Но Димка ее не отдал.
Сговорились, что пойдет Маринка помощницей бухгалтера, и заниматься будет только официально разрешенными делами, далекими от какого-либо криминала.
И денег Димка ей выторговал при этом немало — триста долларов.
— Я буду ждать.
— Не поняла.
— Год, покуда ты траур снимешь…
И Маринка улыбнулась — в первый раз за эти сорок дней.
— Дима, человек ты серьезный. Очень серьезный, судя по тому, как у тебя дела идут… Но что до сватов, здесь ты треплешься.
— Почему ты так решила?
— Да потому, что сватов ты мог еще и год и два назад засылать.
— Нет, не мог, Мариночка.
— Почему?
— Потому что год и два года назад, ты бы мне отказала.
— А-а-а! Вот ты о чем.
— Да, Мариночка.
— А теперь, ты думаешь…
— Я ничего не думаю, я просто делаю и сделаю все, чтобы ты меня полюбила.
— Ты хороший, — сказала Марина, и встав на цыпочки, поцеловала сутулого и долговязого. Чмокнула в уголок усатого рта, и рассмеявшись, мягкой своей ладошкой растерла по его щеке пахучий помадный след.
Денег, что зарабатывала Марина, вполне хватало. Юлька, хоть и училась прилежно и занималась помногу, все делала по дому, и оказалась самой образцовой хозяйкой. Только сад стал зарастать. Без папы некому стало выкашивать траву, обрабатывать приствольные круги, опрыскивать деревья химикатами, борясь с пожиравшей листву тлей и гусеницами шелкопряда… Но мамину с папой кровать — ту никелированную с шишечками — Маринка с Серегой все-же по весне снова вытащили под большую вишню… Теперь, по субботам на ней валялась старшая в семье — читая детективы и мечтая о своем, потаенном. И так засыпала частенько, покуда Юлька не кликала ее к ужину или к очередной серии мексиканской мелодрамы.
Серега только начал беспокоить.
Дважды приходил домой с сильно разбитым лицом. На вопросы «кто и с кем» — отвечать наотрез отказывался. Попахивало от него сигаретками, а порою и вином. И еще звонила из школы Офелия — их директриса. «Тревожные симптомчики, Мариночка, с твоим братцем… Ты уж присмотри… А то, может и папиных товарищей попросить — присмотреть?»
Но просить бывших папиных товарищей ни о чем больше не хотелось. Потому как однажды, а случилось это в понедельник утром, Маринка еще не успела позавтракать, как в дом вломились человек пять или шесть. В штатском. На двух машинах приехали со ставропольскими номерами. Представились — следственная бригада Эф-Эс-Бэ и областной прокуратуры. Один помахал перед носом красными корочками, другой потряс бумажкой, которую ласково назвал постановлением. Хорошо, Юлька и Серега уже в школу успели уйти…
— Где отец деньги прятал?
— Что?
— Ты дурочку то не валяй, такими делами вертел — заворачивал, а деньги где?
— Не знаю я ни про какие деньги…
Впятером… Или вшестером, назвавшиеся Эф-Эс-Бэшниками в два часа перевернули весь дом. В гараже даже пол взломали.
— Значит, не знаешь, где отец деньги прятал?
— Нет, не знаю.
Ну, тогда распишись вот здесь, и вот тут…
Маринка расписалась, не читая, и только когда они уехали, уже не сдерживая себя, разрыдалась. Повалившись лицом на папину никелированную кровать, что стояла в их саду под папиной вишней.
И Димка вдруг куда- то пропал. Всю зиму и весну его не было видно. Даже мать свою — главврача их городской больницы — Софью Семеновну, и ту проведать не заезжал.
Маринка даже как то набралась храбрости, спросила своего чеченца, который, кстати говоря, тоже в последнее время не очень баловал свою бухгалтерию личным вниманием, — «а не слышал ли Руслан Ахмедович чего о Диме Заманском»…
Руслан взял очень многозначительную паузу, а потом вдруг сказал, — «ты, Марина зря мне сразу не рассказала, про обыск. Я ведь — начальник твой». А потом махнул рукой, характерным для горцев жестом кистью «от себя»… «Иди, мол»… И про Диму, так и не ответил.
Зато прочно обосновался в городке Владимир Петрович Корнелюк. Он, вроде как даже почти переехал сюда из Ростова. Дело в том, что их Новочеркесский центральный универмаг — этот трехэтажный кирпичный ЦУМ — теперь стал как бы его — Владимира Петровича. И двухэтажная стекляшка напротив универмага, где раньше были гастроном и кафе «Юность», тоже по слухам, перешла в собственность Корнелюка.
И стекляшку, и кирпичный короб универмага по этому поводу закрыли на ремонт. И Владимир Петрович теперь почти каждый день прикатывал на своем огромном бутылочно-зеленом джипе на центральную площадь, проведать — как идет работа. А потом укатывал, то в городскую управу, то в Ставрополь, то обратно в Ростов… Но каждый раз, проезжая мимо их дома, притормаживал и гудел, высунувшись из окошка…
— Маринка! Юлечка! Как бы водички у вас напиться?
Маринка давно свыклась с оценивающе — раздевающими взглядами Владимира Петровича. Еще и когда был жив папа… Но тогда, она смущалась, стыдясь признаться себе, что откровенно нравится этому мужику — ровеснику и другу ее отца. А потом. Потом, когда перед выпускным, он подарил ей золотые часики, она вдруг задумалась… «А ведь, клин ко мне бьет — хочет… Хочет чего-то, а не говорит. Думает, я — догадливая, догадаюсь».
