Кто такой был бай? Тов. Погорельский и Батраков объясняли, что манап — это термин, в принципе обозначавший феодального правителя. Но такие уже становились редкостью. Манап, который стал заниматься торговлей скотом (не сам лично, а через доверенных людей) и приобретал предпринимательский интерес, уже становился баем. Баем мог стать и незнатный кочевник, почему-либо разбогатевший, которого называли сасык-баем (или «вонючим баем»). Байство, таким образом, — это очень богатая, предпринимательская верхушка аула, сочетавшая традиционные феодальные методы власти и взимания дани с крепостных с капиталистическими методами эксплуатации наемного труда.
Киргизское кочевое общество и присущие ему социально-экономические отношения были полным аналогом казахского кочевого общества. Это, в частности, выражалось в том, что исследователи свободно использовали казахские термины для обозначения некоторых социальных явлений у киргизов. Таким образом, это исследование киргизского кочевого аула, его экономики и социальных отношений применимо и к казахам, и становится окном, через которое можно заглянуть в устройство казахского кочевого аула до того, как за него принялась советская власть и партия большевиков в лице Казкрайкома.
Вопреки многим уверениям, как 1920-х годов, так и современных, картина получается крайне неприглядной. Бай не трудился совершенно, буквально пальца не прикладывал к хозяйству. Ему все приносили, что он хочет, готовое. Все его огромное богатство создавалось тяжким трудом подданных. Бай лишь распоряжался и указывал. Бай был абсолютным авторитетом для своих подданных и свой авторитет утверждал грабежом, насилием и подавлением непокорных, собирал с них разнообразную дань. Вот пример. С. А. Жакишева приводит сведения Полномочного представительства ОГПУ по Казакской АССР на бая Сария Балкашева: «Балкашев Сарий 60 лет, аула № 5 Азгирского района Уральского округа. Проживает там же. Хозяйство состоит: из 1020 голов крупного скота и 900 баранов; одной землянки и двух кибиток. Нанимает двух постоянных рабочих. Большую часть скота раздает бедноте и эксплуатирует таким образом население трех волостей: Таубиратской, Ракетайской и Шалкарской Азгирского района. Кроме того, часть скота укрывается от учета. Имеет большое влияние на жизнь своей волости»[119]. Вот он, масштаб байской эксплуатации — целых три волости!
Для бая, в сущности, людьми были лишь те, кто входил в его окружение: семья, аткамнеры, иногда бии и старейшины, джигиты. Остальные были для него вещами, приложением к скоту, который бай явно ценил выше рядовых кочевников. Рядовые кочевники были нищей, темной (достаточно сказать, что в начале 1920-х годов среди казахов был лишь 1 % грамотных) и забитой массой, обязанной трудиться на бая с раннего детства и до смерти.
Это очень важное обстоятельство позволяет понять, что именно произошло в КАССР в годы коллективизации и какова была истинная причина голода. Картина действительных социально-экономических отношений в ауле, которую можно в деталях рассмотреть благодаря подробным материалам исследования аналогичного киргизского кочевого аула, является замковым камнем, который соединяет все известные нам факты в единое целое, и позволяет объяснить произошедшие в КАССР события.
Коллективизация в Казахстане представляла собой острую, жесткую и бескомпромиссную схватку за власть над аульной массой, которая развернулась между казахским байством и советской властью. Байство, конечно, было кровно заинтересовано в том, чтобы и дальше держать кочевников в своих руках, поскольку это был неиссякаемый источник богатства и корень сытой, довольной и безмятежной жизни баев. Советская власть и партия большевиков исходили из совершенно другого подхода. Во-первых, все трудящиеся, в том числе и казахи, должны были работать на благо советской власти и победу социализма, а не на бая и прочие контрреволюционные элементы. Во-вторых, все трудящиеся должны были быть обеспечены средствами производства. Личное владение средствами производства сильно ограничивалось, и основная масса средств производства в СССР принадлежала государству или была в общественной собственности; но уж такие государственные или общественные средства производства должны были быть у всех. В-третьих, труд трудящихся должен был быть высокопроизводительным и высокотоварным, что предполагало массовое образование трудящихся, поскольку образованный трудящийся, владеющий специальностью, работает несравненно лучше неграмотного и необученного.
