно, с присущей сдержанностью. Зато неиссякаемым елеем текла речь Доманова. Он по-прежнему носил есаульские погоны, но внешне набрался уверенности, начальственного лоску. Неотступно при нём находился референт Радтке, «око» Химпеля в Казачьем Стане. Референт фактически исполнял роль снабженца и главбуха, получая в Восточном министерстве кредиты и наблюдая за использованием средств казачьей казны. Такую же склонность к хозяйственным делам имел и Доманов. До войны, как подтверждали терцы, он занимался обеспечением то Пятигорской электростанции, то курортных организаций, — крутился, добывал, завхозничал за милую душу! А теперь, в должности начштаба, всячески выдавал себя опытным кадровым офицером, дальновидным стратегом. Поэтому, разумеется, приходилось скрывать, что в царской армии служил всего-навсего казначеем при конной сотне.

Неприязнь, закравшаяся в душу Павла при первой встрече в Ростове, в этот приезд лишь окрепла. Его раздражали услужливая улыбочка Доманова, семенящая походка, словоблудие. Служаке, не лишённому самолюбия, приходилось поневоле юлить, приспосабливаться. В Новогрудке уже находились офицеры-эмигранты куда достойней и авторитетней. Любой из полковников мог заменить его с огромной пользой!

Выборных атаманов станиц и округов собрал на совещание Науменко. Сродники-кубанцы встретили «батьку» раскатами аплодисментов и возгласами. На войсковом атамане, щеголяющем выправкой, по-генеральски изящно выглядела синяя черкеска с красными обшлагами, украшенная газырями и дорогим поясом. Для большей убедительности он навесил длинный кинжал в ножнах, также старинной работы. Маленькая голова в седой щетине, никлые — в масть — усы, заострённый нос, отчёркнутый складками щёк, придавали Вячеславу Григорьевичу вид кубанца, сочетающего и суровость, и озорство, и простодушную хитринку в глазах. Он долго стоял перед залом, склонив голову.

— Братья казаки! Господа атаманы! — зычно обратился Науменко, дивя молодым накалом голоса. — Рад безмерно видеть вас. После страшных испытаний мы вместе! На новой, временно закреплённой земле. Даст Бог, выбьем большевиков, переберёмся в отчие края. А покамест жить здесь, в Белоруссии. Вокруг неспокойно. В лесах партизаны. Жалят, як гадюки! И нам треба скорийше ощипаты цих бандюг, ворогов. Якшо мають воны храбристь... Благодаря Восточному министерству возникла Новая Казакия. Полкам воевать, биться с партизанами, а семьям обживаться. Нам помогают немецкие власти, наши союзники. И мы докажем делами право жить здесь. Освободим территорию от лесной нечисти. А затем заживём автономией. Любо, казаки?

— Лю-бо-о! Пра-альна, батько! Лю-ю-юб-о-о!

Атаманы свели голоса в дружном хоре. Тихон Маркяныч, морщась, внимал воплям, — трещала голова, и бурчало в животе. И раскаивался, что столь опрометчиво согласился представлять стариков от Сальского округа. Утром он переел капустных щей и, маясь желудком, искал глазами кратчайший путь для ухода. Атаманов в бывшей школе, как залома в пузатой астраханской бочке! Не ступить. И пришлось Тихону Маркянычу терпеть, пока говорил Науменко. Под шумок старик вскочил и, тыча перед собой костыликом, слыша поругивание, выбрался в коридор, припустил к выходу. От нужника возвращался уже гуляючи, любопытно поглядывая по сторонам.

День выстоялся жаркий. Прощально догорала сирень. Пожухлые гроздья источали терпкий запах. А рядом свежестью окатывали сосны и ели, на кончиках лап уже выметавшие светло-зелёные побеги. Под стволами их валялись прошлогодние сухие шишки. Соседство молодого и тленного навело Тихона Маркяныча на грустные размышления. Катилась жизнь под крутую горку! И по всему помирать придётся на чужбине. Он чутко прислушивался к новостям и опасался, что Красная армия начнёт наступление. А стало быть надо опять давать деру! Так гонят в степи охотники бирючиную стаю, упуская из виду, давая передышку, и вновь беря в оцепление... К совещанию атаманов старик потерял всякий интерес. От них зависело не многое. И дураку было понятно, что поселили казаков в партизанском краю неспроста, а для охраны немецких тылов. Чужая земля, чужие дома. Немилый болотистый край. Только дух казачий да воля спасают!

За дощатой оградой окучивала картошку сухопарая баба, внаклонку орудовала мотыжкой. Тихон Маркяныч уткнул посошок в песчаную почву, положил руки на забор, наблюдая.

— Не тяжко тобе, касатка, одной? Могет, подсобить? — затронул старик шутливым тоном. — Либо дожжок перепал? Земля сыпучая.

Белоруска выпрямила спину, обратила своё потное покрасневшее лицо, усыпанное веснушками.

— Робить можно, — ответила сквозь зубы и так остро, враждебно посмотрела на казака, что он посмурнел. Видно, имела на то причину. Наверняка кто-то из родных партизанил.

Тихон Маркяныч присмотрел в конце двора, под кустами цветущей калины, лавку. Подле неё пестрели фантики. По вечерам в укромном уголке похоже, ютились пары. Старик долго смотрел на белые шапочки соцветий. Вспомнил супружницу Настю, как парубковал, охапками ломал сирень и приносил ей... Слёзы замутили взгляд. И вдруг за спиной, в гущине калинника, щёлкнул соловей. Подал голос и умолк. Тихон Маркяныч разочарованно вздохнул. Он смолоду не пропускал соловьиной поры! Знал, где певуны гнездятся, и поручал сыновьям их охрану. Особенно волновал один, заречный. Распевался он в первые потёмки. А ближе к полуночи начинал с простого коленца, выщёлкивания на два тона. Исподволь переходил на россыпь, чокал ярче и отрывистей, до предела накалял голосок! И внезапно замирал, перебивал на другой манер, нежно высвистывал, катал в горлышке серебряные горошины...

Из двухэтажного здания освобождение высыпали атаманы. Поднялся галдёж. И Тихон Маркяныч, опасаясь, что без него уедет в Козьмичи местный атаман, недолюбливающий старика, зачикилял на улицу, запруженную повозками и лошадьми. Он приблизился к воротам одновременно с автомобилем, из которого вылез полковник и статный есаул. При мысли, что он скидается на Павла, заныло сердце. Этот офицер как назло втиснулся в толпу. Тихон Маркяныч двинулся за ним, сталкиваясь, ушибаясь, глядя вперёд.

Его Павел стоял в кругу офицеров рядом с полковниками Семёном Красновым и Кравченко. От волнения у Тихона Маркяныча поплыло в глазах. Он неотрывно смотрел на сына, пробирался к нему, пока не натолкнулся на крепкого хлопца, стоящего в оцеплении. Старик подался в сторону, обходя, но конвойный ухватил его за ворот мундира:

— Ку-да-а? Тебя, дед, не звали!

— Сын там... Мой сын! — возмущённо выкрикнул он, ворочая плечами.

— Не бреши! Должно, к полковнику с просьбой?

Тихон Маркяныч заблажил, как утопающий:

— Па-аня! Па-аня-я! Сынок!

На площадке крыльца, где стояло командование, старика не услышали. Он снова стал кричать, биться в могутной руке охранника, привлекая внимание. Наконец подошёл усатый подхорунжий, выяснил, в чём дело. Павел Тихонович, как только доложили, глянул сверху и тотчас узнал отца. Перед есаулом, сбежавшим с крыльца, атаманы уважительно расступались, гадая, почему он радостно улыбается. Охранник пропустил старого казака. А у того, очевидно, все силёнки ушли на борьбу. Он шагнул навстречу, налёг на посошок, предательски хрустнувший под тяжестью, и упал на колено. Сын с ходу подхватил его, обнял, как ребёнка...

10

За ночь песок отсырел, нахолонул, и на лесном малоезжем просёлке чётко печатались следы колёс, шин, шипастых подков. Сосны-вековуши, стиснувшие дорогу, источали упоительный дух смолы. Их верхушки врезались в небесную высь, а нижние ветви, будто под крыльями, удерживали сумрачные пряди тумана. На просеках, пронизанный утренними лучами, он клубился, прятался за стволы, уползал в дебри, откуда пахло болотиной. А над светлой дорогой — встречь казачьей походной колонне — веяло хвойным настоем, грибной сыростью и медвянью сенокосных трав.

Атаман Павлов, не щадя своей рослой рыжей кобылы, уносился вперёд, мчал вдоль сосняков. Охранники, напомнив, что партизаны минируют дорогу, покорно и молча сопровождали его. В эту поездку Павел Тихонович вызвался, надеясь поговорить с атаманом наедине. В Новогрудке его окружали и немцы, и штабники, и бесконечные посетители. Полки, рассредоточенные по округе, уже бились с партизанами. Почему-то в последние дни, в середине июня, диверсии «лесных братьев» участились. Походный атаман, получив известие о прибытии казачьего эшелона на станцию Лесная, отправился с конной сотней навстречу. В маршрут, намеченный Домановым, Сергей Васильевич внёс коррективы, решив посетить попутные казачьи деревни.

Первый привал сделали утром в селе, отписанном кубанцам. Длинноусый сотник, с шельмоватыми глазками, в линялой черкеске, замерший впереди отряда самооборонцев, оказался атаманом станицы. Строевым шагом он подошёл к походному атаману и представился.

— Как размещены? Чем занимаетесь? — козырнув, стал расспрашивать Павлов, невесёлый и чем-то озадаченный. — Перепись провели?

Сотник напрягал голос, оговаривался, чрезмерно волнуясь:

— С расселением, господин походный атаман, трудновато. Люди подъезжают. Собираются из разных мест. У меня большинство — из станицы Уманской. А строевиков — нерясно! Вынуждены мы, это самое... Добровольным порядком привлекать на службу женский пол. На заставах они дежурят исключительно с мужьями. Ничего такого там не позволяю...

