Я стоял и тупо слушал. Сердце мое билось неистово, как будто то, о чем читал отец Петр, очень близко касалось меня самого, моего странного поступка.
Но вот Софья Степановна, выйдя из учительской, увидела меня и ахнула. Тут я не выдержал и, уткнувшись ей в бок, расплакался по-настоящему. Но она ничуть не разжалобилась, а склонившись к самому моему уху, строго сказала:
— Не хлюпай. Завтра после занятий приходи в нашу библиотеку. Я сегодня покажу тебе, где она… А теперь иди в класс.
В эту минуту из учительской вышел громадный усатый мужчина в голубоватой шинели с блестящими погонами и, брезгливо-насмешливо оглядев словно стеклянными глазами меня и Софью Степановну, громко скрипя наваксенными сапогами, прошагал по коридору к выходу. Я подумал, что это и есть тот, кто говорил пугающие слова о Толстом.
«Анафема… анафема…» — долго отзывалось в моих ушах.
Книжное «святилище»
На другой день после уроков и отправился в хуторскую читальню. Она помещалась в деревянном, приплюснутом к земле, одноэтажном доме, выкрашенном в желтый, унылый цвет.
Я уже знал — здесь живет Софья Степановна, надеялся встретить в читальне именно ее и шел смело.
Но у самой двери с деревянной, размытой дождями вывеской наверху «Библиотека-читальня» почувствовал робость. Слово «библиотека» означало для меня то же самое, что слово «школа» задолго до того, как я переступил ее порог. Я подумал: «Как встретят меня? Что скажу Софье Степановне? Какие книги хочу читать?».
Я уже готов был убежать, но вдруг дверь отворилась и из нее вышел Петя Плахоткин. Я остолбенел от неожиданности. Петя опередил меня? Он уже ходил сюда не раз и, наверное, перечитал немало интересных книг?
Петя тоже смутился. Лицо у него было красное, на щеках, на лбу и даже на кончике остренького носа выступили крупные капли пота, глаза испуганно бегали, будто Петю только что отчитали в библиотеке так, как отчитывает своих учеников грозный Степан Иванович. В руке Петя сжимал какую-то тощенькую, невзрачную книжонку.
Он как-то странно хихикнул: «Иди, иди», — и, подтолкнув меня к двери, пустился бежать по улице.
Отступать было поздно, и я вошел в читальню.
В низкой, с единственным окном комнате стоял таинственный полумрак. Длинные полки с невероятным, как мне казалось, множеством книг протянулись вдоль стен. Меня ошеломил приятный запах, похожий на горьковатую духмяность сухих листьев в адабашевском саду или на тонкий аромат древесной коры весной, когда ее пригреет солнце.
Это были любимые мои запахи, но я не сразу догадался, что так могут пахнуть и старые книги — книги, которым уже много лет, когда листы их так же блекнут и желтеют, как листья деревьев осенью.
Я стоял у двери, не решаясь ступить дальше ни шагу. Я ожидал увидеть доброе, приветливое лицо Софьи Степановны, но вместо нее встретил здесь незнакомого человека, и это сковало ноги мои и язык еще большей робостью.
За столом у окна сидел тучный мужчина с синевато-смуглым, как у цыгана, бритым обрюзгшим лицом и вздыбленной копной черных курчавых волос на крупной голове. Он строго глядел на меня выпуклыми воспаленными глазами.
Я растерялся и даже забыл поздороваться.
— Ну-с, здравствуй, — рыкающим басом проговорил мужчина, хрипло и тяжело дыша. — Подойди поближе, чего стоишь? Ты — ученик? Разве тебя не учат здороваться со старшими? — прогремел страшный голос.
— Мне… я… Я к Софье Степановне, — чуть слышно пробормотал я.
— А я… Я разве не могу ее заменить? — насмешливо спросил мужчина. — Ах, да… Позвольте представиться, сударь. Панютин Артамон Демидович. Супруг Софьи Степановны и, если позволите, владелец библиотеки-читальни… Теперь, надеюсь, вы сможете со мной разговаривать?.. Ты хочешь книгу? Какую же? — спросил Панютин.
Я оглядел тонущие в сумраке книжные полки, простой стол с разложенными на нем газетами и журналами. Книги как будто столпились вокруг меня, безгласно брали под защиту, подбадривали. Меня словно осенило: ведь и те книги, которые приносил нам в Адабашево Куприянов, он брал здесь, в этой библиотеке; значит, они, любимые мои друзья, здесь, и я могу вновь их увидеть.
— Я хочу «Атмосферу», — еле шевеля губами, попросил я. — «Атмосферу»… Фламмариона…
— Что, что? — спросил Панютин и расхохотался. — Кто же тебе посоветовал Фламмариона? Ха-ха! Уж не Софья Степановна ли?
Мне стало обидно: почему это страшилище с такой усмешкой говорит о моей любимой учительнице?
Я сказал:
— Н-нет… Я сам…
— Ну и врешь! Откуда ты знаешь эту книгу? — гремел Панютин. — Ты только не обижайся… — Тяжелая темная рука неожиданно легла на мою голову, в рыканье льва послышались человеческие нотки. — Нет, сударь, Фламмариона я тебе все равно не дам. Не дам! Рано.
— Я уже читал… Нам Сергей Валентинович приносил… Там… дома… на хуторе, — показал я рукой куда-то на улицу.
— А кто такой Сергей Валентинович?
