дошедши до Чигирина, неожиданно услыхал, что на него идет сила, и поворотил к Днепру, к Бужину. Против самого Бужина у Крюкова стоял на левой стороне Ромодановский. Приклонский поспешил туда, но татары догнали его прежде, чем он успел переправиться. По донесению Хмельницкого, московским ратным людям на правом берегу Днепра нанесли два поражения: одно 1 августа под Крыловым, где татары уничтожили отряд московских людей и украинских дейнеков, — вероятно, передовой отряд Приклонского, — -взяли две пушки, все военные снаряды; потом 3 августа нагнали самого Приклонского под Бужиным с десятью тысячами, и там поразили его наголову, взяли семь пушек, много знамен, барабанов и боевых снарядов. Но по известию летописи Самовидца, участвовавшего если не в этом самом сражении, то вообще в войне этих дней, Приклонский потерял мало, и, защищаясь, успел с табором своим переправиться на левый берег. Потерпели наиболее малорусы; у них не стало терпения идти в таборе, они выскочили из табора и пустились скорее вплавь через Днепр, тогда мелководный, но и то с другого берега пушечными выстрелами русские разгоняли татар и мешали истреблять плывущих. Переправившись через Днепр, Приклонский соединился с Ромодановским, и все войско поспешно отступило. По известию Хмельницкого, султан Мехмет-Гирей догнал его при переправе через Сулу и поразил жестоко, взяв восемнадцать пушек, и весь табор достался татарам. Ромодановский с остатком войска ушел в Лубны. Самовидец не говорит об этом поражении вовсе; кажется, что вообще донесения Хмельницкого, хотевшего перед королем уменьшить стыд своего поражения, преувеличены, и доверять им нельзя, тем более, что для самого Хмельницкого его успехи не исправили последствий его поражения на левой стороне Днепра.
Эти-то последние события произвели всеобщее волнение в Украине правого берега. Все видели неспособность Хмельницкого; надежда на поляков и страх их силы поколебались. Коронное войско не приходило впору на помощь козакам, воевавшим против Москвы, а та часть его, которая находилась с запорожским гетманом, была несчастлива. Татары рассыпались по Украине, грабили своих союзников, уводили в плен женщин и детей. Татары стали чувствовать презрение к полякам и советовали козакам отдаться Оттоманской Порте: под ее могучею властью Украина найдет свою целость и безопасность; великая сила оттоманской монархии и ее подручных татар защитит ее и от ляхов, и от москалей, на которых нет козакам надежды. Турецкий государь великодушно будет хранить права козацкие, — так говорили татарские мурзы, и этот голос достигал уже до сведения поляков. В то же время татары стращали малорусов, что если не станется по воле хана, то Украине придется очень плохо: и в самом деле, шестьдесят тысяч орды, разгостившейся в русских провинциях, были опаснее всех врагов. Но успех царских войск стал возвращать подорванное уважение к московской силе; возобновлялась прежняя наклонность быть под рукою православного монарха. Запорожцы, первые провозгласившие Юрия гетманом во дни Выговского, теперь стояли за возведение в гетманы Брухо-вецкого, под царским покровительством, показывали Хмельницкому злобу и, если верить Величку, писали такие послания: «Пролитая тобою кровь, как кровь Авеля, вопиет к Богу о мщении; знай, что ни орда, ни поляки не спасут тебя от ожидающей тебя беды. У нас есть верный способ взять тебя посреди твоего Чигирина и выкинуть прочь, как выкидывают из верши негодную пиявку... Не вводи ты нас более в грех; выбирайся сам из Чигирина и беги куда хочешь: не забирай только с собою войсковых клейнотов, ибо ты нигде с ними от нас не спрячешься... И если ты заблаговременно из Чигирина не выедешь, то мы явимся и не только размечем стены дома твоего, но не оставим в живых и тебя, злодей и разоритель нашей отчизны!»
