По его данным, в Казахстане насчитывалось около 3 тысяч баев[98]. Все это замечательно, но конкретных сведений о казахском байстве не дает. Тов. Голощекин и другие товарищи в Казкрайкоме, определяя байство как аульного эксплуататора и своего главного классового врага в ауле, конечно, знали, что под этим подразумевается. Но нам оставили замок без ключа, почему-то не пожелав всего этого объяснить и растолковать. Это обстоятельство усиливалось тем, что не имелось детальных сведений по казахскому кочевому хозяйству и социально-экономическим отношениям в казахском ауле. «Кочевое хозяйство до сих пор до такой степени terra incognita, что даже трудно познакомиться с ним по литературе», — писал В. А. Остафьев[99]. Судя по всему, в КАССР казахов почти не изучали, во всяком случае, детального описания их хозяйства так и не появилось. Более или менее детальные описания появились лишь в 1980-х и 1990-х годах[100], но уже, конечно, без объективного анализа социально-экономических тонкостей, с сильным креном в экологическую сторону и в воспевание родовых обычаев.
Потому я и придерживался точки зрения, что бай в ауле был нужен, и писал в своей предыдущей книге: «В этих условиях, в рамках традиционного хозяйства, резко увеличилось значение и роль бая, сохранившего скот и способного к воспроизводству стада. Во-первых, богатые хозяйства зачастую были опорой для скотоводческих общин. Пять хозяйств со стадом 50–60 голов в каждом и бай со стадом в 300 голов составляли оптимальное по размерам хозяйство в 600 голов. Во-вторых, баи были в состоянии обеспечить средствами к пропитанию и работой если не всех, то большинство бедняков и нищих в аулах, тем более что развитие отхожих промыслов, в частности работа на рыболовных угодьях, на добыче полезных ископаемых или в промышленности тогда были развиты исключительно слабо»[101]. Раз так, то и вся политика Казкрайкома по конфискации и ликвидации казахского байства выглядела как политика разрушения казахского кочевого хозяйства в целом и воспринималась как предпосылка к голоду. В рамках такого представления устранение организаторов кочевого хозяйства по любым причинам неминуемо должно было повести к крушению этого кочевого хозяйства, кризису и голоду.
Теперь-то понятно, что это тоже миф, причем миф пропагандистский, работающий на превознесение байства, перекрашенного в почтенных аксакалов. Но настолько ловко скроенный и крепко пошитый, что опровергнуть его почти невозможно. Его создатели прекрасно знали, что казахское байство практически не подвергалось подробным социально-экономическим исследованиям, каких-то детальных данных о роли, месте и значении байских хозяйств не имеется, и потому они могут рассказывать о байстве все, что им придет в голову. В миф о бае-благодетеле можно было верить или не верить, но при этом неверующий в благодетельную роль казахского бая ничем не мог подкрепить свою позицию и мог выражаться лишь голословно, то есть неубедительно.
Меня могут обвинить, что я вдруг, ни с того, ни с сего, переметнулся на сторону тов. Голощекина. Однако же у меня появился интересный источник, который позволяет совсем по-другому взглянуть на казахского бая. Речь идет об опубликованных материалах специальной экспедиции, состоявшейся летом 1927 года, по социально-экономическому обследованию кочевников в Киргизии, выполненному по заказу СНК КиргАССР, возможно, по указанию председателя СНК КиргАССР Юсупа Абдрахманова. В этом исследовании главное место было уделено полному аналогу казахского бая — киргизскому манапу.
Особое значение этого исследования состоит в следующем. Во-первых, они исследовали киргизское кочевое хозяйство в отдаленных местах Киргизии, не имевшее тесных связей с рынком и потому не испытавшее ни сильного влияния капиталистических отношений, ни советизации, так сказать, в его первозданном виде. Во-вторых, была проведена выборочная перепись в обследованных хозяйствах, которая дала статистический материал о количестве и распределении скота, заработках и найме, размерах доходов и расходов в разных хозяйствах. В-третьих, в рамках обследования было проведено много бесед с самими манапами и с другими кочевниками, специально с целью выяснения тонкостей социально-экономических отношений в киргизском ауле. Подчеркну, что это были люди, которые лично беседовали с киргизскими манапами, а не писавшие о них с чужих слов.
Этот ценный источник по социально-экономическим отношениям в кочевом обществе попал в мои руки практически случайно, благодаря электронной картотеке ГПИБ. Просмотреть его я решил в слабой надежде найти там что-нибудь интересное. Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять, сколь важная информация в нем содержится и насколько она позволяет проникнуть в суть произошедших в Казахстане событий.
