деться в народИ нашом, а до тыеи поры молода ходыть як дивыця и головою свитыть, и нихто ии за мужатую невисту не уважае, аж поки на висильли не покрыють. Тым-т0 у нас архиерей можеть розришиты винчаня у пист, абы тиль-ки знав, що до кинця посту не будуть справоваты весильля.
В продолжении этой объяснительной речи сотник Булавка стоял, потупивши голову, но изредка с любопытством бросал взгляды на воеводу, а тот жадно слушал полковника.
— Странные для нас, русских московских людей, дела рассказываешь ты, господин полковник, — сказал воевода. — Такого ничего не делается у нас в Московской земле. Однако, и то справедливо говорят добрые люди: что город, то норов, что край, то свой обычай. Греха тут, я думаю, нет. У вас исстари так повелось, а у нас не так, а вера у нас все-таки одна остается, хоть, видишь, вон что у вас архиереи разрешают, а у нас никто к архиерею об этом и просить не посмеет пойти. У вас, — прибавил он, обращаясь не к хозяину, а к сотнику: — и при венчаньи может быть такое твориться, чего у нас нет?
— Не знаю, — отвечал Булавка: — я в Московщини не бував и не бачив, як у вас там диеться.
— Непременно пойду в церковь как будет венчаться козак, шурин этого сотника, — говорил воевода, обращаясь к Борковскому. — Прикажи, господин полковник, меня известить, я пойду!
— Сам с твоею милостию пойду! — сказал Борковский.
Сотник хотел уходить, но полковник приказал ему остаться. Воевода понял, что полковник имеет сказать сотнику нечто наедине, попрощался с хозяином и, провожаемый им в сени, ушел в свой двор, отстоявший от полковничьего саженях во сто.
Воротившись опять в комнату, Борковский сказал:
— Пане сотнику! Узнай ты мени, яку се чаривныцю клыкав до себе сей воевода, як кажуть.
— Мени узнавать сёго не приходыться, вельможный пане, — сказал Булавка: — бо я вже знаю. Приходыла до ёго Феська Билобочиха, а приводыв еи стрилець Лозов Якушка. А зачим еи звано, того не знаю.
— Поклич еи зараз до себе, а як прийде — пришлы с козаками вартовыми до мене, — сказал полковник.
Сотник быстро ушел. Борковский велел позвать обозного, судью и писаря, разговаривал с ними о делах полковых и о походе. Наконец, служитель доложил, что козаки привели бабу Белобочиху.
Обо3ный, судья и писарь при этом имени разом засмеялись.
— Що вы, панове, смиетесь? — сказал со строгим видом полковник.
Судья сказал:
— Выбачай, вельможный пане, либонь яка справа то-чыться соромотна. Баба та Билобочиха видома сводныця в Черныгови!
— Эге ж! Добре, панове, що вы лучилысь, — сказал Борковский: — Увийдите у другий покой, и слухайте там, що стане казать мени ся Билобочиха.
Обозный, судья и писарь вошли по указанию хозяина в другую комнату, следовавшую за тою, где происходила беседа. Ввели козаки бабу Белобочиху. То была низкорослая,. с короткою шеею женщина лет пятидесяти, с маленькими простодушными и вместе лукавыми глазками.
Полковник подошел прямо к ней с очень строгим и суровым видом и сказал:
— Бабо! Чаклуеш! Чаривнычуеш! Людям шкоды ро-быш! Ось я тебе пошлю до владыки, щоб на тебе епитемью наложыв, да в манастырь на працю заслав рокив на два бо й на довгше.
— Я никому шкоды не дияла! — говорила баба, перекачивая голову и отважно глядя на полковника: — А коли кто поклыче пособыты в який болисти, то не одмовляюсь, и твоя мылость колы позовеш, то прийду и все подию, що можно и як Бог пособыть.
— Брешиш! — сказал полковник: — Чого ты ходыла до воеводы.
