Оглянемся назад… Курды
Стариннейший народ. Все кочевники. Многочисленные стада овец, немного рогатого скота, несколько верховых лошадей — это все их богатство. В своем внутреннем обиходе живут жизнью каменного века. Спят в своих хижинах-норах на полу, на разном тряпье. Нижнего белья у них нет. Примитивные костюмы мужчин и женщин изнашиваются на их телах без стирки. Все дети — в длинных балахончиках до пят, не застегивающихся, видны их худые тельца сверху донизу. Босые, стоят они в снегу, печально и боязливо смотрят на нас. Все жмутся в одну кучу вокруг старых женщин.
Они мусульмане. Стройные рослые мужчины. Полных среди них совершенно нет. Все они, кроме дряхлых стариков, бреют бороды своими примитивными бритвами-ножами, оставляя густые черные усы. Гостеприимные, скромные, послушные и по-мусульмански терпеливые к велениям судьбы. Их женщины не закрывают своих лиц, как турчанки и персиянки. Курдинки не блещут красотой, но и не дурны.
Всякий курд счастлив и обязан иметь какое-либо ружье. Они предпочитают патроны со свинцовой пулей. Такая пуля делает рваные раны, заражает их, и в большинстве случаев смертельный исход неизбежен. Курд-чабан всегда вооружен ружьем и ножом.
Живут они древними своими обычаями. Турок недолюбливают. Мечетей у них нет, или они очень редки и примитивны — это просто сараи.
В общем, курды народ хороший, и мы их даже полюбили. Из них получились бы отличные конные полки, наподобие казачьих. Да таковыми они и были в Турецкой армии — как иррегулярные конные части.
И вот к такому народу в Турцию с началом войны пришли русские войска. Мы заняли их земли, разрушили их жилища «на топливо», забрали все их зерно на корм многочисленной коннице, резали овец и коров себе на пропитание, почти ничего не платя за это. А главное — заняв достаточно обширную территорию, мы не дали им никакой местной администрации. Любой строевой начальник самого младшего ранга, остановившись в курдском селе или прибыв за фуражом, мог позволить «все» над населением. Любой рядовой воин, войдя в мрачную каменную пещеру курда, считал себя вправе делать все, что он захотел бы: отбирать у него последний лаваш, рыться в его тряпье, «ища оружие», мог взять все, что ему понравилось, мог выгнать главу семьи из его норы и тут же приставать к его жене, сестре, дочерям…
При таком положении побежденного даже европеец взялся бы за нож для защиты своей семьи, чести. А ведь курд был самый настоящий полудикарь, разбойник, воинственный человек, к тому же мусульманин. Вот почему он и стрелял в русского солдата при удобном случае…
В один из снежных и морозных дней ноября 1914 года сотни Закаспийской казачьей бригады были брошены по всем курдским селам Баязетской долины, окружили их, выделили всех мужчин и отправили через русско-турецкую границу в Игдырь для работ по очистке дорог. Курды — не рабочие в европейском понимании этого слова. Они только кочевники. Я их потом видел на работах и вне работы. Никакой пользы от них и одно лишь озлобление против русских. Первобытный человек гораздо глубже любит свою родину, чем культурный человек. Но родина, своя семья, нажитое хозяйство — для всех дороги. И мы психологическое состояние курдов поняли остро лишь тогда, когда Красная Армия и советская власть пришли с севера в наши казачьи края и поступили с казаками так, как мы поступали с курдами…
Полковой обоз
У полковника Мигузова он являлся как бы привилегированной частью полка. В мирное время командир уделял ему больше внимания, чем строевому обучению казаков. На войне же держал его больше в тылу. Подвезти к передовым линиям продукты и фураж для сотен для обоза считалось опасным: а вдруг выстрелы и он, обоз, потерпит урон!.. Или его могут захватить турки… — так говорилось тогда.
Вспомогательная часть строевого полка, а берегли его — как зеницу ока. Строевого казака, его собственную строевую лошадь, как и любого офицера, могли ранить или убить; это было нормально. Но вот, если ранят обозного казака или убьют казенную обозную лошадь, это было уже нельзя.
Перевалы занесены снегом. Саней нет. Обоз больше бездействует. В Ванском районе мы далеко оторвались от своих баз. Корпусное интендантство в Игдыре — за сотни верст и через два перевала. В дальнем пути обоз пожирал сам себя. Трехдневный запас сухарей в нем совершенно нельзя было потревожить. Этот запас хранится «для инспекторского смотра», а если строевые казаки уже несколько дней не имеют хлеба — это не считается ненормальным. И на все доклады командиров сотен об этом полковник Мигузов остается непреклонен.
Он все еще считал, что наилучшим показателем умения командовать полком является экономия казенных денег, отпускаемых на содержание полка. Мигузов командовал нашим полком с 1912 года, К осени 1914 года в полку накопилось экономических сумм на 265 тысяч рублей. И каково же было его огорчение, когда приказом по корпусу все экономические суммы частей предписывалось сдать в государственную казну. Мигузов молчал, но зато все мы ликовали. Его метод не пошел впрок полку. В 1-м Таманском полку было иначе.
Казачий вьюк
На войну, по арматурному списку, каждый казак должен взять собственное и возимое в сумах и на себе имущество: три пары белья, двое шаровар, две пары сапог или одну пару сапог и ноговицы с чувяками, два бешмета (один ватный, стеганый), две черкески, две папахи, бурку, башлык и однобортную овчинную шубу, сшитую по-бешметовому, чтобы надевать ее под черкеску в холода. Все это он вкладывал в свои кавказские ковровые сумы и возил в тороках на своей лошади. Зимой ко всему этому вьюку прибавлялись валенки, полученные из интендантства. Валенки не влазят в стремя, и у каждого казака к левому стремени привешена большая петля из веревки. В теплые дни — валенки в тороках, на задней луке. На передней же луке — саквы для зерна, сетка для сена, вьючка и прикол для одиночной привязи коня. Все это было очень громоздко. Казак носил на себе 250 боевых патронов. Часть их была в патронташе, часть в торбе, а остальные — в сумах.
В сумах же и полный комплект тяжелых казенных подков на четыре ноги. Где-то привязан казенный медный котелок.