К пятистенной избе в центре села, отведённой для управы, на встречу с походным атаманом пришли не только казаки, но и бабы. Офицеры группы сопровождения: Силкин, Лукьянченко, адъютант Богачёв, Шаганов, — оживлённо восприняли новшество Харченко, заулыбались.

— Ну и сколько ж из них уже забрюхатело? — пискливо пропел Доманов. — Ты, милейший, понимаешь, что творишь?

— Так точно, господин еса... войсковой старшина! — с заминкой отозвался станичный атаман, заметив, что начштаба повышен в звании. — Пробовал стариков. Неможно! Либо просыпают, либо по малой нужде бедствуют. В дозоре наблюдать надо, а не ширинку лапать... А по стрельбе бабы не хуже иных казаков, господин походный атаман! Все проходили в школах военное дело, имеют значки «Ворошиловский стрелок». Извиняйте за такое слово...

— Часто нападают на вас? — задал вопрос неулыбчивый Павлов.

— Так точно! Кажин день либо уже по-тёмному. Имею потери. Двое убито. Одного ранили, а ещё одного подростка партизаны в полон взяли. Извиняюсь! Ранетых тоже двое.

В разговор с местным атаманом вступил Лукьянченко, окружной кубанский атаман. Выяснилось, что и с провиантом в селе неладно, что нет фельдшера. Белорусы варят самогонку и спаивают казаков. На этой почве у кубанцев стычки с полицейскими. Не лучше обстояли дела с вооружением отряда самообороны. Павлов слушал, похлопывая стеком по сапогу, устало горбясь. После слов станичного атамана, что воевать нечем, он громко обратился:

— Тимофей Иванович! Штаб контролирует отряды самообороны?

— Конечно, конечно! Это атаман такой! Кто хотел — подал заявки и вооружился.

— Виноват, господин походный атаман! За карабинами и личным оружием, пистолетом, я в Новогрудок ездил четыре дня. Только на очередь поставили. Я в штаб обращался. Господин Доманов выгнал, — смутился сотник, отводя глаза.

— Свои дела решай сам! — разгневался начштаба. — Негоже попрошайкой быть! Нет оружия — у партизан забери.

Павлов пообещал помочь. Сотня, окончив у реки водопой, садилась на коней. Подвели отдохнувших лошадей к офицерам. Колонна выравнивалась. Вдоль неё метнулся вперёд головной дозор. Павлов поправил кобуру на широком ремне, оглянулся:

— Что ещё?

— Общая напасть! Денно и нощно всей станицей мучаемся. Комар заел! Стаи с болот налетают. Хуже бонбардировщиков! Все в волдырях, как обваренные. Особливо детишки. Спасу нет! Скот бесится, с насторбученными хвостами сигает. Нет ли отравы какой? Либо, мне подсказали, мазей? Непривычные мы...

По дороге, уже после полудня, к есаулу Шаганову примчался вестовой и передал просьбу «батьки». Павел пришпорил свою тёмно-серую машистую лошадь, догнал головной дозор, ища походного атамана. К удивлению, Сергей Васильевич без всякой охраны стоял под берёзой, на краю цветущего луга. Его разнузданная рыжая лошадь шла попаски, косясь на хозяина понятливым глазом. Атаман, завидев приятеля, призывно махнул рукой. И Павел Тихонович, осадив кобылицу, съехал с дороги. Спешился.

— Слышал последние новости? — встретил атаман вопросом, опираясь спиной о белый шелковистый ствол. — Англо-американцы высадились в Нормандии и расширяют плацдарм. Второй фронт всё-таки открыли. И Сталин, видимо, готовит удар на минском направлении. Подтягивает силы. Мюллера срочно вызвали в штаб группы армий.

— Да. Знаю. Затянется война, — невесело усмехнулся Павел Тихонович, отстегнув с одной стороны мундштук уздечки и отпуская подпругу. — А что Гилле? Спрашивал у него?

Тёмно-серая полукровка жадно припала к густой мураве. Сергей Васильевич кивнул на поваленный ствол в тени, прихрамывая, первым подошёл и уселся.

— Как немцам верить? Говорит, что нет причин для тревоги. Только идиот пошлёт танки на болота... Знаешь, Павел Тихонович, нагорело на сердце! И откровенно скажу, что мы здесь долго не проживём. Красные наращивают мощь. Постоянные авианалёты. Да и бойцов у них в несколько раз больше... Представляешь, чего стоило мне собрать казаков и беженцев, расселить, обеспечить провиантом. А сколько усилий затрачено на формирование полков? Только выступили на задание и — что же? Не с партизанами воевать, а с регулярной Красной армией? В случае её прорыва это вполне возможно.

— Немцы перебросят Стан на запад. Гитлер против использования добровольческих сил на советском фронте.

— Опять сниматься, опять в скитания? Куда теперь? Со мной жена и дочь. Гляжу, как они мучаются, и думаю: стоило ли с немцами кашу заваривать? Мы поднялись ради казачьей идеи! Для меня, как и для тебя, конечно, главным было возрождение Дона. Тогда немцы прочно держались на Кавказе. Всё рухнуло! Приходится попросту выживать. Носить немецкие погоны. Не то вышло, чего хотели. Теперь у меня одна забота: беречь и казаков, и беженцев.

— Можно и я скажу напрямик?

— Валяй!

— Ты как конь зашоренный! Оглянись вокруг. Кто с тобой. Первый иуда — Доманов. Тайком подгадит и — за спины других. С Радтке якшается. Поганая у твоего начштаба душонка! Они тебя, слепец, с атаманского трона спихнут, а казаков погубят!

— Не кипятись. Лучше ответь. Пойдёшь моим заместителем по боевой части?

— Хоть сейчас!

Где-то на окрайке луга, в светлолиственном ольховом подбое леса, цокнул и зашёлся трелью соловей. Ему откликнулся другой. Спустя минуту оба настороженно смолкли.

— Поздно поют. Сегодня уже семнадцатое июня, а не унимаются, — простодушно сказал Павлов и прищурился на проезжающих мимо в походной колонне. — Доманов показал себя в боях. Вывел казаков из окружения. Сообразительный. Хотя... Войсковым старшиной сделал без особого желания. Не по должности был чин.

— А я другое знаю. Твой дружок в бой казаков не водил. Сзади наблюдал, в бинокль. Разве нет ему замены?

— Пока нет. Вообще, вы, берлинцы, слишком досужие. Во все дыры лезете. Ну, пополнили офицерскими кадрами. Прислали эмигрантов. Спасибо. А поучать нечего! Сами разберёмся. Мюллер и Химпель помогают. Я опираюсь на них. А эсэсовец, группенфюрер фон Готтберг, требует от меня загнать все полки в глубь лесов, перевести на бивачную службу. Каков подлец!

— Наш маршрут согласован с немцами? — осведомился Павел Тихонович, вслед за атаманом поднимаясь и подходя к своей лошади.

Сергей Васильевич ничего не ответил.

До села Городище, конечного пункта маршрута, оставалось вёрст восемь, когда колонна в предзакатье приблизилась к деревеньке Омневичи. Справа от дороги высились сосны с позолоченными верхушками, слева примыкали луговины и поля. Большак, пролегая по деревенской улице, вёл на восток, к лесному перевалу. Передовой дозор — хорунжий Крысин и два казака — умчались вперёд. Проехав околицу, за ними вдогон пустились атаман Павлов и его адъютант, подъесаул Богачёв, темноволосый удалец. Группа сопровождения также наддала, лишь почему-то приотстал Доманов. Полукровка пронесла Павла Тихоновича мимо казачьих рядов, запылённых, усталых, сонно качающихся в сёдлах. Дорога и жаркий день сморили.

Дозорные, поднявшись по склону, скрылись из виду. И вдруг из-за перевала взмыли две белые ракеты! Павел Тихонович не сомневался, что из колонны дадут опознавательный сигнал, но за перевалом затрещали автоматы! Атаман, услышав пальбу, увёл лошадь с дороги на пыльную обочину. Павел Тихонович чётко расслышал его приказ:

— Дать сигнальные ракеты!

— Ракетница у моего рассыльного, — с отчаянием ответил Богачёв.

Охранники закрыли Павлова и стали готовить оружие к бою. Но атаман их остановил. Между тем стрельба усилилась. Павлов по-прежнему оставался на лошади, что-то говоря вестовому. Очевидно, куда-то направлял. Павел Тихонович остро ощутил опасность происходящего. Благо колонна была на подходе. Он оглянулся и оцепенел: Доманов развернул её обратно, отводя к деревне. Скрывался, а не спешил на выручку. Атаман в ловушке! Ему ничего не оставалось, как под градом пуль возвращаться к околице.

Угадав намерение атамана, Павел Тихонович пустил лошадь наперерез, чтобы прикрыть его собой, сузить сектор обстрела. Над головой зыкнули пули. Но он гнал кобылицу, неотрывно следя за Павловым, прикидывая, где безопасная зона. Рыжее половодье заката топило лес. Только ели в тени лазурились хвоей. А напротив белостволья берёз, пластаясь в бешеном намёте, лучом летела атаманская лошадь!

Не более ста саженей отделяли Павлова от взволнованных офицеров и казаков. Оставаться на месте, ждать им приказал Доманов, который в эту минуту выглядывал из-за штабного грузовика. У Павла Тихоновича отлегло с души: повезло, выкрутились. А взгляд отрешённо фиксировал: атаман, пружинящий в низкой посадке, вдруг качнулся вперёд и стал клониться вправо, безжизненно роняя повод. Ещё мгновение его держали стремена — и обмякшее тело на скаку скользнуло наземь! Рыжая лошадь, потеряв всадника, резко замедлила ход. Остановилась. И, повернув голову назад, почуяв кровь, взвилась на дыбы, заржала заливисто и щемяще!

Павел Тихонович подскочил одним из первых. Атаман был мёртв. На побледневшем лице, между дугой левой скулы и носом, из пулевого отверстия точилась багровая струйка. Обнажённая голова Сергея Васильевича, запрокинувшись набок, приютно покоилась на кустиках шалфея, издали похожих на осколки вечернего белорусского неба.