Подобные угрозы возбуждали сочувствие и в городовых казаках, подчиненных Хмельницкому. Хмельницкий со дня на день ожидал нападения из Запорожья или бунта в подчиненном ему войске. Везде ему мерещилась измена: куда бы он ни шел — говорит летопись — все оглядывался, не спешит ли кто за ним и не хочет ли его поймать и отдать запорожцам. Пробудилось в нем угрызение совести за свое непостоянство, сознание собственной неспособности; из его дел выходило одно зло; он видел разорение от татар, посрамление церквей; бусурманы со дня на день становились нахальнее и тяжелее народу; между полковниками возрастали раздоры. Хмельницкий, как козак (сколько показывают его письма), воспитанный с пеленок в отцовских преданиях заветного стремления к самостоятельности своего народа, хотел для своего отечества одного — самостоятельности. Он не любил поляков, хотя и льстил им. Поляки уже не хотели скрывать, что они обманули Украину, что все их обещания неискренни, что православная вера не освободится никогда от своего поругания, русские Земли будут под властью поляков, и русский народ ни в какой форме не достигнет того, чтоб уважали его права; Хмельницкий готов был поминутно обратиться к царю, но поминутно и отступал от этой мысли, отталкиваемый твердостью, с какою московское правительство держалось своих государственно-мудрых, но ненавистных для казаков последних переяславских статей. Хмельницкий не имел самобытного ума, который бы мог соединить другие умы и направить к одной цели, а у козакав было чересчур много разномыслия и. взаимной вражды и непостоянства, и Хмельницкий не мог понять, как хочет поступать казацкая громада, чего ожидает и надеется народ в данную минуту, как следует в угоду ему соразмерять свои поступки. Одни ему говорили: надобно ладить с поляками. В этой мысли более всех поддерживал его Тетеря, бывший при Богдане переяславский полковник, при Юрии выбранный генеральным писарем. Он скоро оставил эту должность, съездил- в Польшу, был там за услуги Польше пожалован титулом стольника полоцкого, и приехал от -короля в качестве наблюдателя за поведением козаков. То же твердили и другие старшины; но громада козацкая беспрестанно волновалась,- не любила по-прежнему ляхов и боялась их, но и «москали» представлялись ей немилыми. Татарские насилия всего нагляднее указывали Хмельницкому плоды, приготовляемые новым соединением с Польшею. Все беды, терпимые народом вообще и лицами поодиночке, стали приписывать Хмельницкому. Он глава народа, он старший во всем; он и виноват за управляемых; --его проклинали. Тетеря писал к королю, что он старался всеми силами примирить Войско с гетманом, но безуспешно. «Что сделать с этим упрямым народом, — писал он, — когда у него такой нрав, что как кто потеряет у него расположение, тому уже нелегко будет приобресть его вновь». Прgзирая гетмана, многие козаки совсем отказались от службы и занялись своими домашними делами. Общественные побуждения охладевали; хотелось жить как попало. Хмельницкий чувствовал возраставшее всеобщее презрение к себе; самолюбие боролось в нем. Он злился на козаков, на всю Украину, на весь народ свой; то сознавая свою слабость и ничтожество, Хмельницкий готовился сложить булаву сам, то вдруг, замечая, что этого только и требуют и хотят презирающие его козаки, держался за нее обеими руками, грозил даже отдаться в руки орде и посредством ее укрощать непослушное козачество. Осенью, чтобы сколько-нибудь избавить Украину правого берега, он повел орду опять к Киеву и за Киев, где Десна сливается с Днепром, но козаков пошло с ним мало; не хотели его слушать. Хмельницкий, пользуясь, вероятно, малочисленностью ратных в Киеве, хотел, по выражению Тетери, подбодрить татар к службе Речи Посполитой, доставив им возможность набрать пленных малорусов. Но он ничего не сделал, скоро возвратился и этим походом: только более вооружил против себя единоземцев. Каждый шаг его был новым преступлением. Меланхолия терзала его. Он мучился и дрожал, как Каин, говорит летопись. Наконец, под влиянием мучительной тоски, растерзанной совести и страха решился он исполнить свой обет, данный под Слободищем, и вступить в монастырь. Хмельницкий собрал козаков на раду под Корсун, в монастырь Ольшанский. Когда козаки съехались, Юрий явился в собрание, поклонился и говорил:
«Памятуя заслуги родителя моего, вы избрали меня гетманом, но я не могу быть достоин этой чести, я не могу уподобиться моему родителю, и отцовского счастья мне не дал Бог! Я решился расстаться с вами и исполнить давнишнее желание — удалиться от света и стараться о спасении моей грешной души. Желаю вам всем счастья; выберите себе иного гетмана, и так как нам нет возможности отбиться от ляхов и москалей — отдайтесь лучше турку, чтобы посредством союза с ним дать Украине свободу».
Некоторые советовали ему оставить это намерение; удерживал его более всех Павел Тетеря, более всех внутренне желавший его удаления, с тем, чтобы самому заступить его место. Другие, ненавидевшие его и прежде, говорили смело: — «А нехай иде соби к дидьку, коли з нами жити не -хоче! злякався, то теперь пид каптур хоче голову зховати. Знайдемо соби такого, шчо стане за наши вольности!»
Хмельницкий удалился и б-го января 1663 года в Чигиринском монастыре был пострижен под именем Гедеона. Фамилия его не потеряла значения и под клобуком; скоро мы его увидим архимандритом, а через несколько лет придется увидеть его еще раз на бесславном военном поприще, отступником христианства.
После отречения Хмельницкого козаки собрались на избирательную раду в Чигирине. Некоторые предложили Выговского.
— Он сенатор и воевода, — возражали другие, если он станет гетманом, то не будет послушен козацкой раде.
Были тогда два соперника у Выговского, оба женатые на дочерях Хмельницкого. Первый, по известию Коховского, был Иван Нечай, вероятно, каким-то образом получивший увольнение из плена в Москве. За него старалась жена его Елена. Другой — Тетеря; его жена Стефанида умела обделать дело своего мужа лучше сестры. Она обдарила отцовскими деньгами знатнейших влиятельных людей на раде и расположила их в пользу своего мужа. За знатными были приобретены и голоса толпы. Многие, зная Тетерю, не считали его способным ни по уму, ни по совести, но золото и серебро соблазнило их. По известию украинского летописца (Величко, 36), каждый из тогдашних казаков ради сребра и злата не только дал бы выколоть себе глаз, но не пощадил бы отца и матери. — Все они, — говорит этот летописец, — были тогда подобны Иуде, продававшему за серебро Христа, и могли ли они думать о погибающей матери своей Украине. — Это было как нельзя естественнее. Дело Малой