Сетка для сена и прикол скоро были выброшены за непригодностью с разрешения начальства. Две пары белья, «по раскладке», вложены в седельную подушку. Оно спрессовано, стало затхлым и давным-давно не стирано…
Идет дождь или снег. Все казаки в бурках. Вдруг перестрелка. Казаки быстро спешиваются, как попало увязывают мокрые бурки в торока и бегут в цепь. Теряется время для боя, где порою дорога каждая минута.
За полтора года войны мы ясно заметили эти недостатки, оглянувшись назад…
«Три брата Кабарды…»
При первой же встрече, в самом начале 1915 года, с сотником Колей Бабиевым в Алашкертской долине мы сразу же подружились. Он привлек внимание кавказцев к себе своим постоянным молодечеством.
В мрачной хижине-норе, в нашей ли 3-й сотне подъесаула Маневского, или в гостях у него, в такой же норе, в долгие зимние вечера, лакомясь чаем с печеньем, как единственным доступным тогда удовольствием, мы вызывали своих сотенных песенников. Пели с ними песни, переплетая их лезгинкой с гиком, с гамом, с дикими выкриками, словно чтобы рассеять, забыть, отбросить, прогнать нашу тусклую боевую жизнь. В холоде, в голоде фуражном и в замороженной, заваленной снегом позиционной войне против турок, занимавших тогда Клыч-Гядукский перевал перед нашими полками — 1-м Кавказским и 1-м Лабинским.
— Джембулат! Вы будете наш «младший брат Кабарды»! — вдруг выкрикнул он в один из наших «концертных вечеров». И тут же объяснил свое желание так:
— Мой отец командовал сотней 1-го Лабинского полка в Закавказье. У него младшим офицером был хорунжий Доморацкий. Он был большим поклонником кавказских горцев, которым подражал во всем. Я был тогда гимназистом. Приезжая из Баку на каникулы к родителям, я сбрасывал с себя гимназическую куртку и брюки, одевался в черкеску и во всем подражал Доморацкому. Он-то меня и выучил танцевать лезгинку. С тех пор я прозвал его «мой старший брат Кабарды». Теперь появились вы, подобный нам, поэтому вас я окрестил — «младший брат», так как я становлюсь по рангу «средним братом Кабарды».
— Принимаю это, мой средний брат, — ответил я, назвав его Хаджи-Муратом в честь знаменитого и геройского соратника имама Шамиля, и это имя ему очень польстило. Он мягко улыбнулся своими серыми глазами, пригладил гордо торчащие вверх усы, приложил по-мусульмански ладонь правой руки к сердцу, потом ко лбу и, потупив по-восточному глаза, произнес по-татарски:
— Чох саул (очень благодарен).
С тех пор мы стали называться между собой «три брата Кабарды» с мусульманскими именами. Доморацкий даже на визитных карточках написал — Измаил, Бабиев — Хаджи-Мурат и Елисеев — Джембулат.
Бабиев действительно достоин был того имени по своей бурливой натуре, по своим ухваткам, по наездничеству и общему молодечеству.
Полковой адъютант
В один из вечеров, через ординарца, командир полка полковник Мигузов пригласил к себе в землянку. Он, как всегда, долго и важно пьет крепкий чай из самовара, который всегда возит с собой.
— Вы пис-сать ум-меете? — с растяжкой своих слов и выражая некоторое презрение к подчиненному офицеру, обратился он ко мне.
— Каждый кадровый офицер должен хорошо и грамотно писать, — отвечаю ему в тон, удивленный этим вопросом.
— Ну, так вот… садитесь и пишите под мою диктовку, — уже нормально сказал он и подал мне книгу приказов по полку.
Под диктовку я написал шаблонные пункты с назначением сотен и взводов на случай тревоги и пожара. Он взял книгу и стал рассматривать то, что я написал так, словно от этого зависела чья-то судьба. Его словно «ломало».
Вернув книгу мне, он вновь церемонно говорит:
— Следующий пункт пишите: хор-рунжий Елис-сеев наз-на-чает-ся… — сказал, остановился, затягиваясь папиросой и растягивая слова, — пол-ко-вым-м адъ-ю-тан-том-м…
И сам подход к этому вопросу, и неожиданность, и манера назначения при полном моем неведении и без моего согласия — все это, вместе взятое, меня возмутило. К тому же с хорунжим Николаем Леурдой, настоящим полковым адъютантом, меня связывала самая доверительная и дружба, и боевая служба в сотне Маневского в 1914–1915 годах. Что Леурда полностью не радел к своим адъютантским обязанностям и стремился уйти с этой должности, знали мы все, но что это состоится сегодня — Леурда никому не говорил, да, может быть, и не знал об этом.
Положив перо на стол и встав, я доложил своему командиру полка о причинах, почему я не могу принять должность полкового адъютанта. К тому же кто был младшим офицером у хорошего командира сотни, знает, как сживаешься со своими казаками, которые становятся тебе самыми дорогими и близкими людьми в полку. Станет понятна и разлука с ними.
— Зна-аю, зна-аю… Я уже обо всем переговорил с хорунжим Леурдой… Мы так и условились. Пишите дальше: хорунжему Леурде немедленно сдать должность и обоим донести мне о сдаче и приеме.
Это было 2 ноября 1915 года в селении Санжан, что около Дутаха. Хорунжий Леурда назначен младшим офицером в 1-ю сотню, а прапорщик Павел Бабаев — в 3-ю.
Полковой адъютант есть большая величина в полку. От него многое зависело в жизни полка, а главное — среди офицерского состава.
Полковой адъютант есть единственный докладчик командиру полка обо всем, что делается в сотнях и среди офицеров. Он вскрывает всю полковую корреспонденцию, читает, проверяет ее, находит справки для ответов и уже потом несет ее к командиру полка для доклада и для наложения резолюций.
От него зависит «мир» между командиром полка с одной стороны и обществом офицеров полка — с другой.
Он мог советовать командиру полка, какого офицера и куда назначить. Он мог сделать и хорошую и плохую аттестацию любому офицеру, вплоть до командиров сотен включительно.
Он распределяет очередь службы сотен не только для внутреннего наряда, но и для боевого.
Он ведет очередь офицерским разъездам и дежурства офицеров по полку.
Он сам пишет распоряжения по полку в «Книге приказаний», совершенно не спрашивая этого у командира полка, или последний дает ему только одну канву, мысль.
Полковой хор трубачей, как наглядное украшение полка, подчиняется непосредственно полковому адъютанту, над которым он пользуется правами командира сотни. По уставу трубаческая команда отдает ему воинскую честь, как и все полковые писари, становясь «во фронт».