Через два дня есаул Шаганов явился к Науменко, старшему по званию и должностному положению в Стане. Выглядел Вячеслав Григорьевич крайне удручённым. Он по-приятельски принял эксперта Восточного министерства, но не сразу уловил, к чему тот клонит.

— Вы обвиняете во всём Доманова? — подивился кубанский атаман, глубоко морща лоб. — Абсурд! В гибели Павлова, прежде всего виновен он сам. Я спрашивал его накануне: немцы предупреждены? Маршрут с ними согласован? Он это подтвердил.

— Потому что так доложил ему Доманов. А в действительности начштаба этого не сделал.

— Допустим. Почему же атаман, будучи полковником, лихачил, не соблюдал осторожности? Вместо того чтобы находиться в авангарде колонны, следовал за головным дозором.

— Вы правы. Однако трагедии бы не случилось, если б начштаба не забыл... преступно не забыл подготовить сигнальщика! Не были брошены ракеты, и полицейская застава открыла огонь. Погиб головной дозор. И атаман! Адъютант Богачёв также вёл себя странно. Ракетницу он передал рассыльному, зная, что на лесной дороге возможны стычки не только с партизанами, но и с полицейскими. У казаков, увы, до сих пор нет единой формы.

— Подъесаул и его жена арестованы. Доманов склонен разделить версию контрразведки, что в Сергея Васильевича выстрелил адъютант, находясь от него слева. По свежим следам я поручил полковнику Головко опросить свидетелей. Вы также все видели своими глазами! Абсолютно объективно установлено, что сразила походного атамана шальная пуля, выпущенная из засады полицейских.

— Свои соображения я письменно изложил и передал Заболотному. Аналогичный рапорт отправил Химпелю. И продолжаю настаивать, что погиб атаман из-за преступной халатности Доманова. А может, и по тайному сговору!

— Вы забываетесь, есаул! — Науменко зарумянел, напряг голос. — Знайте, что Пётр Николаевич Краснов согласился со мной и назначил новым походным атаманом полковника Доманова! Да! Не удивляйтесь. Тимофей Иванович понижен в офицерском звании.

Павел Тихонович дёрнул головой, точно от пощёчины. Прошла минута, прежде чем он, ошеломлённый новостью, смог говорить:

— Походного атамана, согласно вековым традициям, выбирают. Павлов был избран... Впрочем, я не имею права обсуждать приказы. Разрешите идти?

— Да. Вы свободны. И не пристало вам, опытному человеку, впадать в крайности. Жизнь нас всех рассудит!

— Пока это делает смерть... Честь имею! — пристально глянул Павел Тихонович на хитрое сплетение морщинок вокруг рта, уловил настороженно-затаённый взгляд атамана, без сомнения, исполняющего чью-то волю.

Павел Тихонович остановился в захолустном переулке. Обожженно ныла душа. Вдали, на холме маячили руины старинного замка. С едкой горечью подумал: все планы, желания, надежды обратились в руины. Жизнь утратила смысл. Подчиняться Доманову? Этому оборотню и негодяю? Поступиться честью? Рука легла на кобуру, коснулась рукояти парабеллума. Мысли, становясь разгорячёнными, озлобленно-бессвязными, пьянили! В нём всё мучительней полыхала необъяснимая до слёз обида, гнев, копилось отчаяние безысходности. Не стало атамана Павлова, казачьего вождя. Теперь подлец командует всеми казачьими силами... Ему, Шаганову, рядом места нет...

Павел Тихонович достал пистолет, снял с предохранителя.

— Дядя!

Он испуганно обернулся и увидел возле ног белоголового мальчонку, его протянутую чумазую руку. Нос карапуза шелушился, щёки загорело коричневели. Попрошайке было, пожалуй, лет шесть-семь. Но глядел он исподлобья своими, как лен, голубыми глазятами по-взрослому.

Павел Тихонович с досадой вложил пистолет в кобуру, поискал мелочь в карманах. Ничего не нашлось. В портмоне были одни крупные купюры. Пока возился, Павел Тихонович несколько раз взглядывал на маленького белоруса. Он был ужасающе худ, немыт, наверняка голоден. На вопрос, где родители, только пожал остренькими плечами. В довершение всего, оказался тёзкой — Павлушкой.

По дороге на базар мальчуган рассказал, как они с сестрой Леськой пошли в лес по грибы, заплутали, а когда вернулись, то увидели лишь догорающие хаты и побитых людей. Вдвоём убежали к тётке, в город, где и живут сейчас.

Павел Тихонович впервые в жизни покупал подарки ребёнку. Сначала приобрёл у спекулянта сандалики на пряжке и летнюю панаму. Затем, расщедрившись, тут же выбрал матроску и штанишки. Приодев и переобув Павлушку, повёл к продуктовому ряду. С голоду тот, не отрываясь, выглушил глечик молока. Один за другим слопал семь пончиков! И, насытившись, всё же не отказался от большого пряника-лошадки. На прощание получил кулёк с колотым сахаром и карманный ножичек. И невдомёк было пострелёнку с не гаснущей от радости улыбкой, что большим обязан ему, случайно или по воле свыше оказавшемуся рядом, этот похожий на сказочного героя русский дяденька в немецкой форме.

На следующее утро есаул Шаганов был тяжело ранен в стычке с партизанами. По этапам эвакуации его доставили в госпиталь в Краков.

11

Каруселили дни и ночи. Всё дольше и жарче засматривалось солнце на донскую летнюю степь. Косяками надвигались на хуторян неизбывные дела-заботушки — то в полях, то на подворьях, то в обветшалых куренях. В будничной коловерти о себе вспоминали мало. Бессходно горбились на колхозных угодьях. В том и состояла земледельческая казачья участь, спокон веку неизменная. С далёких петровских времён принагнули вольнолюбца казака к земле, заставили хлебопашествовать. Научился он кохать её и нянчить мозолистыми руками, семь потов проливать в тяжкой работе, чтобы отдарила в страду литым благословенным колосом. Зачерпнёшь зерна в ладонь — оно тёплое, шорохливое, живое...

Деревянная веялка-сортировка с металлическим кожухом кряжисто сидит на лапах-брусах. Две хуторянки, Люська Ребедаева и Варенька Лущилина, в четыре руки вращают железный вал с крыльчаткой, — одновременно крутятся шестерёнки, тряся решета, верхнее плетёное и нижнее пробивное. Ещё две казачки, Лидия и Дуся Кривянова, вёдрами набирают сорное полевое зерно и засыпают в большой ковш. Оно стекает вниз, вихрь крыльчатки сдувает полову и сор, относит вбок. Уже очищенная пшеничка по скатной доске ссыпается на землю. Отгребальщица, Зоя Еланская, жена парторга, частит фанерной лопатой, перебрасывает текучие волны в бурт. Через час, сморённые однообразной работой, бабы меняются.

Норму ночной вырабатки звену сортировщиц установили аховскую — двадцать центнеров! Бригадир Акользин и зав током Абрам Абрамович Штельман, присланный на подмогу колхозникам из райпо, рыскали по всему току, следили, как веется зерно, угрожали лишить трудодней, если не дотянут до нормы. Однако уже на третьем часу ночной каторги сортировщицы утрачивали начальный запал, боролись с усталостью...

Лидия не обращает внимания, что покачивается под ногами твердь. Раз за разом черпает вёдрами сорнину, поочерёдно поднимает к самому ковшу, опрокидывает, в темноте определяя по всплеску, что не просыпала мимо. Тугая пшеничная волна хлещет на решете, ветерок крыльчатки пылит мякиной, зерновой крошкой, озадками. От них точит слезу. Рокот лопастей и шестерёнок глушат звуки окрест. Кажется, время, рассыпавшись на секунды, тоже сеется сквозь решета — невыразимо медленно и бесконечно...

В полночь, по обыкновению, сделали передышку. Свалились как подкошенные на брезент. Только у Вареньки хватило сил отойти в сторону, к ожидающему ухажёру. Бухгалтер-очкарик из эвакуированных уже полчаса белел своей рубашкой. Его появление каждый раз встречали насмешкой, обращённой к девушке: «Опять твоё привидение припёрлось!» По всему и Варюхе подслеповатый мужчина, скрывающий лысину зачёсами с висков, совсем не нравился. Но она повиновалась просьбе правленца «поговорить минуточку». Лидия с раздражением наблюдала за оборотистым бухгалтером, стелющимся перед красивой и покладистой девчонкой, всячески заискивающим, обещающим ей золотые горы. Впрочем, по словам Варюхи, о чувствах он умалчивал. А больше делился представлениями о семейном счастье, состоящем в неразлучном проживании, в большом количестве наследников, в старости на лоне природы.

— Гони ты его в три шеи! — советовала Лидия. — От него же козлом несёт!

— Он тройным одеколоном обливается, — хихикала Варюха наперекор. — Я из уважения. Мы даже не целовались. Вот закончится война, ребята вернутся, я его и налажу, — безвинно исповедовалась девушка. — Шоколадом угощает. Мать говорит: раз предлагает замуж — выходи.

— Выбирай себе ровню. Подожди. Наши уже в Белоруссии воюют!

Похожие разговоры завязывались каждую ночь. А на этот раз Лидия встретила подружку ворчанием.

— Чо ты её трогаешь? — вступилась вдруг Люська. — Ну постояла девчонка пять минуток, поболтала. Че такого?

— Пусть лучше отдохнёт. Это полезней, — загорячилась и Лидия. — Другой бы, нормальный, пожалел. И вместо Варьки ручку покрутил!

— Не кричите, — попросила Варюха и торопливо добавила: — Я согласие дала. На обжнивки[66] поженимся. Неизвестно, чи найдётся кто из парней. Сколько их повыбило! А Сергей Иванович обещает заботиться. Человек солидный. Привыкну...

В потёмках оседала мякинная пыль. Свежело. Только теперь стала ощущаться прохлада после жарюки и вечерней духоты. В огородах, цветущих бурьянках уже трюкали сверчки. Июльское небо уродилось звёздами. Млечный Путь сквозной сеткой ловил ущербный краснобокий полумесяц, похожий на чекамаса. А в тиши полуночи вдруг раздался истошный вой, перебиваемый голошением. Сортировщицы заворочались, стали вставать, чтобы за работой не слышать Матрёны Колядовой, умопомешанной.