Район исследования представлял собой отдаленную и труднодоступную часть Киргизии: долина реки Сусамыра, долина Джумгола и высокогорного озера Сон-куль, отделенные хребтами от долины реки Чу и от Ферганской долины[102]. В этом районе находилось 20 975 кочевых хозяйств, у которых было 1099,6 тысячи голов скота[103]. Это были не отдельные аулы, и не отдельные зимовки, а целый кочевой район, вполне экономически и социально целостный.
Какие наблюдения были сделаны при этом обследовании? Было установлено резкое расслоение хозяйств по количеству скота. На одном полюсе было 389 хозяйств без скота совершенно и 474 хозяйства с одной головой скота. На другом полюсе было 852 хозяйства (4 % от общего количества), которые владели более чем 200 головами скота, у которых было 349,1 тысячи голов или 31,8 % всего стада[104]. Вообще, основная часть скота находилась в руках богачей, имевших более 50 голов скота на хозяйство — 841,9 тысячи голов или 76,5 % всего стада. Была приведена статистическая таблица, с разбивкой хозяйств по категориям, соответственно принятым в 1920-х годах критериям, с точным количеством хозяйств и скота в каждой категории. Иными словами, это надежные данные.
На основе собранных данных были сделаны оценки по динамике стоимости скота, находившегося в распоряжении хозяйств разных категорий, и их валовой доходности. Сведем эти данные в общую таблицу (в рублях)[105]:
Киргизские манапы принадлежали к последней категории, обозначенной как предпринимательская группа хозяйств, в соответствии с принятой в 1920-х годах классификации крестьянских хозяйств (к этой же группе относили также русских кулаков).
Первое, что бросается в глаза в этой таблице, так это то, что богатые скотоводы, имевшие более 200 голов скота, владели колоссальными ценностями: более 9 тысяч рублей в полупредпринимательской группе и более 31 тысячи рублей в предпринимательской группе. Для сравнения, экономическая граница русского кулачества начиналась от 1200 рублей стоимости средств производства (скота, инвентаря, машин, промышленных заведений типа мельницы или крупорушки), а кулак, владевший средствами производства на 5–6 тысяч рублей, был уже грозой советской власти волостного или даже уездного масштаба. Киргизское манапство было несравненно экономически мощнее русского кулачества.
Второе, что привлекает внимание, так это то, что мало какой русский кулак мог рассчитывать на валовый доход больше чем 500–600 рублей в год. Чистый валовый доход более чем в 7 тысяч рублей в год был для них несбыточной мечтой. Такие доходы до революции могли получать только очень крупные кулаки, фактически уже превратившиеся в оптовых хлеботорговцев.
Третье, на что нужно обратить внимание, это на огромную, совершенно непредставимую экономическую пропасть между беднейшими и богатейшими хозяйствами в киргизском кочевом ауле. Манап тратил на личное потребление только денежных средств 679,42 рубля в год, тогда как аульный пролетариат тратил на себя денежных средств 37 рублей в год, да и даже середняцкие хозяйства тратили на свои нужды 42,8 рубля в год[106]. По сравнению с этой пропастью любая русская деревня, ужасавшая просвещенные умы своим социально-экономическим расслоением, была просто образчиком имущественного равенства.
При таком резком социально-экономическом расслоении аула в нем не могло быть никаких других отношений, кроме отношений безраздельного господства богатейших над беднейшими и самой бесстыдной эксплуатации. Исследователи привели немало тому выразительных примеров.
Богатые хозяйства нанимали одного-двух пастухов. Оплата труда составляла обычно от 6 до 9 баранов, хорошему пастуху давали 10 баранов в год. Однако при расчете часто вместо взрослых баранов давали или молодняк, или коз, которые стоили дешевле[107]. Нанявшийся пастух получал от хозяина одежду из обносков: штаны из овчины, нижняя рубаха, подштанники, шапка, плащ из кошмы на случай дождей, теплый халат. Полагались еще сапоги, но они часто заменялись кусками невыделанной кожи, которыми обертывали ноги. В пастухи обычно нанимались подростки 15–18 лет из беднейших хозяйств, всем обязанных богачу. Об условиях их труда было написано столь красноречиво, что стоит процитировать: «На свой мизерный заработок, к тому же ежегодно уменьшаемый кабальными сделками хозяина с его семьей, он не может даже надеяться приобрести себе жену. Так он и живет, пока, изнуренный работой и зимними стужами, не гибнет»[108]. То есть эксплуатация пастухов была на износ, вплоть до смерти. Богач вряд ли печалился о замерзшем на пастбище пастухе; вместо него нанимали такого же.