Найти ли хору трубачей капельмейстера, одеть ли их в однообразные щегольские черкески и папахи, представить ли ими полк в торжественных случаях с должной помпой — все это дело исключительно полкового адъютанта.
Задержать ли бумагу под сукном или продвинуть ее вперед с соответственной резолюцией — дело адъютанта.
Адъютант — это начальник штаба полка.
Давно раздавались голоса, чтобы на эту должность назначались только старые, опытные офицеры, а не молодые хорунжие. И в этом был полный резон.
Молодого офицера, краснощекого краснобая, щелкающего каблуками, заботящегося больше о своих аксельбантах, не знающего службы, не прошедшего строевого стажа, назначать полковым адъютантом нельзя. Надо быть авторитетным строевым офицером, единой офицерской среды полка и единых с ними взглядов. И адъютанту надо быть с обществом офицеров полка у неавторитетного командира, а не наоборот.
Командир полка есть начальник временный, а общество офицеров — величина постоянная. Обычаи же, закваска полка, его традиции являются долголетними, вековыми.
Появление лабинцев. Сотник Бабиев
Слух о смене нас лабинцами прошел и… заглох. Мы вновь в миноре.
И вдруг, в один из холодных дней после середины декабря, ко мне явился младший урядник 3-й сотни 1-го Лабинского полка и доложил, что он есть квартирьер от своей сотни и что «их высокоблагородие сотник Бабиев приказал найти хорунжего Елисеева и доложить им, что они, сотник Бабиев, остановятся на ночлег только у них».
Тогда, упоминая любого офицера, казаки должны были вначале произносить титул офицера (благородие или высокоблагородие, или их превосходительство, смотря по чину), потом уже называть фамилию. При этом из глубокого уважения к офицерскому чину и положению произносить это в третьем лице.
Молодецкий урядник с двумя Георгиевскими крестами, в белой шапчонке, небрежно сдвинутой до самых бровей, в красных бриджах, сухой и со слегка плутоватыми глазами, произнеся такой длинный рапорт, на мою улыбку также улыбнулся, чем дал понять мне, что, мол, «вы же знаете нашего сотника — какой он, что он захочет, то должно быть точно исполнено, так вот я вам об этом и докладываю».
Урядник, вижу, не прошел курс учебной команды, а получил две лычки за Георгиевский крест 3-й степени, что и полагалось по статуту о георгиевских кавалерах. Как я понял, этот молодецкий урядник является одним из любимцев Бабиева.
— Канешно, — отвечаю ему по-станичному. — Их высокоблагородие сотник Бабиев будет ночевать у меня, — вторю ему его же словами, и мы оба вновь улыбаемся.
С назначением полковым адъютантом я остался жить в землянке своего бывшего командира сотни подъесаула Маневского. Последний был очень дружен с Бабиевым еще по майским лагерным сборам на Кубани, на Челбасах, с 1912 года. Тогда отец Бабиева в чине войскового старшины был командиром 2-го Черноморского полка (на льготе). Хорунжий Коля Бабиев из своего 1-го Лабинского полка — нарушая войсковое правило, по просьбе — был командирован из Закавказья на время майских лагерных сборов в полк своего отца. Маневский тогда был на льготе и жил в станице Кавказской, являясь командиром сотни кадра льготных казаков 2-го Кавказского полка. Льготные лагеря — это «новая Запорожская сечь». Бабиев тогда показал там всем «класс своего личного наездничества», и его все искренне полюбили. Так вот теперь он вторично появляется на нашем горизонте, и мы ждем его с великим удовольствием и радостью.
Уже наступил вечер, а лабинцев еще нет. Днем прошел мокрый снег, к вечеру же ударил мороз. И когда показались головные дозоры, мы, небольшая группа офицеров двух сотен, находившихся при штабе полка, вышли и остановились перед своими землянками, занесенными обледенелым снегом.
Длинная черная лента казаков-лабинцев в колонне по три спрятала свой хвост где-то внизу. Впереди головной сотни — взвод песельников. В очень сумрачный и холодный вечер слышны веселая песня, свист, писк зурны и глухие удары тулумбаса (бубна). Впереди них какой-то офицер ерзает в седле и управляет сложенной вдвое плетью темпом песни.
— Ну конечно!.. Это Коля Бабиев, — говорит Маневский и улыбается.
Не доходя до бивака шагов на сто, эта сотня быстро выстраивается развернутым строем. Бабиев равняет ее, кричит, проскакал вдоль фронта и потом спешил ее. Повернув своего коня, он карьером бросился в нашу сторону. За несколько шагов «прополз» с конем по гололедице, быстро соскочил с седла, бросив повод уздечки на передней луке. В легкой черкеске, в чувяках, перепрыгивая по обледенелым кочкам, он почти подбежал к нам, чисто по-юнкерски поднял руку к головному убору перед Маневским, подкупающе приятно улыбаясь.
— Что так поздно прибыли, Коля? — спрашивает Маневский. — Мы вас ждали днем, — добавляет он.
— Да этот Абашкин!.. Не хотел подходить к вашему полку разрозненными сотнями. На подъеме гололедица, «склизка» (Бабиев любил иногда запустить простым станичным словом, чтобы понятнее и рельефнее выразить мысль). Ну и чертовались там… пришлось «четверить» обоз (то есть делать двойную упряжку). Там обоз «четверили», а сотни маялись, ожидая его (обоз).
Мы слушаем его и улыбаемся на его критику «высшего начальства», что всегда бывает приятно младшим подчиненным офицерам.
Войсковой старшина Абашкин тогда временно командовал 1-м Лабинским полком[5]. Это был тот Абашкин, который в Гражданскую войну стал генералом и был атаманом Баталпашинского отдела.
Мы в нашей землянке. К Бабиеву пришел вахмистр сотни за распоряжениями. Отдав их, он коротко бросил вахмистру:
— Прислать пятерку!
Вахмистр учтиво докладывает, что казаки устали, весь день были на морозе, проголодались и он просит дать им отдых.
— Прислать пятерку! — повторяет Бабиев, не глядя на своего вахмистра, чем показал ему, что его распоряжение не подлежит обсуждению вахмистром.
У нас приготовлен ужин для дорогого гостя. И только мы сели, как вошли пять урядников — все в черкесках и у каждого по два Георгиевских креста.