— Должно, опять Прокопия дома нет, — предположила Еланская, перевязывая косынку на голове. — Весь хутор покоя не знает! Отвёз бы в лечебницу, что ли.

— Да-a, запомнился тот денёк, — со вздохом промолвила Лидия, охлопывая платье. — И немца на тот свет загнали, и пацанчик её подорвался…

— А как мы бежали? — отозвалась Дуся, первой подходя к веялке. — Думала — сердце выскочит!

— Ну хватит! — оборвала Еланская. — И так на душе муторно, а вас как раздирает. Давайте о хорошем. Утром я слушала сводку по радио. Красноармейцы Минск освободили!

— Уже далеко фронт, — заметила Варенька.

— Кому как, — возразила Лидия. — Фронт и по бабьим сердцам проходит...

Под утро загромыхало на юге. Небо заволокло. Рыжекрылой бабочкой затрепетала дальняя молния. Ветер срыву взял галоп, понёсся по степи. Вдогон ему ударили струи дождя. Ливень, обломный и тёплый, за четверть часа налил на дорогах лужи. До нитки промокших сортировщиц бригадир нехотя отпустил.

По размокшей улице Лидия шлёпала босиком, неся в руках свои подшитые босоножки. Тонкое платье липло к телу, западало на животе. Благо в предзорье было ещё безлюдно. Отголоски грозы ухали в заречье. С ними перекликались петухи. Целоденная маета в саду и ночные смены вымотали силы. Но вряд ли удастся придремать — дел дома невпроворот.

Напротив своего подворья Лидия увидела «эмку». Кровь кинулась в лицо! Она замедлила шаги. От догадки, что приехали из НКВД, в тело вступила леденящая дрожь.

Поравнявшись с машиной, Лидии хватило мужества глянуть через лобовое стекло. Рядом с шофёром сидела дама. Пропустив хуторянку к воротам, она отщёлкнула дверцу, аккуратно вылезла. Лидия ахнула! Перед ней объявилась не кто иная, как Кострюкова Анна! Бывшая доярка выглядела киноактрисой: красное платье с вырезом, открывающим груди, гранатовые бусы, под масть им серёжки, завивочка, губы в блестящей помаде.

— Я! Я! — засмеялась Анька, резко меняя выражение угрюмо-сонного лица. — Не ожидала гостей?

— Честно говоря... Напугала! Я как увижу чёрную машину... Ну заходите, коли приехали.

Анька одна поспешила вслед за хозяйкой в летницу. Под потолком потревоженно загудели мухи. Пахнула в лицо ситная духота. Гостья положила на стол чёрную лакированную сумочку, села на табурет, закинув ногу на ногу. Взгляды их встретились. С интересом изучали одна другую.

— Скажу сразу, Лида. Если когда обидела — прости. Сама я ничего плохого тебе не сделала. Перед тобой совесть чиста. Потому и обращаюсь... Или лучше не надо?

Лидия, налив в таз степлившейся за ночь воды, поставила ведро на лавку, усмехнулась:

— Загадками говоришь...

— Як матери приехала. А её нет дома. Что с ней?

— На полевом стане. Кухарит там, — успокоила Лидия, вытирая тряпкой ноги и по очереди надевая покривлённые босоножки. Анька задержала взгляд, предложила:

— Хочешь, я тебе оставлю мои? Смотри, новые.

— Сроду не побиралась... Будешь пышку с узваром? — кивнула Лидия на тарелку, прикрытую рушничком, на которой, точно в детской пирамиде, рёбрами проступали румяные коржи.

— Что ты! Я на третьем месяце. Тошнит. Кислыми яблоками спасаюсь. Как твой Яков?

— На неделе письмо пришло. Воюет. А твой-то... вернулся.

— Митрий? Когда?

Лидия села на табурет, вздохнула.

— И не помню. Кажется, в феврале. На костылях...

Красивое лицо Аньки подёрнула тень. Большие глаза замерцали влагой. Она незнакомо изломила уголки рта, как привыкшая к капризам барышня, сожалеюще бросила:

— Жалко. Ну да он не пропадёт! Мужики нарасхват. Сошёлся с кем?

— Пока живёт со своими. А вашу хату продал.

— И правильно сделал! В ней твой Яшка моего дружка застрелил. Думала, и меня прикончит!.. Ну да ладно. Пора мне. Просьба одна. Пожалуйста, передай деньги матери. Или ещё лучше — подложи. Приди за чем-нибудь и подкинь!

Лидия близко посмотрела в молящие, потемневшие глаза бывшей хуторянки.

— Почему ты выбрала меня?

— Потому что доверяю.

Лидия заставила Аньку отвернуться — её строгий взыскующий взгляд многое напомнил гулёне и бездомнице!

— Не хочу, но передам. А где ты с дедом и свекровью моей рассталась? Знаешь о них что-нибудь?

Доставая из сумочки пакетик в газетной бумаге, Анька безразлично ответила:

— В Запорожье столкнулась. На улице Почтовой был беженский штаб. Там и видела в последний раз... Больше ничего неизвестно. Я осталась. Когда наши пришли, переехала в Харьков. Потом в другой город. В зоопарке билетики продавала. Ну и нашла себе... льва! Каждое воскресенье с дочкой приходил. Вижу — клеется. Познакомились. Оказался директором завода. Секретаршей у него. Я бы сразу от жены отбила! Но она какая-то психованная. Ещё, дура, повесится. Хочу постепенно. Вот рожу ему к пятидесятилетию «подарочек», тогда и прищучу. А пока и так неплохо. Денег не жалеет. В Ростов послали в командировку — машину дал... Ты никому не говори, что приезжала. Даже мамке. Начнёт разыскивать, шум поднимет.

— Ты скажи, тебя хоть немного тянет сюда? — расставаясь с горожанкой у калитки, поинтересовалась Лидия.

— Конечно, вспоминается мамка, хутор. А так чтоб очень... Нет! Другой жизнью закрутило. Уж не обессудь... Тучки разбежались. Вроде протряхло немного. Прощай!

Лидия кивнула и пошла к летнице. Приезд Аньки взволновал её одним: свекровь и дедушка добрались до Запорожья целы-невредимы, пережив страшную зиму. Авось бережёт их Господь и поныне...

12

Без малого три месяца 5-й Донской корпус бездейственно простоял на отдыхе и пополнении в отрогах румынских Карпат. Изредка случались скоротечные столкновения с вражеской разведкой. Но большинство полков вело жизнь оседлую, мирную. Штабы разместились в окрестностях Баташан, в городишках и селениях. Младшие командиры и казаки ютились где пришлось — в палатках, хатах, землянках. Лето мучило жарой. Дождики перепадали бедные, летучие. Сказывалась в частях удалённость от тыловых баз. Подвоз продовольствия был сбоистым. Нужда заставляла коштоваться за счёт местных ресурсов — покупать или просто забирать у жителей коров и свиней, запасы кукурузы, выкапывать картофель. Казаки отсыпались, отъедались, шастали по румынским дворам, надеясь найти сговорчивую молодку или вдовушку. Дисциплина «захромала не только на две ноги, но и... на третью», как пошучивало корпусное командование. После боёв и тягот однообразная служба нагоняла скуку. Комдив Сланов, поначалу снисходительно относившийся к шалостям бойцов, наводил порядок, посылал штабников в подразделения на проверки. Наезжали они и в полк Якова Шаганова, расположенный в городке Сучава. Налетали коршунами, придирались, наказывали. Но и столь решительные меры встряхивали и настраивали на серьёзный лад казаков ненадолго. Воинственный дух поддерживали частые политзанятия. Комиссары, осветив положение на фронтах, твердили об освободительной миссии Красной армии, о достойном поведении её бойцов, представляющих советский народ. Вечерами сплетались казачьи голоса в песнях. Заводили и новые, из кинофильмов, и — вековые, переданные по наследству, рождённые давними походами.

Однажды в эскадрон нагрянул Привалов. Начальник политотдела посетил занятия по строевой подготовке, посмотрел, как рубят на скаку «лозу», проверил на стрельбище огневую подготовку. От намётанного глаза полковника не укрылась некая расслабленность, самодовольная ленца подчинённых. Он попросил комэска Сапунова собрать казаков после ужина.

На окраине леса дымила полевая кухня. Командир взвода лейтенант Лепетухин, окончив еду первым, прихорашивался, — отряхивал от пыли гимнастёрку и штаны, поправлял на чубатой голове пилотку. Его волнение передалось и бойцам. Они стали, обжигаясь, доедать кашу, хлебать чай. Якову вспомнилось, как видел Привалова на высотке у Матвеева Кургана.

Никифор Иванович, оглядывая притихших казаков, улыбнулся. Сначала похвалил. Потом, тая в чёрных глазах лукавинки, стал расспрашивать, как служится. Отвечали заученно бодро, что всё в порядке. Дескать, пора на фронт.

— Ваш 37-й полк считается в корпусе одним из лучших, — доверительно заговорил полковник, кивая на стоящих рядом командиров. — Что Ниделевич, что Ковальчук. О них книги можно писать. Антон Яковлевич комиссарский путь начал у Смольного, участвуя в Октябрьской революции. Сражался в Первой Конной. А с Михаилом Фёдоровичем, также бывшим комиссаром, мы воюем от самого Кизляра. Добрые слова могу сказать и о вашем комэске Сапунове, лихом коннике.

Привалов, сняв фуражку, пригладил густые тёмные волосы, зачёсанные назад. Снова затаённо улыбнулся:

— Но приехал я, братцы мои, не комплименты рассыпать. Вы в них вовсе не нуждаетесь. Люди обстрелянные, знающие по чём фунт лиха. Хочу дать некоторые советы. Мне со стороны, если верить мудрости, видней! Первое. Запрещаю устраивать учебную рубку боевыми клинками, махать ими над головой друг друга. Такая потеха не к добру. Лучше боритесь на ремнях. Поверьте бывалому физкультурнику. Борьба отлично укрепит плечевой пояс и мышцы спины. А для кавалеристов — это главное. Второе. В любой час нас могут бросить в бой. С таким настроением, как у некоторых, лучше на фронт не попадать. Раскисли, братцы, без ратного дела. Только самоотдача, собранность помогут в бою. Помните об этом. И наконец, о щекотливом — Никифор Иванович заговорщицки понизил голос. — Признавайтесь: к невестам в старообрядческое село, в Липовень, часто наведываетесь?