— Да наш… дядя Куприянов, что был на хуторе… Сад караулил… Его порезали ножами… — Язык мой понемногу развязывался.
Панютина словно кто встряхнул, он поднял гривастую голову, удивленно уставился на меня выпученными, в красных прожилках, глазами.
— Куприянов? Ах вон что… Ты знал Куприянова?
Артамон Демидович склонил голову, и нельзя было понять, то ли он задумался, то ли огорчился моим известием.
— М-м… Куприянов… Н-нда-а… Был такой человек, был… — Панютин помолчал и снова, будто очнувшись от тяжелой сонливости, сердито повторил: — Нет, не дам Фламмариона, не дам. Куприянов — студент, образованный человек, а ты… ты — еще молокосос. Тебе учиться надо. Учиться, да! Вот тебе книжка… По твоим зубам… — И он сунул мне тощую брошюрку с прошитым серыми нитками корешком. — Прочитаешь — вернешь и расскажешь, про что в ней напечатано. Не расскажешь — не дам больше ни одной книжки. О рэвуар![3] Шагай!
Я покорно взял показавшуюся мне обидно маленькой книжицу и на обложке ее прочитал заголовок — «Дробинка».
Панютин записал мою фамилию, а я, забыв сказать «до свидания», вышел на улицу. Лоб мой и даже мальчишеский вихор взмокли от пота, и я понял, почему Петя Плахоткин вышел из читальни, как из бани.
Так познакомился я с хранителем первого на пути моем книжного «святилища».
Через три дня я снова явился в библиотеку, и, пожалуй, с еще большим страхом, чем в первый раз: ведь мне предстоял трудный экзамен — рассказать содержание книги. Чтобы не посрамить себя и заработать право на посещение «святилища», я вызубрил рассказ наизусть.
Заикаясь и излишне усердствуя в передаче деталей, я чуть ли не слово в слово изложил скучную историю о том, как некий охотник нечаянно подстрелил в лесу своего брата, замученный собственной совестью, пришел с повинной и получил заслуженное наказание.
Панютин сначала удовлетворенно кивал, рыча: «Так, так… Молодчина… Похвально». А потом дремотно прикрыл глаза, клюнул носом, очнувшись, махнул пухлой, словно чугунной, рукой: «Ладно. Хватит. Преуспеваешь в чтении…» — и тут же, не выбирая и не позволив выбирать мне, сунул в руки новую, такую же тощую книжонку из «народной» серии.
И снова я пожалел о том, что не встретил в читальне Софью Степановну и не мог получить из рук ее книгу. В школе я однажды осмелился и попросил ее об этом, но она только нахмурилась и сказала:
— Читальней заведует Артамон Демидович. Я попрошу его, чтобы он давал тебе такие книги, какие ты хочешь.
Причина этого разделения просветительских обязанностей стала ясной для меня значительно позже.
Артамон Демидович Панютин принадлежал к тому разряду захолустной русской интеллигенции, в которой сочетались либеральные идеи с верностью монархическим порядкам. Это был человек с буйной биографией, из породы талантливых мятущихся неудачников, в которых, по определению Софьи Степановны, неизвестно, чьих черт было больше — Федора Павловича Карамазова, модного в те годы арцыбашевского Санина или преследуемого «недотыкомкой» Передонова[4].
Сын купца второй гильдии, Панютин был и учителем, и чиновником, и содержателем гостиницы в Новочеркасске, и мелким промышленником, но ни одно дело не удавалось ему.
Дельцом он так и не сделался, самым постоянным и каким-то диким и буйным увлечением его были театр и женщины. В пору наивысшего своего процветания он много меценатствовал, подносил актрисам в бенефисы дорогие подарки и пакеты с деньгами, был знаком с Синельниковым и Комиссаржевской, пробовал сам выступать на сцене, был даже режиссером любительской труппы, но и здесь многого не достиг.
Женился Панютин на Софье Степановне, молоденькой, невинной, доверчивой, тотчас же после окончания ею частного пансиона, когда ей было всего семнадцать лет, а ему — за тридцать.
Но Артамон Демидович не был создан для семейной жизни. Спустя два года он изменил молодой жене с какой-то заезжей актрисой. Софья Степановна оставила его в Новочеркасске, а сама уехала к родным в хутор и поселилась в старом, обветшалом доме, числившемся недвижимой частью ее приданого, которое после женитьбы успел прибрать к рукам Панютин.
В хуторе она стала учительницей, решив самостоятельно зарабатывать себе на жизнь и окончательно порвать с беспутным мужем. Но Панютин вновь явился к ней без гроша в кармане, опухший от беспросыпного пьянства, окончательно опустившийся и больной.
Он плюхнулся перед женой на колени, рыдая и театрально протягивая руки, называя ее то святой Цецилией, то матерью божьей, то безгрешным ангелом, выпрашивая прощение за свое беспутство…
Не прошло и года, как Артамон Демидович задумал новое дело: поставил во дворе консервный завод. Заводишко был поганенький, кустарный — котлы стояли здесь же, на кухне. Варили перец, баклажаны, солили рыбу, консервировали. Сначала дело пошло на лад, но Артамон Демидович вскоре вновь взялся за старое — поездки в город, кутежи… Забеременела молодая работница, красивая, кровь с молоком, — работала на засолке в погребе. Позор, стыд, срам! Девушка убежала с завода и вскоре пропала. После этого на Артамона Демидовича нашел смиренный, покаянный стих — пустился он в просветительство, собрал библиотеку-читальню и сам сидел в ней целыми днями.