Войдя, они приняли очень подтянутую стойку в положении «смирно». Бабиев глянул на них и строго спросил:
— Почему без винтовок? Марш в сотню и прибыть с винтовками!
Мы с Маневским переглянулись, не зная, к чему все это. Урядники скоро вернулись и, держа винтовки у ноги, замерли по стойке «смирно».
— Селям! — коротко и строго произнес Бабиев и грозно глянул на них.
— Чох саул! — дружно, коротко ответили они.
— Садись! — бросает им Бабиев, и урядники, быстро опустившись на одно колено, поставили винтовки вертикально перед собой, обхватив ствол руками, и опустили головы вниз.
— Мою любимую! — декларирует Бабиев, и один из урядников, сняв папаху и закрыв ею рот, тихо, словно издалека, находясь в степи, затянул:
Ой да сторона, да ты моя,
Да родимая моя сторонушка…
И другие урядники тихо, грустно, тягуче вступили:
Да ни сам я сюда зашел да заехал…
Ой да занесла меня сюда, братцы, неволюшка…
Бабиев опустил голову и слушал. Мы с Маневским переглянулись между собой, как бы спрашивая один другого: что это значит?
Бабиев привез с собой коньяк. Мы ужинаем, пьем коньяк. Бабиев угощает и урядников. Ужин и веселье продолжаются уже долго. Время перешло за полночь. Уже поет и сам Бабиев, сам запевает. И вдруг кричит:
— Лезгинку!
Выскочил один, другой урядник и, должен сказать, молодецки прошлись в ней, насколько позволяла площадка нашей убогой землянки.
— На столе! — кричит Бабиев.
Один из танцевавших вскочил на наш дощатый столик, но он покачнулся и урядник спрыгнул на пол.
Бабиев послал денщика за хором трубачей. Прибывший штаб-трубач докладывает, что трубачи спят и он без приказания полкового адъютанта не может исполнить желание командира 3-й сотни. Бабиев сердится и просит к себе адъютанта. Последний прибыл и мягко, дружески урезонивает его: уже поздно, казаки спят, устали и прочее. Но куда там! На Бабиева не действует и наша просьба.
Трубачи, часть оркестра, прибыли и… началось все сначала.
Мы, хозяева, устали. Но блюдем наш священный кавказский обычай, что:
Нам каждый гость дается Богом,
Какой бы ни был он среды…
Уже светает. Все отпущены. Маневский полулежа дремлет от усталости на своей походной кровати. Мы с Бабиевым и наши денщики бодрствуем.
— Можно достать горячей воды, чтобы побриться? — спрашивает он.
— Канешно! — удовлетворяю его просьбу.
Бабиев быстро побрился, умылся холодной водой. Их полк уже строился[6], чтобы выступить в Мелязгерт и сменить там 1-й Таманский полк.
Подана его гнедая кобылица. Бодрый, молодцеватый, надушенный после бритья, совсем свежий, словно и не было бессонной ночи с концертным отделением, он дружески распрощался с нами, вскочил в седло, наметом подскакал к своей сотне.
— Здорово, третья лихая! — прокричал он громко, весело.
— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — дружно ответила сотня.
— Песельники, вперед! И — справа по три за мной! — скомандовал Бабиев, и сотня двинулась за ним, за своим молодецким, веселым и любимым командиром сотни.
На второй день мимо нас прошел на юг 1-й Черноморский полк. К своим сверстникам — «николаевцам» — заехал повидаться хорунжий Петр Кадушкин. Полковником он выдан в Лиенце.
Нашу дивизию сменила 2-я Кавказская казачья дивизия генерала Абациева шестиполкового состава: 1 — й Лабинский, 1 — й Черноморский, 3-й Черноморский, 3-й Запорожский (все Кубанского войска), 3-й Кизляро-Гребенской, 3-й Волгский (Терского войска) и 2-й Кавказский конно-артиллерийский дивизион, состоявший из 1-й и 5-й Кубанских казачьих батарей (12 орудий).
Наша 5-я Кавказская казачья дивизия немедленно двинулась на север, прошла Ахтинский перевал и на дневку остановилась в молоканском селении Николаевском.
В Аракской долине
Перевалив снежный массив Агри-дага, наша дивизия спустилась в Аракскую долину и — «дым Отечества так сладок и приятен», по словам поэта, а мы его почувствовали здесь и в климате, и в природе, и в населении. В долине не было снега и стояла сухая осенняя погода, какая-то особенно приятная тишина. За полтора года войны мы впервые увидали здесь, в молоканских селах, самых простых настоящих русских бородатых крестьян, увидали русских баб и девушек в платочках — сильных, крепких блондинок, что называется, «кровь с молоком». «Дым Отечества» глубоко и ласково дохнул на нас богатством, уютом и гостеприимством населения этих молоканских сел, заброшенных сюда, в мусульманскую сторону, не по их личному желанию. Они полностью сохранили здесь «старую крестьянскую Русь». Образцовые хозяйства, русские дворы, прямая, по шнурку, улица. Крупные, сильные, русской породы лошади, парой в дышле большого фургона-мажары, давно не виданные нами, они и на нашей богатой Кубани выглядели бы образцовой упряжкой.
Пашут они железными плугами, тогда как их сосед-курд ковыряет землю примитивной сохой.
Все они — «сектанты-молокане, толстовцы», сосланные сюда правительством.
Небольшая группа хорунжих посетила их молельный дом. Приняли они нас хорошо. Старший, проповедник, читает Евангелие и потом рассуждает, поучает. Можно принимать участие в рассуждениях «О Слове Евангелия». Но когда он говорил, их белокурые и краснощекие девчата украдкой бросали свои взгляды на нас, молодых хорунжих. Заглядывались и мы на них. Так жизнь расходится с божественным нравоучением.
Кагызман. Прапорщик Сорокин
Полки двинулись на Кагызман. Мы шли долиной, где стояла сухая погода, словно осенью. Перевалив на русскую сторону, мы сразу же забыли о лютой зиме в Турции, о голоде и обо всех невзгодах. Здесь не чувствовалась война. Разве только идущие навстречу нам молоканские транспорты, громадные фургоны, запряженные тройками крупных лошадей, говорили о войне.
Мы вошли в сплошные фруктовые сады, которые в это время были без листьев. Незаметно вошли в городок на возвышенности. Это был Кагызман.