По рядам пролетели смешки. Казаки заулыбались, загалдели. Привалов строже сказал:

— Дело молодое, понятно. А тут под самым боком русские молодицы. Как они, оборону крепко держат?

— Не дома, а трёхслойные дзоты, товарищ бригадный комиссар! — отозвался чернявый красивый казачок, шкодливо кося карими глазами. — Не ведаю, как насчёт этого самого, а воды пить из своих вёдер не дают. Брезгуют, значит. Тёмные они!

— О том и речь, — подхватил Привалов. — Пусть старообрядцы по нашим понятиям невежды. Но покинули они Россию в старину, чтобы сохранить православную веру, не искажённую Московским патриархатом. Их силе духа можно позавидовать. Побеждает тот, у кого она крепче... Вы слышали о комкоре Шапкине? Он командовал кавалерийским корпусом, громил румын под Сталинградом.

— Как не знать! — выкрикнул рослый смуглолицый казак Лебешев из взвода Якова. — Мой батька с ним у Пархоменко воевал.

— Верно! А Селиванов знал его по Первой конной. В прошлом году, когда стояли на Миусе, мы с Алексеем Гордеевичем к Малиновскому в Больше-Крепинскую ездили. И на квартире начштаба армии застали Шапкина, умирающего от инсульта. На полном накале жил! Селиванов рассказал, как в Гражданскую войну Тимофей Шапкин где-то в Польше возглавил полк. Командира ранило, и он, как только вышли из боя, приказал всему личному составу построиться. Ну, кавалеристы — народ известный. Сам таков! Про нас, рябовских казаков, пошучивали, что по нраву всех ядреней и, если захотим, заставим коня задом наперёд скакать!

Бойцы дружно засмеялись.

— Выехал Шапкин перед строй, как говорили в старину, поздоровался с бойцами. Ни один не откликнулся. Заранее сговорились. Другого метили в командиры. Шапкин — а его надо было знать! — спрыгнул с коня. Взял, по донскому обычаю, комочек земли и, поклявшись, съел! И тут же повёл полк в атаку. И лично зарубил полдюжины поляков... История истинная, хотя смахивает на байку. Пример того, что сила воли может решить исход сражения. Как учил Суворов? Побеждают не числом, а умением. Так-то, братцы!

— Товарищ гвардии полковник! А долго мы будем в резерве? Красная армия Белоруссию освобождает...

Никифор Иванович нашёл взглядом казака, молоденького Сашку Белоярцева, ясноглазого, с детски припухлыми губами, торчащим из-под пилотки русым вихром.

— Ты в полку давно, богатырь?

Шутка понравилась. Казаки оживились, а паренёк зарделся.

— Ещё с марта, товарищ гвардии полковник!

— В боях участвовал?

— Так точно!

— Молодец, что воевать не боишься. Храбрым везёт! Только в армии не по желаниям поступают, а по приказам. Копи силы! До фашистского логова ещё далеко!

Привалов посмот -ел на часы, поднял голову. За горой краснела скибка закатного солнца. Длинные тени зубатились на поляне, закрывали ряд палаток и небольшой плац. Яков, как и другие бойцы, по усталому лицу полковника понял, что ему пора. Но Никифор Иванович поддался искушению, спросил задорно:

— Есть среди вас шахматисты? Смельчаки?

Политрук полка, вероятно, ожидал этого вопроса и, подумав, сказал:

— Во-первых, я должен взять у вас реванш. А ещё сержант... помкомвзвода... неплохо играет. Мне мат влепил! — Антон Яковлевич искал глазами по рядам, вспоминая фамилию. — Шаганов! Ко мне!

Яков, смутившись, подошёл к Привалову. Тот цепко глянул на казака, махнул рукой. И приказал ординарцу принести два набора шахмат. Один из них был не нов, с оббитыми фигурками старинной работы. А другой ещё издавал запах фабричного лака.

Длинный обеденный стол окружили плотным кольцом. С одной стороны — Ковальчук и Шаганов, с другой, за чёрными фигурами, — начальник политотдела. Казаки, кто разбирается в игре, и кто вовсе её не понимает, азартно болеют за своих. Но при одном виде осанистого, несуетного, красивого полковника понятно, что шансов у его соперников маловато.

— Вижу, у кого-то учились, — сделав очередной ход, заметил Никифор Иванович. — Неплохо разыграли дебют.

— Ходил в кружок. Врач Тумаш занимался с нами, — откликнулся Яков.

— А мне, представьте, удалось в сеансе одновременной игры свести партию на ничью с великим Дуз-Хотимирским.

Первым капитулировал Ковальчук. Зевнул «вилку» и потерял ладью. Яков сопротивлялся. Подолгу обдумывал ходы. Привалов, по всему куда-то торопившийся, предложил сержанту мирный исход. На прощание как приз подарил новёхонькие шахматы. Яков, донельзя довольный и возбуждённый, слыша от сослуживцев похвалу, с улыбкой отвечал на их рукопожатия.

13

20 августа, ранним утром, слитные залпы четырёх тысяч орудий дали сигнал войскам 2-го Украинского фронта! После артобстрела застили небо сотни краснозвёздных самолётов, засевая румынские редуты минами. Разбитые позиции противника проломил смерч тридцатьчетвёрок, а следом устремились донские полки! За рекой Серет пал город Роман, на четвёртый день сражения — Бухус и Бакэу. Румынский король Михай, перепуганный насмерть, в этот же день объявил о выходе своей страны из союза с Германией и готовности воевать на стороне Красной армии.

Гитлер предвидел потерю Румынии. Ущелья Карпат, ведущие к венгерской границе, были укреплены артиллерийскими узлами, фортификационными сооружениями, все обходные пути забаррикадированы. Группу вермахта в этом районе возглавлял генерал Оффенбах. Он стянул к горному коридору Онешти — Ойтозский перевал — Брецку части 4-й горнострелковой и 76-й полевой дивизий. Именно эти специально подготовленные войска противостояли группе генерала Горшкова, в которую наряду с его 5-м Донским корпусом вошёл 23-й танковый корпус.

Уже у входа в горный коридор, у Онешти, казакам пришлось туго. Расколоть этот «крепкий орешек» удалось только благодаря «катюшам» и хитрым манёврам 63-й дивизии. Её 223-й полк ворвался в объятый пожарами городок на северную окраину, отвлекая немецкий гарнизон. А два других полка, при поддержке танкистов ударили по ослабленной обороне немцев с юга!

Новым препятствием стал городок Грозешти. К тому же 11-я и 12-я дивизии, взяв Тыргу-Окна, натолкнулись на концентрированную оборону у входа в ущелье близ Дэрмэнешти. Генерал Горшков разделил силы. Танкистов и 63-ю дивизию направил по шоссе на Брецку, а две других дивизии — в обход, по горным тропам, чтобы все силы клинами сошлись на Ойтозском перевале.

Громады скал нависают, смыкаются впереди, столбами подпирая небосвод. По склонам — леса, вперемешку лиственные, выше — хвойные. А на дальних пиках, в подоблачье, уже сияет снежная окаёмка — сентябрь шлёт письмецо зиме! По ночам шалит морозец, пудрит стволы орудий, гривы лошадей, шинели. Канонада похожа здесь, в горах, на грохот камнепада. Трясутся скалы и щебнистая почва. Только по ночам гул сражений глуше, точно прячется под землёй.

Окупая каждую версту кровью, донские полки вонзались в глубь Карпат. По ним в упор били горные стрелки, пулемёты дотов и дзотов, наносила удары вражеская авиация. То и дело преграждали путь минные поля, завалы, взорванные мосты. Никто и никогда, по словам старожилов, не проезжал здесь даже на телеге! А многотысячный казачий корпус с ожесточёнными боями неостановимо продвигался вперёд.

У горловины Ойтозского ущелья передовой отряд донцов остановил ураганный миномётно-артиллерийский огонь. Самое селение Ойтоз сумели взять красноармейцы соседней бригады. А дальше встали надолбы и железные балки, спаренные дзоты, упрятанные в капониры «фердинанды», самоходки и гаубицы. А передовая — в рядах колючей проволоки под высоковольтным напряжением.

Ниделевич, проведя разведку боем, отвёл полк. Особо думать было некогда. Он срочно собрал командиров.

А казаки тоже не тратили времени. На стук половника о крышку котла сходились к полевой кухне, ослабив подпруги и навесив лошадям торбы. Яков получил в котелок перловки, сдобренной говядиной, вместе со своими казаками сел на выступ валуна. За чаем послали Белоярцева. Он принёс бидончик, разлил по кружкам. Терпкий аромат дурманил, клонил в сон. Постелив шинели, выкраивали для него куцые минутки.

Зудящий, по-комариному острый звук заставил Якова открыть глаза. В линялой синеве скользила «рама», крадливая и зловещая. Вскоре из штаба вернулся Лепетухин. Взводный молча взял приготовленный для него котелок с кашей, съел несколько ложек. И, судорожно двигая кадыком, залпом выпил чай. Закурил. В резких движениях, в хмуром взгляде проступала тревога. Его пепельно-серое от бессонницы и пыли лицо побледнело ещё больше.

— Шаганов, поднимай бойцов, — приказал он, глянув искоса. — Через полчаса выступаем. Эскадрону поставлена задача: обойти ущелье и атаковать с тылу. Поведут разведчики...

Отъехали километр или чуть больше, когда над ущельем снизилось звено «юнкерсов». Грохот взрывов покатился волной, сметая подводы, машины, корёжа орудия и бронетехнику. Жалобным эхом донеслось ржание. И лошадь Якова, наставив уши, коротко отозвалась. Её успели перековать на задние ноги, и гнедая твёрдо ступала по каменистой тропе. Быстро сгущался горный вечер. Вдоль пути сквозили пожелтевшие кустарники и деревья, отрывисто и трельчато отдавались голоса птиц. Шум двигающейся по лесу колонны: перестук подков, скрип седел, звяк удил и стремян — каждый звук рождался чёткий и яркий.