— А присылав звать, тым и ходыла, — сказала Бело-бочиха.
— А повишо присылав за тобою? Чого от тебе хо-тив? — спрашивал полковник.
— Та, — запинаясь, говорила баба: — казав про свою якусь хворобу, а я-таки гаразд не второпала, шо вин там по-московськи мени казав; я ему отвитыла — ничого не знаю, да й пишла от его.
— Брешиш, бабо! — сказал полковник: — Не за тым тебе звано, не те воевода казав тоби, не такий ты ёму отвит дала. Эй, козаки! — обратился полковник к тем козакам, которые привели Белобочиху: — Выведить сю бабу на двир да й сполосуйте ий спыну дротянкою-нагайкою.
— Пане вельможный! — вскричала Феська. — Я не стану доводыть себе до нагайки. Скажу и без неи. Воевода пытав мене, чи не можно добуть ёму дивчыну красовыту,
бо, каже, одынокий я чоловик, скушно спатвг, таку, каже, дивк у, щоб до его у нич ходыла. •
— А ты ему що на те сказала? спросил полковник.
— Я сказала, не знаю... За таке дило ныколи не бралась! отвечала Белобочиха.
— Брехня! Не те ему ты отвитыла! — сказал Белобо-чихе пол к о в н ик, потом, обращая сь к к о з а к а м, присовокупил; — Покропить ий нагайкамы пл ечи! ■
■ — Пане вельможный! — закричала Белобочиха. — Змылуйся! Всю правду скажу, тильки не выкаэуйте мен-е' в о еводи; вин м ен е тоди з свита сжене, бо вин звелив никому того не выявляты, що мени казав.
— Мое полковныцьке слово, що не скажу, — отвечал полковник. — И быты не буду, абы тильки правду сказала. Говоры, да не тайся! Що отвитыла? На яку дивку указала?
— Отже всю правду повидаю, — сказала Феська: — пытав мене воевода: яка тут у Черныгови красовытийша див ка? А я ёму ска зала, що як на мое око, так нема крас-чои над Ганну К усивну, що отсе, як кажуть, просвата на за козака Молявку. А воевода каже: где бы мени ии увыдить?' А я ёму кажу: а где ж? У ц ерк в и. А в ин казав, шоб я узнала, у який церкви буде та дивчына, так вин туды пий-де, щоб ии повыдаты. От и все. Бильш розмовы у мене с воеводою не було. От вам хрест святый! — и Феська перекрестилась.
Полковник, разговаривая с кем бы то ни было, по выражению глаз и по звуку речи отлично умел узнавать: правду ли ему говорят или ложь. На этот раз он заметил, что Б ел обочих а не лжет, и от ней он более ничего не* добивал ся, а потому и отпустил. Феська убежала во всю старческую прыть, довольная тем, что избавилась от грозившей ее- плечам «дротянки». г
— Чулы, панове! — спросил полковник вышедших из другого покоя старшин. *
— Чулы, все чулы! — был ответ. • ■
Так мовчыть поки до часу, а як час прийде, тоди* мы
затоворым и може прыгодыться те, шо тепер чулы! '
Много цветов в садах зажиточных козаков, а между цветами нет ни одного такого, как роза. Ни крещатый барвинок, ни пахучий василек, ничто не сравнится, как говорит н а р одн а я песня, с этой розою, превосходною, прекраснейшею розою. Вот так же много красных девиц в городе Чернигове и ни одна из них не сравнится с Ганною' Кусивною — дочерью казака Пилипа Куса. Много писателей восхваляло в своих описаниях красоту женскую, так много, что если бы собрать все, что написано было в разных краях и на разных языках о женской красоте, то никакого царского дворца не достало бы для помещения всего написанного по этой части. Но правду сказать, если б стало возможности прочитать все написанное о женской красоте, то едва ли много оказалось бы там такого, что было бы выше одной истинной красавицы, существующей не в книгах, а в природе.