С бравурным маршем хора полковых трубачей и с песнями в сотнях полк прошел его и разместился в каких-то казармах. Вечером небольшая группа молодых офицеров на извозчиках проехала в единственную здесь гостиницу, довольно приличную, и за хорошим, вкусным ужином провела час, другой.
Мы уже заканчивали наш ужин с вином, когда вошли два прапорщика в черкесках. Первый из них немного походил на офицера, но второй выглядел простым казаком «со льготы». Небывалый случай среди офицеров — они не отдали нам чести, заняли столик и заказали пиво. Мы невольно посмотрели на них. Первый важно расселся на стуле, бросив на нас, как мне показалось, презрительный взгляд. Второй был скромен и будто стеснялся, что зашел сюда, или боялся первого.
У первого, на «газах» черкески столбиком нашиты две георгиевские ленты. Корнет Чумаков, прибывший к нам в полк из запаса месяца два тому назад, возмущается этим и говорит, что «этот прапорщик не имеет права нашивать две ленточки, а должен, как положено всем георгиевским кавалерам, символически носить только одну». Он хочет встать, подойти к этому прапорщику и сказать ему об этом. Мы его успокаиваем, но он сердится, быстро встает, подходит к ним и резко говорит об этом. Поясняет, что «он, корнет Чумаков, будучи вольноопределяющимся, в осажденном Порт-Артуре за многие вылазки награжден всеми четырьмя Георгиевскими крестами, семнадцать раз ранен и носит только одну ленточку». И добавляет, что «он, этот прапорщик, не имеет права носить две». Оба прапорщика не встали, и первый негодующе отвечает Чумакову, что он «заслужил два Георгиевских креста кровью и носит их так, как он хочет». Объяснения их начинают принимать резкую форму. Я прошу старшего в чине среди нас, сотника Дьячевского, встать и прекратить это. Но Диамид Дьячевский, добрый человек, не любящий дисциплину, отвечает:
— Ты адъютант, ты сам пойди и сделай так, как надо.
Чумаков — компанейский офицер, могущий выпить и поскандалить. Я быстро подхожу, беру его под руку и прошу вернуться за свой стол. Когда я подошел, оба прапорщика встали.
— Кто вы таков? — обращаюсь к первому.
— Я командир сотни 3-го Линейного полка прапорщик Сорокин, — с натянутым достоинством произнес он и добавил, что пришел со своим младшим офицером посидеть здесь в хорошей обстановке, а этот офицер, судя по тому, как он одет в черкеску и как висит на нем оружие, видимо, не казак и еще стал его учить.
Инцидент был исчерпан. Этот прапорщик Сорокин в 1918 году стал «Главнокомандующим Северо-Кавказской Красной армией».
На отдыхе. Мерденекский перевал
Через два дня наш полк был в Карее. Здесь лютая зима. У нас — дневка. Воспользовавшись этим, часть молодежи кутнула. Ночью катание по городу на санях «с дамами», а потом с ними же — в синема, в ложи. В синема мы не были около двух лет, с самого Мерва. Так было приятно! Так приятна, хороша молодость…
Через сутки, двинувшись на север, полк расположился по квартирам в молоканском селе Романовна. Скоро в полк прибыли к мужьям полковые дамы — Калугина, Пучкова, Маневская и Дьячевская. Полк немедленно же приступил к своему ремонту. Но каково же было наше возмущение, когда ровно через две недели приказано выступить в Ольты!
Полк выступил. Миновав снеговую полосу, вошли в довольно теплый пояс, а перевалив через Мерденекский перевал, спустились в глубокое ущелье. По дну его течет речка. Вот и Мерденекский этапный пункт. Наш хор трубачей издали оглашает ущелье маршем, и эхо несется далеко-далеко вниз, куда мы спускаемся. Внизу видим городок палаток и меж ними целый цветник сестер милосердия в белых костюмах, высыпавших на зов полковой музыки. Оказывается, здесь находится госпиталь всего Ольтинского района. Казакам приготовлен на этапе обед, а нас, офицеров, госпитальное начальство пригласило к себе. Под хор трубачей мы обедаем, угощаем сестер милосердия приятными разговорами. Все здесь скромно и строго. Но мы и этим довольны, ведь находимся среди интеллигентных русских женщин, которые довольны нами. Мы так внимательны к ним, мы веселы, а главное — они довольны тем, что за стенами большой столовой палатки их слух услаждает наш хор трубачей.
Воинские традиции и полковник Мигузов
Наш полк подходит к Ольты. У восточной окраины этого села стоял биваком 3-й Горско-Моздокский полк Терского войска. Услышав хор трубачей, терцы высыпали к шоссе, закричали «ура» и радостно размахивали папахами. Наши сотни шли молча, ничем не отвечая терцам. Считая это ненормальным явлением, я приблизился к полковнику Мигузову и спросил его, можно ли отвечать полку на приветствие.
— Ну конечно, конечно! Что вы меня об этом спрашиваете?! — нервно и зло ответил он.
Повернув коня к головной 4-й сотне есаула Калугина, быстро говорю ему, что «командир полка разрешил кричать терцам „ура“».
Казаки только этого и ждали. Из нашего конного строя замахали папахами, и понеслось долгое, продолжительное приветствие.
Привожу этот случай для того, чтобы показать, насколько был «забит» наш полк Мигузовым. Все мы отлично знали, что на приветствие встречающейся строевой части надо отвечать тем же, но сотенные командиры молчали, боясь нарушить «святость строя» и не зная, как на это посмотрит командир полка. Поэтому они и предпочли лучше промолчать, чтобы не получить «разнос». Ну а мы, молодежь, мы всегда действовали так, как говорило нам наше пылкое сердце. Наша головная сотня уже проходила бивак терцев, и… сотня молчала. Не спроси своевременно, возможно, весь полк так и прошел бы молча, чем ввел бы горско-моздокцев в недоумение.
С полковником Мигузовым всем нам трудно было служить. А полковому адъютанту — в особенности.
Генерал Пржевальский
Мы потом только узнали, что шло очень секретное распределение войск перед предстоящей Эрзерумской операцией. Наш и 3-й Екатеринодарский полки были приданы 2-му Туркестанскому корпусу, а 1-й Таманский и 3-й Линейный — 1-му Кавказскому и находились в районе Сарыкамыша. Итак, наша «новая дивизия» была разрозненна. Штаб дивизии находился при 1-м Кавказском корпусе и никакой связи с нами не имел. Где находился 3-й Екатеринодарский полк, мы тоже не знали, так как все это было под большим оперативным секретом.