Дорожка сузилась и лентой завилась вверх. Оттуда, навстречу казакам, валами ниспадал сумеречный туман. И разом опахнуло холодом. Повзводно спешились. Лошадей вели в поводу.

Ночной туман предельно усложнил маршрут. Разведчики в голове колонны, присвечивая фонариками, карабкались на верхотуру, в огиб скальных выступов. Яков подбадривал казаков, следуя впереди взвода, а сам с леденящей остротой ощущал край бездонной пропасти в пяти шагах — из её глубин струился могильный мрак и тянуло тленом. Яков, короче взяв повод, ласково разговаривал со своей Ладой, дрожащей от холода и высоты. Цокот копыт на камнях сбивался. Лошади, как и люди, бессознательно отступали от пропасти, жались к нахоложённым стенам скал, ранясь и храпя...

Чуть свет, одолев перевал, сделали остановку. Дончаки потянулись к бурьянцу, тяжело нося боками. Моментально разнеслось: погибло два бойца, сорвавшись с лошадьми в ущелье. К помкомвзвода обратился понурый Белоярцев:

— Товарищ гвардии сержант! У м-м-меня гнедая з-з-захромала... Надо было перековать.

— Значит, бери её на руки и неси! — безжалостно приказал Яков.

— Раньше она не хромала. Может, о скалу черканулась?

Яков осмотрел бабки, копыта, подковы — железо их как напильником стесали! Боец не был виновен. Взводный косяк перековали три дня назад. Ставили трофейные подковы. Они оказались в горах непригодными.

В полной тишине сделали ещё переход. Нажитая за ночь усталость валила с ног и лошадей, и казаков. Гора за спиной вздымалась чудовищно огромная и крутая, и не верилось, что именно оттуда спустился эскадрон. Накалялся утренний свет. По ущелью трепались обрывки тумана. Доносились невнятные гулы машин, обрывки немецких фраз. До вражеских позиций оставалось не больше версты. Волнуясь и сдерживая лошадей, выжидали условленное время атаки. Неудача была равносильна гибели. Отступать некуда. Лучше других об этом помнил Сапунов.

Казачья атака — с двух сторон — ошеломила немцев! Особенно разящим оказался выпад с тылу. Вражеские части охватила паника. Яков выдвинулся с двумя отделениями к офицерскому блиндажу. Под прикрытием автоматного огня Андриенко и Духин забросали вход гранатами. Взрывы разбросали брёвна, всклубили пыль. По всему межгорью ярился бой. Оглушительно грохотало оружие. Пули высекали на дороге и камнях пучки искр. С редеющим туманцем мешалась пороховая завеса. Казаки подбирались к глазницам дзотов, швыряли в них гранаты.

Полувзвод Шаганова держал отрезок шоссе, примыкающий к позициям немецких артиллеристов. Они разворачивали орудия, пытаясь открыть пальбу по эскадрону.

— За-а мно-о-ой! — бросился Яков вперёд, слыша за спиной топот казаков.

Разгорелась рукопашная. Яков с Духиным и Лебешевым в упор стреляли по орудийным расчётам. В азарте боя не слышали, как поднажали основные силы полка, вскипело и покатилось по ущелью русское «ура»...

Удушливая дымовая завеса мутила солнце. Свежие силы Ниделевич бросил вперёд по ущелью, а эскадрону Сапунова дал отдохнуть. Даже час спустя после боя лошади ржали, судомились на привязях. Потеряв четверть личного состава, командир эскадрона, обычно шумливый, был скуп на слова.

Яков помог взводному, легко раненному в руку, спуститься к безымянной речке. От перекатов сеялись брызги. Воздух отдавал молодым снежком. Поблизости мылись и казаки, — окатывали загорелые лица ледяной водой, ойкали, а иные раздевались донага и вбегали, плюхались в горную купель! Лепетухин расстегнул воротничок гимнастёрки, привстав на колено, зачерпнул ладонью воды. Потом, болезненно морщась, сел на валун. Его лицо было мрачно-растерянным. Он, как и Яков, тяжело переживал потерю своих бойцов.

Яков стащил шинель, гимнастёрку, насквозь просоленную потом. Выстирал её и повесил на куст ракитника. Затем, стаскивая сапоги, чтобы заодно простирнуть и портянки, вдруг поразился окружающей тишине и великолепию: голубени неба, очертаниям гор, пестроте лесов на склонах — радужным разводам позолоты, багрянца, тёмной хвойной зелени. В ущелье уже разъяснилось. Но пороховая гарь ощущалась. Рытвины и воронки безобразно пятнили дорогу. По ней сновали солдаты похоронной команды, грузили на подводы убитых, ещё сегодня вместе с товарищами-казаками встречавших это сентябрьское утро...

14

Записи в дневнике Клауса фон Хорста.

«2 октября 1944 г. Берлин.

Два страшных дня изломали мою судьбу. Жизнь померкла. Не сразу вернулось самообладание. Не прикасался к этой тетради несколько месяцев.

Известие о гибели Луизы и Мартина застигло врасплох. Я не помню, как добирался в родовое имение. Навек останется во мне ужас, пережитый в ту минуту, когда увидел руины двухэтажного дома, гору осколков кирпича и мусор, под которыми были погребены жена и сын. Английская бомба угодила в цель ночью. Моих любимых не стало мгновенно.

Но я — солдат фюрера. И должен стоически сносить горе. Незаживающая рана в душе отвлекает. Однако день ото дня я крепну морально и с большим желанием хочу драться за победу Германии!

Так же тяжело перенёс я измену генералов, заговор против Гитлера. Ещё год назад о таком чудовищном преступлении никто бы и не подумал! Но как только наступила полоса осложнений и англо-американцы вторглись во Францию, генералы-трусы решили устранить фюрера, чтобы заключить перемирие. Я был знаком с полковником Штауфенбергом. Но, как и другие, не распознал в нём клятвопреступника! В одной шайке с ним — Фромм, Бек, Витцлебен, Ольбрихт. Это были опытные военачальники, но по натуре — иуды, рискнувшие учинить «дворцовый переворот». Теперь немецкие солдаты бьются с утроенной храбростью и мужеством, доказывая вождю единство нации.

Надо признать, что положение на фронтах сложное. Англо-американцы вытеснили нас из Франции и прихватили краешек бельгийской территории. Упустив инициативу, они позволили вермахту организовать устойчивую оборону вдоль границы Нидерландов до Люксембурга, а южнее — до Монбельяра. Западное направление возглавил Рундштедт. Ему обещаны дополнительные дивизии пехоты и танки взамен удалённых Добровольческих сил. Однако главный штаб СС, его 111-й отдел во главе с доктором Арльтом, из остатков туземных частей формирует две новые дивизии. Рейхсфюрер СС Гиммлер поддерживает эту политику. Ещё в конце августа он с Гельмутом фон Паннвицем согласовал решение о развёртывании казачьей дивизии в корпус. Кроме того, при покровительстве СС создан резерв казачьих войск под командованием генерала Шкуро. Хулиганистому атаману предоставлены комендатура, штаб и вербовочные пункты. Под свои знамёна он должен собирать и белоэмигрантов, и подсоветских, работающих на германских предприятиях. Фон Паннвицу передаются полицейские казачьи батальоны из Польши, 360-й полк фон Рентельна, 3-я добровольческая бригада. Укрепление казачьего формирования — залог успешной борьбы в Хорватии и Боснии с титовскими бандитами.

8 октября 1944 г. Летцен. Штаб Добровольческих восточных сил.

Муссолини дал согласие на развёртывание в области Фриули казачьих полков Доманова, перемещаемых из Польши для борьбы с повстанцами. В Белоруссии они действовали неплохо. И вполне логично использовать их в Италии. Тем более что здешние партизаны не дают покоя и англо-американцам, приступившим к разоружению их и прекратившим снабжать продовольствием. Это нам на руку. Американцы лишились помощников. Их поход на север затруднён. Вскоре подоспеют и казаки!

Кстати, недавно в казачьей и эмигрантской среде отмечали юбилей Петра Краснова — семидесятипятилетие. Он в чести у соплеменников. Но столь почтенный возраст придаёт двусмысленность. Есть ли перспектива сотрудничества? Я присутствовал на приёме у Розенберга, где министр наградил «героя Варшавы» Доманова Железным крестом. Соседство представительного Доманова и старца выглядело карикатурным. У генерала Краснова возникла причуда, высказанная в присутствии важных персон, которую ранее он письменно изложил моему шефу Кестрингу: создать Казачью армию и бросить её на Украину! Откуда набрать и чем вооружить эту горе-армию? Не перейдёт ли она на сторону Советов?

Понятно, что юбилейная шумиха поднята Восточным министерством и эмигрантами, чтобы утвердить лозунг: «Краснов — флаг казачества». Но Бог нужен до тех пор, пока в него верят...

23 октября 1944 г. Хорватия.

На станции Сисан меня встретил адъютант Гименгофен и привёз в штаб фон Паннвица. Мы крепко пожали друг другу руки! Гельмут в отличном настроении. Дивизия пополняется, она укреплена бронетехникой и шестиствольными миномётами. Уже начато создание отдельной пластунской дивизии на базе 5-го полка Кононова. Разумен ли выбор? Этот полк выделяется низкой дисциплиной. Как специально, в нём собрались отъявленные насильники, мародёры. Только победы над партизанами спасают кононовцев от расформирования части. Фон Кальбен, командир терского полка, рассказывал об их бесчинствах. Зачастую деревни, где гнездятся партизаны, сжигаются дотла, а жительниц казаки насилуют, не жалея даже девочек-подростков. Ни расстрелы, ни гауптвахта не останавливают дикарей, позорящих мундир немецкого солдата. Это убедительно доказывает варварский нрав туземцев, которые должны быть под постоянным контролем.