По этой-то причине мы не станем изображать красоты Ганны Кусивны, а скажем только, что в течение трех лет оного времени в Чернигове, кого бы ни спросили: кто из девиц черниговских всех красивее — все в одно сказали бы, что нет красивее Ганны Кусивны; не сказал бы разве тот, кто уже полюбил другую девицу, так как всегда для влюбленного никакая особа женского пола не кажется прекраснее предмета его любви. Само собою разумеется, много было желавших получить ее себе в подруги жизни — и как же должен был казаться счастливым тот, кому обещала красавица свое сердце! Эта завидная для многих доля выпала козаку Яцьку Феськовичу Молявке-Многопеняжному.
Ходит красавица в своем рутяном садочку, молодец подстилается к ней пахучим васильком, крещатым барвин-ком: ясным соколом пробирается молодец сквозь калиновые ветви, поймать хочет пташку-певунью, унести ее в свое теплое гнездышко. Вот сквозь ветви зеленых дерев блестит полуночное небо с бесчисленными звездами, всходит ясный месяц и полюбилась ему одна звездочка паче прочих, и месяц гоняется за нею, хочет схватить звездочку в свои объятия. А молодец Яцько Молявка-Многопеняжный посреди многах девиц черниговских' полюбил паче всех прекрасную Ганну Ку сив ну и хочет ввести ее хозяйкою ■ под свой. домашний кров. .
А в хате казака Пилипа Куса при. свете лампады сидит пожилая Кусиха со свахою и с молодою дочерью Ганною. Они дожидаются старого хозяина козака Куса с его молодым нареченным зятем; вместе отправились они к владыке Лазарю Бараиовичу и воротятся с приговором судьбе Ганны Кусивны. С: нетерпением мать и дочь приелушиваются к каждому звуку за окнами, за стенами хаты, на дворе и на улице, мало говорят между собою — все только слушают. Вот; наконец, заскрипели ворота, кто-то въехал во двор. Ганна бросается к окну, вглядывается во двор, озаренный
лунным светом, и в тревоге восклицает: — <<матинко, се наши!»
Вошли в хату казак Пилип Кус и казак Яцько Моляв-ка-Многопеняжный.
Познакомимся теперь с обоими поодиночке.
Пилип Кус был казак лет сорока слишком, плечистый, белокурый, с лысиной на передней части лба; в его волосах чуть пробивалась седина. По отсутствию морщин на лице и по веселым спокойным глазам проницательный наблюдатель мог понять, что жизнь этого человека проходила без больших потрясений и без крупных несчастий. В самом деле, за исключением немногих неприятностей, без которых вообще не обойдется земное бытие, этому человеку выпала такая доля, какую в тогдашней казацкой Украине мог иметь далеко не всякий казак. Родился Кус в Чернигове, где и теперь проживал, родился в семье не очень богатой и не очень бедной; у Кусава отца, как и у Кусава деда всегда было, что съесть и выпить и во что одеться, и нищему подать Христа ради. И у нашего Куса жизнь повелась точно так же. Раза три приходилось ему ходить в поход с прочими казаками своего полка, но ранен он не был ни разу; только навела было на него скорбь смерть его тестя казака Мурмыла, убитого в схватке с поляками. Но ведь это что за несчастие в казацком быту, когда каждый казак с детства привыкает к мысли потерять в бою кого-нибудь из близких или самому положить голову! Пилип женился лет двадцати от роду, взял в приданое за женою кусок земли в Седневской сотне дней в тридцать, и жил с женою в полном согласии. У него, кроме жениной земли, был верстах в восьми от Чернигова еще и отцовский участок, с рощею, где стояла его пасека, и было у Куса довольно земли, так что Кус землю свою отдавал другим с половины. У Кусов было четверо детей, но трое умерли в младенчестве: уцелело четвертое дитя, .дочка Ганна, которую теперь собирались родители отдавать замуж.