В Ольты у нас дневка. Русско-турецкая граница в семи верстах. Наш полк будет смотреть командир 2-го Туркестанского корпуса генерал Пржевальский, бывший начальник 1-й Кубанской пластунской бригады, столь доблестно отличившийся со своими пластунами в Сарыкамышской операции.
У шоссе с небольшим штабом стоит обыкновенный казачий офицер в генеральских погонах на серой черкеске, в черном бешмете и простой казачьей папахе. Простые, черным «хозом» обтянутые кинжал и шашка. На «газах» черкески висит белой эмали офицерский Георгиевский крест. И больше никаких блестящих украшений.
Он, видимо, много курит, так как его седая, коротко подстриженная борода и усы у рта — рыжеватые. Ему лет под 60. Сотни, проходя мимо, молодецки смотрят на свое новое высшее начальство. Только мало смотрит на них он, генерал Пржевальский. Или смотрит коротко, опытным взглядом боевого начальника. И совсем не хочет показать, что он есть большой начальник и заслуженно храбрый боевой генерал. И, глядя на него, лишний раз убеждаешься, что героями на войне часто бывают очень скромные по внешности люди. И мы были очень рады, что вошли в его подчинение и что вошли в состав своего родного по мирной стоянке в Мерве 2-го Туркестанского армейского корпуса.
Распределение казачьих сил перед Эрзерумской операцией
А. В Приморском районе, у Черного моря: 1-й Кубанский пластунский батальон 1-й Кубанской пластунской бригады; 15-й и 17-й батальоны 3-й Кубанской пластунской бригады; сотня 3-го Лабинского полка Кубанского войска.
Б. Во 2-м Туркестанском армейском корпусе (Ольты): 1-й Кавказский полк; 3-й Екатеринодарский полк (оба Кубанского войска); 3-й Горско-Моздокский полк Терского войска; 14-я и 18-я Кубанские особые конные сотни; 13, 14, 16 и 18-й батальоны 3-й Кубанской пластунской бригады.
В. В 1-м Кавказском армейском корпусе (главное направление): 1-й Таманский полк; 3-й Линейный полк; 4-я Кубанская казачья батарея (все Кубанского войска) и 55-й Донской казачий полк. Это были части 5-й Кавказской казачьей дивизии, с которыми находился и штаб дивизии. Наша дивизия была разрозненна: 3-й Кавказский полк Кубанского войска; 3-й Сунженско-Владикавказский полк Терского войска; 10-я и 30-я Кубанские особые конные сотни; 83-я Донская особая конная сотня; Донская пластунская бригада.
Г. В 4-м Кавказском армейском корпусе: 2-я Кавказская казачья дивизия шестиполкового состава, о которой указано в начале этой тетради (брошюры).
К началу штурма Эрзерума на главном направлении было сосредоточено более 31 сотни казаков, среди которых указаны две сотни 3-го Кизляро-Гребенского полка и две сотни 3-го Черноморского, переброшенные из 4-го Кавказского корпуса и влитые в 1-й Кавказский.
Осенью 1915 года из армейского резерва Карс-Сарыкамыш были отправлены в Персию: 1-я Кавказская казачья дивизия генерала Баратова — 4 основных полка; Кавказская кавалерийская дивизия, в которой находился 1-й Хоперский полк Кубанского войска.
Обе эти дивизии не принимали участия в Эрзерумской операции. В Персии находилась и 4-я Кубанская пластунская бригада.
Отдельная Сибирская казачья бригада с 2-й Оренбургской казачьей батареей находились в армейском резерве. Потом они были переброшены в район Хасан-кала; при самом штурме Эрзерума бригада генерала Раддаца очень удачно действовала в стыке между 1-м Кавказским и 2-м Туркестанским корпусами. Пять сотен 3-го Лабинского полка находились при штабе командующего армией генерала Юденича.
Под стенами Эрзерума
Взятие крепости Эрзерум принадлежит чести 1-го Кавказского армейского корпуса генерала Калитина и 2-го Туркестанского генерала Пржевальского. Оба генерала — казаки. Главное руководство операцией находилось непосредственно в руках командующего Кавказской армией генерала Юденича. Распределение войск на всем Кавказском фронте, как и занятие исходных боевых позиций этими двумя корпусами, подготавливалось в большом секрете, как подчеркивал генерал Масловский. Все это закончилось к последним числам декабря 1915 года. По описанию Масловского:
«На Ольтинском направлении 2-й Туркестанский корпус занимал позиции приблизительно в одном переходе от границы, не доходя городка Ид.
На главном же, сарыкамышском, направлении 1-й Кавказский корпус занимал позиции в двух переходах от Кепри-кейского моста и Хасан-кала.
29 декабря 1915 года, с рассветом, части 2-го Туркестанского корпуса перешли в наступление на всем своем фронте. Крайний правый фланг корпуса обеспечивался движением 3-й Кубанской пластунской бригады в составе 4 батальонов — 13, 14, 16 и 18-го.
В ночь на 30 декабря на своем фланге атаковали турок части 1-го Кавказского корпуса».
На ольтинском направлении три казачьих полка — кавказцы, екатеринодарцы и горско-моздокцы находились за турецким городком Ид. Здесь сплошное нагромождение горных безлесых кряжей. Глубочайший снег. Жестокие морозы. Упорное сопротивление турок.
Туркестанские полки ведут ожесточенные бои за овладение «Орлиным гнездом», что южнее города Ид, но, взяв его, корпус втянулся в еще более дикие кряжи. Кругом — бездорожье, конница под открытым небом. И если не было суворовских «чертовых мостов», то сплошь и рядом были «чертовы пропасти», заваленные снегом и непроходимые.
2 февраля 1916 года взят форт Кара-Гюбек, запирающий единственную дорогу с севера на Эрзерум по узкому Гюрджи-Богазскому ущелью. Этот форт, расположенный на конусообразной горе, выдвинувшейся по самой середине ущелья, теперь был весь черный от разрывов русских снарядов и выглядел мертвым и мрачным на фоне высоких хребтов, покрытых ослепительным, чистейшим снегом.