Здесь, в Хорватии, клубок этнических противоречий. Павелич включил в своё государство Боснию и Герцеговину, которые после четырёх веков турецкого господства были захвачены австрийцами. Хорваты же, уступив в далёкие времена туркам лишь малую часть своей земли, примкнули к венграм. Сербы — православные, хорваты — католики, большинство боснийцев — мусульмане. Религиозные распри раздирают Югославию, образованную всего полтора десятилетия назад! Хорваты-усташи вырезают сербов, крушат православные храмы. Боснийцы враждуют и с теми и с другими. В самой Сербии междоусобица: титовцы, наши враги, воюют с четниками Михайловича, которые подличают, то помогая нам, то нападая. Не страна, а пекло ада!

Я побывал в полках, осмотрел немецкий и казачий госпитали. Участвовал в горной экспедиции по приглашению фон Кальбена. Путь терцев лежал по Динарскому нагорью, вдоль реки Босна. Мы углубились в лес и окружили две деревни. К слову, все балканские селения лепятся одно к другому вдоль большой дороги, и трудно разобрать, где между ними граница. Мы подоспели вовремя. Партизаны не успели ускользнуть. Стрелять пришлось и мне, прикрывать атакующих казаков. Бой был скоротечен. Нескольких бандитов пленили. После допроса, как узнал потом, их расстреляли».

15

Нещадная засушь второй месяц мучила степь. Давно уж покончили с уборкой. Сметали скирды. Запасли скудную дань огородов. Заклёклую от долгой жары землю с превеликим трудом взворачивали на полях, ломая лемеха плугов. На глыбастой пахоте, будто на камнях, сбивались зубья борон. Сев озимых затягивался. Новая всенародная беда надвигалась на станицы и хутора. И Дончур, оставляя дом, несмотря на знобкие октябрьские ветра, топтался по двору, озирал небушко, подлечивал козу, заведённую хозяйкой, курочек и рябого кочета с драчливым характером. Иногда валялся на меже в полыни, вытравляя наплодившихся за лето блох. С дагаевской стороны прибегала в полынь Шишимора, духовица-соседка, маленькая злая бабёнка. Они враждовали, не позволяя друг другу переступать границу владений. Лет тридцать тому вздорная духовица подкралась к корове, пасшейся на шагановской леваде, и припала уже к набухшим соскам, когда Дончур заметил это. Схватка была жестокой. Шерсть летела клочьями, кусали и рвали друг друга по-волчьи, до смерти. И только третий крик петуха, заревой свет заставили их разбежаться. Старое не забывалось. И вот теперь, в гущине полыни, Дончур снова был настороже, в любой миг ожидая выходки этой марухи[67]. Однако паче чаяния Шишимора решила завести добрососедские отношения. Она высунула из-за огорожи свою косматую головку и окликнула скрипучим голоском: «Сусед, а суседушка! Может, помиримся?» — «Чевой-то вдруг?» — рявкнул Дончур. «Давай совет держать! Не то дворы наши загинут. Мужичье повадилось». — «Не сепети, а толком гутарь». — «Таисия и Лидка на вечерки наладились. А там — блуд и страм! Приезжий граном на гитарке бренчит и баб охмуряет. На наших хозяек зарится!» — «Тебе откель звестно?» — не поверил домовой. «К марухе Жижке бегала. Та доподлинно сообчила». — «Небось, брешет». — «Брешет радио. А ты дюжей к своей хозяйке приглядись. Распокрытой ходит! Волосья мужикам кажет. Это как?» — «То-то я и замечаю... Расхолодилась...» Шишимора ещё хотела поболтать, поджиться у соседа табачку. Но тот поугрюмел и умолк, вовсе не расположенный завести дружбу с коротконогой кубышкой.

В последующие вечера Лидия оставалась дома, заходили подруги, приглашали на посиделки, но получали отказ. И Дончур, заподозрив маруху в навете, чуть успокоился. Особым внутренним зрением окидывая далёкие просторы, он ясно видел старшего в роду Тихона и его сноху Полину, снова сорванных в дорогу смертельной опасностью; сына старейшины Павла на госпитальной койке, внука Яшку, в карпатских теснинах принимающего бой. Всем нутром и помыслами он радел о них, втайне наставляя, передавая духовную силу предков.

Наконец вихревой сырой ветер пронёсся по крыше. Измаявшись от бездождья и летучей пыли, Дончур выбрался в ночной двор. И сразу же уловил сбивчивый грохот колесницы Перуна. Покровитель воинских дружин и бог грозы подгадал в свой день, в четверг. Он мчался по выстроенному мосту из тёмных туч. Вид небесного мужа был свиреп и яростен — седые длинные волосы и борода клубились, во взоре проблескивал огонь.

«Ма-аре-ена!» — звал его трубный глас. И домовой понял, что бог грозы ищет свою жену, похищенную злым чудовищем.

Между тем ветер раскроил облачную глубь, и там, где тлел пепел заката, показалось мерзкое тулово Змиулана, Перунова врага. Громовержец мощно метнул огненные стрелы — молнии пронизали коварного похитителя. Он исчез, но на возвышенности вдруг возникло дерево. Перун занёс огненный топор и подсёк его под корень, зная уловку Змиулана принимать другой облик. И точно! Злодей выскользнул, и посреди степи возвысился холм. Бог обрушил всесокрушающий град. Под невыносимой тяжестью Змиулан не выдержал, смешался с табуном лошадей. И сейчас же небесный муж с криком: «Велес! Велес!» — бросил огненный аркан, изловив чудовище. Однако оно, обернувшись рыбой, нырнуло в глубокое озеро. Перун победно захохотал — из водной стихии, из его владений, оборотню не выбраться! С ликующей силой окатил он сполоховую степь ливнем, встречая свою златокудрую Марену...

Долгожданный дождь не унимался до зари. И Дончур со священным трепетом наблюдал, как ликовали в блеске молний духи славянских ратников и казаков, далёких предков, отвоевавших эту землю. Благодаря их могучему покровительству русская армия громила и громила врага, Змиуланово племя. И всё пространство до карпатских громад и дальше осенялось незримым Божественным светом, придающим потомкам отвагу и воинственность!

И убедился Дончур, что всё взаимосвязано и на небе, и на земле, и в прошлом, и в будущем. Но он был всего лишь старательным огнищанином, домовым, хранителем рода. И своё назначение понимал просто, так, как учил Светоликий: оберегать хозяев, творить им добро и следить за непрерывностью родословной. И в этом находил Дончур особый великий смысл. Менялись поколения, но не иссякали в казачьих душах коренная бунтарская сила и тяга, привязанность к родной земле-любушке, не прерывалась, не меркла великая память крови!

16

Сирена захватила Фаину в метро и заставила сбиться с толпой на узком перроне. Против обыкновения, английские бомбардировщики налетели вечером, а не поздней ночью. Атаки с воздуха велись всё чаще и становились сокрушительней. Впрочем, это могли быть и советские самолёты.

Она стояла среди хмуролицых берлинцев, с тревогой говорящих о войне. Тусклый свет настенных ламп зыбился. Немо зияли порталы тоннеля. Под сводами станции цепенела атмосфера подавленности. И Фаина, слыша отголоски разрывов, уловила испуг в глазах ангельски хорошенькой девочки, прильнувшей к матери. Белокурая немка держала в руке клетку с канарейкой. Птичка перепархивала по жёрдочкам, радужная и настороженная. Грохотало уже поблизости, сотрясало землю возле Виттенбергплац. Один раз с потолочной балки посыпалась штукатурка, заставив стоящих под ней шарахнуться. Рельсы и шпалы припорошил белёсый иней. Фаина отодвинулась и смахнула пыль с макинтоша и с полей узкополой шляпки.

— Фрейлейн, вероятно, нарядилась на свидание? — понимающе улыбнулась полная носатая фрау.

— Да. Вы угадали. Только опасаюсь, оно может сорваться, — посетовала Фаина, поглядывая по сторонам.

— Варвары уничтожают столицу до последнего здания! На улицах сплошные завалы...

И вдруг канарейка щебетнула, рассыпала незамысловатую трель!

Старик с морщинистым лицом, в шинели без погон и знаков отличия вытянул шею, что-то пробубнил. Птаха осмелела, стала выщёлкивать громче и продолжительней.

— Какая прелесть! — воскликнула по-русски большеглазая статная шатенка. В своём простодушном удивлении она даже не заметила, что выдала происхождение. Зато для окружающих этого оказалось достаточно, чтобы они неприязненно загалдели. До слуха Фаины долетела брань. Кто-то не прочь был выместить злость.

— Поёт! Всем смертям назло, — также по-русски отозвалась Фаина, заставив отпрянуть рыхлотелую бюргершу с кошёлкой. — Идите ко мне! Здесь есть место.

Соотечественница протиснулась, снося язвительные нападки. Вблизи она выглядела миловидней, — глубже темнели глаза, завитки на висках придавали облик студентки. Но первое впечатление оказалось обманчивым. Морщинки прятались в уголках рта, на щеках. Она шёпотом спросила:

— Вам тоже страшно? Нас могут задавить. Не бросайте меня...

— Молчите! — остановила Фаина.

И тотчас же за спиной раздался разъярённый старческий крик:

— Закройте глотки! Русские свиньи! Это ваши убивают детей! И вы смеете болтать?! Вон отсюда! Выкинем русских тварей под бомбы!

Вал озлобленных голосов стал громче. Фаина, схватив за руку шатенку, потащила за собой к выходу. Их оскорбляли, поторапливали пинками. Уже на лестнице долговязый юноша в униформе гитлерюгенда больно ударил Фаину в плечо.

Вскоре на их везение авианалёт кончился. Морщась от боли, Фаина взглянула на часы:

— Опаздываю! Квартира рядом, а позвонить неоткуда.

— Таксофоны не работают... Впрочем, наш дом на Фуггештрассе. Идёмте ко мне!

— Вы меня выручите, — благодарно кивнула Фаина.

— Это вы меня спасли! Думала, что растерзают! У меня панический страх перед толпой. Да! Вот так же арестовали в Петрограде отца. Пьяной матросне не понравилась его «буржуйская» шапка! И они отвели его к чекистам... Меня зовут Татьяной. А вас?