— Вы знаете, что у нас обыск был?
— Знаю. Слыхал.
— И что слыхали?
— Не хочу сплетни повторять, Маринка.
— Владимир Петрович, не томите, это же отец мой. И это меня касается.
— Там дело темное, убили Витю или сам он. Но вроде, перед этим были у него неприятности.
— Какие?
— Точно не знаю. Но говорят, машины он какие то с каким то грузом задержал, а этого делать как бы было не надо… Впрочем, не буду тебе говорить, потому как сам знаю очень неточно. Только слухи.
— А про какие деньги они меня спрашивали?
— Я не знаю. И я не думаю, чтоб у Вити какие то деньги были.
— Но они ж весь дом перерыли, и в саду с этим — миноискателем ходили.
— И не нашли?
— Нет.
Владимир Петрович отдавал стакан, садился в свой джип и ехал на площадь, смотреть, как идет в его универмаге ремонт.
С Мишкой пару раз столкнулась прямо нос к носу. Он на выходные что-ли из Ростова приезжал. К своей молодой. Галка его после родов стала еще толще. В заду и в грудях — словно рубенсовское плодородие, что в Ленинградском Эрмитаже. А сам как то с лица спал. Обострился в скулах, и шея с выпирающим кадыком под твердым его подбородком, чего Марина раньше как то не замечала — стала длиннее и тоньше, делая Мишку таким каким то обиженно-беззащитным при этой шарообразной его Гале Маховецкой.
— Привет.
— Привет.
— Сын?
— Сын.
— Можно посмотреть?
— Смотри…
— На папу похож.
— А то на кого ж?
— Как живешь, Миша?
— Учеба… Летом в прокуратуру — на практику. А ты как?
— Да ничего… Работаю. Учусь на заочном. Вот летом сессию поеду сдавать, правда не в Москву — а в Ставрополь, преподаватели из Москвы сами сюда приезжают…
— Ну ладно, заходи, как нибудь.
— Ладно…
Пришла домой, и вдруг разревелась…
Сын то — должен был у нее — у Маринки родиться, а не у Галки. Не родись красивой, а родись — счастливой. Только Мишка… А счастлив он? Счастлив? Неужели с этой коровой — с этой Галкой Маховецкой, которая и на физкультуру то с классом никогда не ходила по причине стыдливости своей за салы да за телеса — неужели ему — ее Мишке — с ней хорошо?
И лежала на папиной никелированной кровати до самой темноты. И Юлька кликала ее — ужинать. А Маринка не шла — глядела на звезды, как когда то глядела на них, прижавшись к Мишкиному плечу.
5
Была пятница. Серегу в шесть вечера уже ждали пацаны. Возле дискотеки «Млечный путь» как всегда — стояли, плевали семечки, дерзко поглядывали на прохожих. Разговаривали нарочито громко, с показной веселостью хлопая друг дружку по плечам, бессознательно по-обезьянски жестами и позами подражая крутым киногероям из самого плохого американского кино…
— Ну, че, Серега! В буришку будешь? Может отыграешься, должок то растет. Гляди, мы тебе счетчик включим.
Долг не давал Сереге покоя уже две недели. Сто пятьдесят долларов, которые он с такой легкостью проиграл буквально за полтора часа, теперь, как ему казалось, превратились в начало какого то кошмара.
— Смотри, — говорил Гуня — долговязый пацан, который уже успел год отсидеть в колонии для малолеток, — смотри, не отдашь должок, вынудишь нас прибегать к нежелательным мерам. Потому как — такой закон жизни, сам понимаешь. Узнают, что мы тебе долг простили, так нас не поймут. И нас не простят. Старшие наши товарищи.
Серега понимал. Но заикнуться Маринке о том, что должен сто пятьдесят баксов, у него бы просто язык не повернулся.
— Слыш, Серега, а со следующей недели придется тебе счетчик включать. Каждый день просрочки плюс сто пятьдесят.
— Да ты не грусти, тыж нормальный пацан, тыж отдашь. Если фарт будет! Так? — хлопнул его по плечу Леха-лимонад, прозванный так за то, что не только водку, но даже портвейн — всегда запивал пепси-колой или лимонадом.
— Угу, — только и мог буркнуть Серега.
— Ну вот, что я говорил? Он же нормальный пацан, в натуре. Нам бы только дело, а при фартовых рамсах, он с нами враз рассчитается…
Впрочем, ждать нормального дела долго не пришлось. И Сереге в нем определили самую нетрудную работенку. Он не помнил, кому первому это пришло в голову, но план, изложенный Гунькой и Лехой-лимонадом, Сереге понравился, подкупив и своей легкостью, и элементом некого ухарства, присущего парням из кино про крутых.
На Ростовском шоссе, сразу за сверткой на рыбсовхоз, там где лесополоса вплотную приступала к дороге, двое пацанов должны были поставить на асфальт самодельного «ежа» — доску с набитыми в нее гвоздями. Но не под любую машину, а под ту легковуху, в которой поедут «не наши», не с местными номерами, а отдыхающие — из Москвы или из Ленинграда. Потому что у них деньги с собой всегда есть — на весь долгий отпуск. Выбирать жертву выпало Лехе-лимонаду, потому как у него был мотоцикл. Он должен был найти подходящую машину, в которой едет парочка пожилых, таких, что не очень будут рыпаться, и обогнав их, дать пацанам сигнал.