Пройдя Кара-Гюбек, наш полк остановился. Туркестанские стрелки западнее нас, где-то в поднебесье гор вели бой с турками, защищавшими последний кряж Гяур-даг (Собачья гора). К нам в ущелье на палаточных полотнищах, словно на салазках, они спускали своих раненых, убитых, обмороженных. Последних было особенно много. И характерное явление — солдаты жаловались не на упорство турок, а на страшные морозы наверху, жаловались на большой процент обмороженных и добродушно, с чувством воинского достоинства и гордости за свои славные туркестанские полки добавляли: «Доблестный русский солдат, где ты? И что сделали с тобой?..»
Наш полк, держа лошадей в поводу, скучившись в ущелье, ожидает момента, когда турки будут сбиты, чтобы броситься в Эрзерумскую долину.
К вечеру небо прояснилось и восточная часть долины стала хорошо просматриваться. По западному склону кряжа заметны турецкие укрепления, по которым передвигались какие-то «точки-муравьи». Далеко за ними, внизу, словно черный громадный паук на снежном полотнище, притягательной силой ласкал глаз «наш Эрзерум» — цель долгой операции.
Огибая наш полк, шагом выехала батарея туркестанцев. Впереди — хорошо знакомый нам по Мерву командир батареи капитан Кирсанов. В косматой черной папахе, с Георгиевским офицерским крестом на обыкновенной солдатской шинели — своим спокойным видом и воинской осанкой он походил на героя времен Кавказской войны.
С седла, посмотрев в бинокль на «точки-муравьи», он подал короткую команду своей батарее. Солдаты быстро и уверенно поставили батарею на открытую позицию и, как на учении, открыли огонь. Взяв цель «в вилку», третьим снарядом Кирсанов угодил в самый центр турок. «Точки-муравьи» зашевелились. Беглый огонь Кирсанова во фланг турецким окопам, которого они не ожидали, всполошил их. Мы видим, как эти «точки-муравьи» выскакивают из своих «нор» и длинными линиями движутся в сторону Эрзерума. Но мы еще видим — следующие «точки-муравьи», которые находятся севернее их, также выскакивают из своих «нор» и длинными поперечными линиями быстро двигаются вслед за первыми. То были правофланговые части 1-го Кавказского корпуса, атакующие Эрзерум по западному кряжу Деве-бойну.
Неожиданная поддержка во фланг лишь одной полевой батареи сломила сопротивление турок на этом участке фронта. Мы видим, как турки, бросив свои окопы, длинными линиями отступают на юго-запад. Снаряды Кирсанова рыхлят их ряды, покрывая снежное поле черными пятнами земли… Наше победное волнение усиливается еще тем, что русские «точки-муравьи», быстро устремившись вперед, уже занимают турецкие окопы.
Мы, конница, горим желанием стремительно рвануться вперед, к магическому для нас Эрзеруму, но форт Тафта еще не взят и закрывает наш выход в долину.
День клонился к вечеру, когда вдруг со снеговых круч восточнее нас не сошла, а буквально сползла на своих ягодицах группа неведомой нам здесь пехоты. В светло-серых шинелях, с красными петлицами на бортах, в темно-синих шароварах с красными лампасами, со «страшными», на наш кавказский взгляд, густыми и всклокоченными чубами, все в поту, с острыми, будто недовольными и озлобленными, глазами — они так неожиданно появились позади нашего полка, стоящего наготове, что мы, офицеры, с естественным любопытством окружили их.
— Кто вы? Какого корпуса? Откуда вы свалились? И куда идете? — забросали мы их вопросами.
— Да на Урзрюм… мать иво раз-етак! — вдруг отвечает передний из них, урядник, совершенно не по-воински и при этом досадливо вытирает папахой вспотевшую свою голову.
— Усю жисть служили на конях, а теперь вот начальство выдумало из нас, донских казаков, каких-то пластунов сделать, — закончил он повествование-жалобу.
Мы, офицеры, выслушав столь образное пояснение, весело ахнули от этой милой семейственно-казачьей встречи со своими старшими братьями — донцами. Курящие угощали их папиросами, а наши казаки, стоя позади и слыша и видя все это, весело и сочувственно улыбались во все свои добрые лица.
Наскоро покурив и перекинувшись с нами «всеми казачьими новостями», молодецкий урядник-донец извинился перед нами уже чисто по-воински и, выполняя свою задачу, со взводом казаков, донских пластунов, быстро двинулся вперед.
«Для связи войск, действовавших в Пассинской долине против Деве-бойну, со 2-м Туркестанским корпусом, действовавшим во фланг и тыл ее — через северную часть Карга-Базарского плато была направлена из армейского резерва Донская пешая бригада генерала Волошина-Петриченко. Бригаде было указано — при штурме наступать севернее села Еникей с целью захватить южный вход в Гюрджи-Богазский проход» — так пишет о задаче Донской пластунской бригаде генерал Масловский.
Но Донская бригада опоздала. Наш полк уже занял южный выход Гюрджи-Богазского ущелья на Эрзерум.
К самому вечеру этого дня погода прояснилась. При крепчайшем вечернем морозе выглянуло так желанное солнышко. Донская пластунская бригада к этому времени разными горными тропами спустилась вниз и своим головным батальоном атаковала последнее турецкое село, запирающее выход в Эрзерумскую долину. Турки были выбиты из него и отступили на юг. Батальон донцов, ворвавшись в село возле форта Тафта, захватил свыше десятка старых пушек.
Возбужденный боевым успехом после перехода по разным «чертовым тропам» турецких снеговых гор есаул, командир батальона, выстроив своих пластунов возле захваченных пушек, скомандовал:
— На молитву — шапки долой! — и на закате зимнего холодного солнца всем батальоном восторженно пропел «Отче наш».
Этот финальный момент боя религиозного донского казачества был исключительно величествен в своей одухотворенной простоте и мистической реальности…
На закате этого памятного дня, 3 февраля 1916 года, наш полк был брошен вперед. По снежной равнине, заволокшейся молочной мглой, не зная обстановки, полк шел всю ночь. Это была памятная ночь… Весь день на ногах, в походе, в перестрелках, и теперь ночью от усталости, холода, голода сон дурманил головы всех. При коротких остановках казаки валились с седел и засыпали тут же в снегу, держа лошадей в поводу в изгибе локтя. Нашему ночному маршу, казалось, не будет конца. Перед утром полк достиг какого-то села и расположился на ночлег.
Немного вздремнули, и утром была выслана целая серия офицерских разъездов. Пишущий эти строки был послан на юго-запад с задачей дойти до шоссе Эрзерум — Аш-кала. Разъезд силой в 10 казаков.