На Литценбургерштрассе ощущались удушливая вонь тола, запахи дыма и гари. Вскоре дошли до места, куда «пакетом» рухнули термитные бомбы. Крышу и верхний этаж особняка окатывали всплески пламени. Дружинники суетились, бегали с вёдрами, пытались залить огонь. А по другую сторону улицы неподвижно стоял старик, брёвнышком держа девочку с откинутой головой. При виде платьица и гольфиков в крупных пятнах крови, свисающих до земли кос Фаина ощутила озноб. И поспешила разузнать у новой знакомой, замужем ли она и где работает. Татьяна разболталась, рассказала об эмигрантской жизни, о муже, казачьем офицере, служащем сейчас у Шкуро.

Телефон в квартире Лучниковых молчал. Сколько ни хлопала хозяйка по рычажкам и ни теребила шнур, зуммер так и не появился. Фаина шагнула к выходу, и тотчас повторно взвыла сирена. Укрылись в подвале соседнего дома. Теперь уж не проронили ни словечка. Татьяна вновь пригласила к себе. И, к удивлению, телефон заработал! Всё больше волнуясь, Фаина звонила через каждые пять минут, но абонент не отвечал. В очередную паузу хозяйка принесла с кухоньки две чашки суррогатного кофе и гренки. Затем задёрнула шторы и зажгла свечу. Фаина сидела у тумбочки с отрешённым видом, очевидно что-то обдумывая.

— Ваш муж выпивает? — поинтересовалась она, вертя в руке мельхиоровую вилку.

— В последнее время частенько-таки...

— Я бы немного выпила.

Татьяна скользнула своим длинным гибким телом в полумрак коридора, принесла початую бутылку польской водки «Выборова» и рюмки. Гостья без промедления разлила.

— За знакомство! — добродушно проговорила хозяйка. — Странно, но с вами я чувствую себя гораздо спокойней.

Фаина промолчала, выпила водку с отвращением, как лекарство. Стала закусывать. Нелепый день. Досадная история в метро. Случайная знакомая. Эта чужая квартира... Почему Юлиуса не было дома? Он обязан ждать. Он знает, что в полночь очередной радиосеанс. И разведсведения, сегодня полученные и зашифрованные ею, необходимо отправить в Центр...

— Я не слишком надоедлива? — журчал ровный голос хозяйки. — Мы с мужем надеялись, что возвратимся в Россию. Но Советы оказались сильней! Они уже в Польше. Во Франции англо-американцы. И в Италии они также! Василий, мой супруг, сейчас в Линце. Может, мы переберёмся в Австрию...

Содержание радиограммы было столь важным, что Фаина, выучила его дословно. «Генштаб сухопутных сил разработал и осуществляет новую оборонную доктрину. Её цель: придать обороняющимся войскам большую манёвренность и тактическую гибкость. Для этого за первой полосой занимаемых позиций впредь будет создаваться вторая, так называемая Grosskampflinie с глубиной от 4 до 20 километров. Она предназначается для скрытного отвода частей вермахта в случае артобстрела или при предбоевой подготовке противника. Новая система испытана на Восточном фронте и оправдала себя. Тимур». Так именовали информатора, высокопоставленную фигуру в Третьем рейхе. Только Мосинцев, подполковник госбезопасности, знал, кто это, контактировал и обменивался сведениями. Фаина же встречалась с командиром в кондитерской, на Вильгельмштрассе. За одним столиком пила кофе и брала принесённую им шоколадку. Затем звонила связнику, Юлиусу, и он отвозил на дачу, в лес или на съёмную квартиру. С «точки», как требовала инструкция, Фаина работала не более двух раз. Коротковолновый передатчик, несомненно, пеленговали. И сегодня они должны были выехать на новое место, указанное командиром. С прежнего, расположенного недалеко отсюда, в Шарлоттенбурге, Фаина уже провела два сеанса связи...

— Великолепные бусы! Балтийский янтарь? — расспрашивала Татьяна. — Очень идёт к вашим глазам.

— Гм... Я с ним не расстаюсь теперь, — ответила Фаина с иронией, вставая и направляясь к телефону.

Длинные монотонные гудки...

Она поблагодарила соотечественницу, внутренне опустошённую и такую одинокую, и зашагала по улице в отсветах недалёких пожаров. Было ещё не поздно, но прохожие стали встречаться только у метро. Полгода жила Фаина в Берлине, по девять часов в день работала на фабрике, слыша вокруг немецкую речь, но сейчас, после беседы с Татьяной, говорившей по-русски полнозвучно и мягко, обрывки фраз берлинцев раздражали. До станции «Шарлоттенбург» было всего несколько остановок. Она вышла из неглубокого метро, ёжась от ветра. И лицом к лицу столкнулась с патрулём полицейских. Один из них козырнул, потребовал документы. Внимательно изучил, светя фонариком, кенкарту, удостоверяющую личность. Документ быв подлинный. Тем не менее неприятный осадок остался.

Фаина надеялась, что Юлиус ожидает на явочной квартире, куда они должны были заехать за передатчиком. По всему, телефон его неисправен. Бомбардировки постоянно нарушали связь. И сейчас ничто не помешает им выехать в безопасное место...

Но дверь оказалась запертой. Фаина достала ключ, вошла в тёмную комнату. Чутко прислушалась. Щёлкнула кнопкой. Люстра вспыхнула. Убогое убранство бросилось в глаза: диван, покривлённое кресло, два стула, стол с пепельницей. Издали ощущался затхлый запах пепла. Покидая квартиру после радиомоста, они суеверно не убирали за собой. И пока на самом деле везло. Рядом на столе лежал листок из блокнота. Каллиграфическим почерком командир написал: «Юлиус ранен при авианалёте. Срочно возвращайся домой. Жду послезавтра». Она тут же подожгла и бросила записку в пепельницу. Какой нескладный день!

Странное состояние не покидало её в течение этих двух часов, предшествующих радиосвязи. Она и сама не знала, почему разделась и осталась на квартире, где ей не только нечего было делать, но каждая минута пребывания грозила бедой! В прошлый раз немцы могли запеленговать и взять дом под наблюдение...

Но этой опасности она не чувствовала. До сих пор всё шло гладко, работали они осторожно и наверняка. Ощущение неуязвимости заронило, как искорку, мысль крамольную, упрямую. Фаина решила вопреки приказу выйти на связь с Центром. Информация имела государственную ценность, нужна Красной армии. И чем больше обдумывала Фаина, как поступить, тем сильней охватывало душу желание передать шифровку! Она вдруг нашлась, как оправдаться перед командиром. Дескать, заметила блокнотный лист после радиосеанса. Конечно, он даст нагоняй.

Поругает. Но... простит! А Центр поблагодарит за оперативность...

Фаина в волнении походила по комнате, увидела на подоконнике в горшке лилию. Принесла из ванной воды и полила. И почему-то явственно вспомнилась их ставропольская квартира, цветки в горшочках и кадочках — пристрастие бабушки Розы, сама бабушка с неизменно доброжелательным взглядом, родители... Время как будто уплотнилось, — показалось, что прожила длинную жизнь, полную испытаний и событий — и ускользающую неведомо куда! Неделю назад ей исполнилось двадцать четыре года. Но день войны, наверно, равнялся месяцам мирной жизни.

Проблесками воскресало в памяти: партизанские дороги, жительство на хуторе. Подпольная работа в Ставрополе. Потом — встреча с мамой, светлый пятигорский май. Она искала себя. Внутренне не могла смириться с участью обывательницы. При всей преданности музыке, скрипке её не прельщала преподавательская доля. И потому так легко поддалась на уговоры Романа. Это он, любимый, повлиял на выбор её нынешней и теперь навек единственной профессия, — она уже не представляла себя вне разведслужбы. Пожалуй, поэтому разлука с ним воспринималась не как личная трагедия, а как неизбежная реальность, воля военной судьбы. Впрочем, комсомольская закалка не позволила Фаине изломать отношение к миру, в котором превыше всего были долг, честь и верность...

Фаина вытащила из стенной ниши чемодан. Установила оперативную рацию. Разложила антенну. Настроила передатчик на рабочую волну. Но умышленно задержала связь на пять минут, давая понять, что ситуация неординарная. Ключ расторопно посылал сигналы, Фаине показалось, что сеанс был, как никогда, коротким, перешла на приём и тут же получила ответ: «Спасибо. Желаем успехов». Она сдёрнула наушники, потрясла головой, расправляя волосы, и улыбнулась!

Фаина торопилась: сожгла шифровку, спрятала передатчик, выбежала в коридор. Её не покидала радостная суетливость, смешанное чувство тревоги и некой гордости, что сумела сделать важное дело. Надевая перед зеркалом шляпку и свой бежевый макинтош, она ощутила себя актрисой после триумфа на сцене. Из зеркала приветливо смотрела стройная, довольно симпатичная мадмуазель, с блеском в зелёных глазах и манящим изгибом губ.

— Браво! Браво! — шутливо, с прононсом произнесла она и повернулась к двери.

Из тишины возник грохот. Бухающие удары ног дробили лестницу, приближались. Уже стал различим звяк подковок. Фаина замерла, леденея от догадки и всем нутром сопротивляясь ей, не веря в страшное. Сапоги сотрясали площадку соседнего этажа, раздались резкие крики команды. Заунывно заныл звонок. Дверь затрещала от перестука кулаков.

— Die Tur offnen! Hier ist Gestapo![68]

Связка ключей вывалилась из рук на пол. Ужас сковал душу! Мысли рвались, почему-то проскакивали в голове строчки комсомольских песен. Их как будто проговаривал, навязчиво твердил чужой голос... Фаина, стараясь избавиться от наваждения, машинально делала то, что предписывала инструкция. Она провернула бусы на шее. Возле застёжки нащупала огранённую, в отличие от остальных, янтарную бусинку. И, видя, как всё ниже заваливается, крушится дверь, порывистой рукой поднесла её ко рту и раскусила, в последний миг даже не ощутив вкуса яда...

Часть вторая