Я приведу пример, который проиллюстрирует такой подход советской власти к трудящимся. В те же самые годы в СССР проводилась политика социально-экономического оздоровления еврейства и приобщения его к производительному труду. Задача ставилась прямо: ликвидировать нищих и деклассированных мелких торговцев из местечек и сделать их рабочими и крестьянами. В литературе на идише, в которой эта политика разъяснялась еврейским массам, говорилось весьма откровенно: «Все здоровое население должно быть втянуто в продуктивную работу на рациональнейшей основе, то есть каждый человек должен быть использован там, где он может принести больше пользы»[120]. Это яркий пример социально-экономической политики большевиков в отношении нацменьшинств в СССР. Разумеется, что и казахи не могли и не должны были уклониться от такой политики.
Корень жесткой и бескомпромиссной схватки байства и советской власти состоял именно в этом — кто именно будет контролировать казахских трудящихся и получать продукты их труда. Казахское байство встало на дороге у советской власти и потому должно было быть сметено. Байство прекрасно понимало угрозу своему существованию и то, что оно лишится абсолютно всего, если советская политика в ауле победит, и потому сопротивлялось всеми доступными средствами.
Глава пятая. На что надеялось казахское байство?
Было бы хорошо описать всю борьбу между Казкрайкомом и казахским байством в деталях (возможно, это когда-нибудь будет сделано). Но, к сожалению, задача этой книги не включает в себя составление такого детального описания. Поэтому остановим свое внимание на ключевых моментах, важных в контексте мифа о «казгеноциде».
Легендированное и совершенно фантастическое изображение событий коллективизации в мифе о «казгеноциде» совсем не случайно продвигает идеализацию и всяческое приукрашивание казахского байства, превращение его из неограниченного правителя и эксплуататора чуть ли не в благодетеля аула, ходившего в лохмотьях. Это как раз тот момент, который и позволяет резко исказить отражение исторического процесса и сформировать ложный, фальсифицированный миф. И не просто сформировать, но и закрепить.
Просто замалчивать индустриализацию в КАССР и усилия по приобщению казахов к образованию, культуре и высокопроизводительному труду было бы явно недостаточно. Это не гарантирует устойчивости мифа о «казгеноциде», если кто-нибудь доберется до материалов об этих сторонах истории Казахстана в 1930-х годах и усомнится в том, что советская власть планировала истребление казахов. Согласитесь, что сочетание геноцида казахов и создания начального, среднего и высшего образования для казахов и на казахском языке — это чистый абсурд. Просто вытащить и положить на стол эти факты было бы достаточно, чтобы миф о «казгеноциде» свалить.
Похоже, что создатели мифа об этом задумывались. Академик Козыбаев, редактировавший энциклопедию, да и его помощники в мифостроительстве прекрасно знали, сколь много было написано в советской литературе о самых разных сторонах развития КАССР в те годы. Вероятность того, что какой-нибудь настырный оппонент доберется до этой литературы, можно было оценить как весьма высокую. Они не могли, конечно, допустить, чтобы их повалили столь простым образом.
Потому в мифе о «казгеноциде» появилась другая подпорка — миф о благодетельном казахском байстве, на котором будто бы держалось все казахское кочевое хозяйство. Этот миф был оформлен весьма замысловатым образом, через рассуждения о приспособлении казахского кочевого хозяйства к природным условиям Казахстана, в значительной степени, конечно, правдивыми, и о том, что благосостояние кочевников зависело от людей, знавших эти условия, знавших, куда, когда и как надо кочевать, то есть баев и аксакалов. Это давало немалое приобретение в виде возможности обвинить Казкрайком в намеренном и целенаправленном разрушении основ кочевого хозяйства, то есть, в сущности, в геноциде казахов. Можно было утверждать с нажимом в голосе, что неважно, что появилось казахское образование, казахская печать и так далее, главное ведь в том, что кочевое хозяйство было разрушено путем конфискации и ликвидации байских хозяйств.
Делалось это, например, таким образом: «Сталинский безальтернативный экономический эксперимент, разрушивший традиционно сложившуюся структуру крестьянских хозяйств в 20–30-е гг., обернулся национальной трагедией для Казахстана, где от жестокого административно-командного террора и последовавшего за ним массового голода погибла почти половина коренного населения республики, а сотни тысяч беженцев были вынуждены покинуть землю своих предков. Поиск конструктивной аграрной политики в Казахстане сменился поиском врагом в лице баев и кулаков. Открытое навязывание такого мышления не только не стабилизировало общую обстановку в степи, но, напротив, привело к усилению конфронтации людей, к камуфляжу истинных причин бедственного положения народа. Наиболее характерным примером этого может служить насаждение в массовом сознании идеи о том, что все трудности в сельском хозяйстве республики идут от баев, аксакалов, аткамнеров, богатых и зажиточных слоев казахского общества»[121]. Это лишь одно из многих подобных утверждений в современной казахской исторической литературе.