Небо не благоприятствовало нам. Молочный зимний туман сковал всю природу, и в 50 шагах ничего не было видно. Часа через два пути в селе Кара-арз натыкаюсь на Сибирскую казачью бригаду. Она только что с боем заняла его. На улочках лежало несколько тяжелораненых турецких солдат. Полулежа, сидя, укрывшись одеялами, они оставались на тех же местах, где получили свои ранения. Молодые и крепкие, с черными усиками, они при нашем проходе мимо них — десяти конных кавказских казаков, одетых, как и их турецкие черкесы, — молча и сосредоточенно смотрели на нас своими печальными красивыми глазами. Нам их было жаль: такое мусульманское терпение, непротивление воле судьбы, этот восточный фатализм вызывали к ним человеческое сострадание и жалость.
В селе чувствовался близкий бой. Начальник Сибирской казачьей бригады, отважный генерал Раддац, со своим малым штабом из-за угла ханы, занесенной глубоким снегом, старательно всматривался в бинокль куда-то на юг. Одет он был не по-зимнему: в кавказскую бикирку, небольшую папаху, без башлыка. На вид он казался молодым, изящным и прытким. После разрыва турецкой шрапнели над селом он вскакивал на крышу ханы, наводил бинокль и активно всматривался во мглу туманно-молочной непогоды, где действовали его сотни. Но, услышав артиллерийский выстрел турок, он быстро спрыгивал вниз, прятался за стену и после разрыва шрапнели вновь вскакивал на крышу и в бинокль смотрел на юг. Мои казаки наблюдали эти акробатические упражнения генерала Раддаца, качали головами и улыбались. И я видел, что он им очень понравился.
По всем кривым улочкам села, держа лошадей в поводу, стояли сотни сибирских казаков. Мне они сказали, что дальше идти нельзя — там их сотни ведут бой.
Мы спешились. Смотрю в бинокль туда, куда смотрит и Раддац. Не дальше как на сто шагов заметны были в туманной мгле темные пятна на снегу. От этих пятен отделялись какие-то фигуры и двигались к нам: то шли казаки передовых сотен Сибирской бригады с седлами на плечах, потерявшие своих лошадей в конной атаке.
От нашего полка подошел второй разъезд хорунжего Некрасова. Спешился и он. Не прошло и получаса, как к селу приблизилась длинная лента людей, сопровождаемая двумя казаками на лошадях. Это оказался турецкий батальон, свыше 500 человек. Турецкий капитан, небольшого роста, сухощавый, с тонкими и благородными чертами лица матового цвета, выбритый, но с пышными черными усами в стороны, вежливо отдал воинскую честь нам с Некрасовым. Мы ответили ему тем же. Серебряные погоны на черкесках ясно дали знать ему, что перед ним офицеры.
Батальон остановился. Турецкие солдаты — молодые и бодрые. Хорошо обмундированы. Лица открытые, смелые. Упадка воинского духа в них не было заметно. С Некрасовым мы подошли к капитану. Он вновь козырнул нам и спросил, говорим ли мы по-французски. Смущенно ответили — нет. Позвали переводчика.
Капитан — с костылем хорошей работы. С ним он, видимо, никогда не расставался. Он нам рассказал, что их дивизия отходила из Эрзерума в арьергарде. Неожиданно атаковала казачья конница и захватила полностью его батальон там, где он этого и не ожидал.
Если есть «горе побежденных», то есть и «радость победителей».
Рассекая туман и снег, с разъездом быстро двигаюсь вперед по горячим следам боя. Где-то впереди, в непроницаемом тумане, слышна орудийная стрельба, но такая, которая бывает только при отступлении — неуверенная. И когда разъезд достиг шоссе, длинная густая колонна турецких войск уже втянулась в узкое дефиле и была неуязвима. Отход ее происходил в полном порядке. Быстро вскочив в село и спешившись, разъезд открыл огонь. Последняя рота немедленно же рассыпалась в цепь и тоже ответила огнем. Их двуколки, совершенно не торопясь и не усиливая своего аллюра, прошли цепь стрелков. Выждав, пока главные силы скрылись в изогнутом дефиле, арьергардная рота снялась и последовала за ними.
С севера-востока, без дороги, по глубокому снегу, широкой рысью к нам движется конная группа человек в сто, в колонне по три. Впереди в светлой офицерской шинели мирного времени, крест-накрест перетянутой походными ремнями, в большой черной папахе, с дикообразной бородой шел ее начальник. На миг остановившись передо мной, он бросил мне фразу: «Где турки?»
Я сказал и указал на дефиле, где они скрылись.
— А!.. Ну, тогда мы зайдем им в тыл! — сказал, быстро повернул своего коня на северо-запад и широкой рысью, без дороги, по колено в снегу своих крепких лошадей, быстро удалился от нас.
Его всадники, совершенно не теряя ни интервалов, ни дистанции, стройно последовали за ним. Я удивился и восхитился их строевой сноровке. Это была одна из сотен Сибирской казачьей бригады.
С самого начала Эрзерумской операции Сибирская казачья бригада очень удачно действовала в районе Хасан-кала как ударная конная группа. Теперь она появилась в тылу Эрзерума, прибыв сюда раньше нашего полка. Надо полагать, она прорвалась в стыке Кавказского и Туркменского корпусов, обошла турок и зашла им в тыл. Доблести этой бригады сибирских казаков на Кавказском фронте нет конца.
Генерал Масловский: «Лучшее направление для действий конницы в Эрзерумской операции было бы от Ольты через Гюрджи-Богазский проход, в тыл Эрзерума, но… фуражный вопрос стеснял сосредоточение там конницы».
Но если прошла, прорвалась бригада сибирских казаков, то с нею могла бы прорваться и первоочередная дивизия других казаков. И шесть-десять казачьих полков, дойдя своевременно до шоссе Эрзерум — Илиджа, могли бы иметь большой успех.
По книге Масловского, Эрзерум пал 3 февраля 1916 года. Описываемые события происходили 4 февраля.
1-й Кавказский корпус действовал прямо на запад от Эрзерума. 2-й Туркестанский корпус, не заходя в Эрзерум, круто повернул также на запад. Наш полк вошел в Аш-кала. Сибирская казачья бригада действовала южнее Аш-кала.
Стены Эрзерума остались позади нас.