— Будь здоров, козаче, с молодою жоною, дай Бог тоби счастьтя и во всим благопоспишення, добра наживать, ди-тей породыть и сгодавать и до рОзуму довесты. Теперь до мене йды хлиба-соли покуштовать, да от мене разом зо всима в поход, а я Булавци росказав твий биз и все що тоби на дорогу треба, выпроводыть, поки ты у мене гостю-ватымеш.
Нельзя было ничем отделаться Молявке. Он рядовой козак, а полковник приглашал его к себе за стол наравне с начальными особами: слишком великая честь! Не сказавши ни слова, Молявка пошел за полковником.
— Що, пане воевода! — говорил полковник воеводе, выходя из церкви: — Яку кралю добув соби сей козарлю-га? А!
— Мне не пристало на женскую красоту прельщаться, — отвечал понуро воевода: — не. по летам то мне, и не по званию. Притом она чужая жена, а Господь сказал: аще кто воззрит на жену во еже вожделети ю, уже любодейст-вова с нею в сердце своем!
Народ расходился из церкви. Полковник с воеводою сел в колясу, и оба поехали в дом полковника. На крыльце дома стояли полковые старшины, обозный, судья и писарь. Они были в другой церкви и ранее прибыли к полковнику. Все вошли в дом, за полковником явились сотники. Кушанье уже было готово, все сели за стол. Недолго тянулась эта дорожная трапеза; ели немного, но пить надобно было не мало и притом заздравные чаши. Полковник провозгласил чашу здравия великого государя, потом чашу за гетмана и все войско запорожское, а наконец, за успех предпринимаемого похода. Тогда полковник объявил, что время двинуться в путь. Полковница позвала детей. Борковский благословил их, дал обычное наставление во всем слушаться матери, потом, обратясь к обозному, сказал, что вместо себя ему поручает управление оставшимися козак^-ми, приказывал жить в согласии и дружбе с воеводою 'И совет с ним держать во всех делах, касающихся города.
— Счастливо оставайтесь и нас дожидайтесь! — было последнее слово полковника, обращенное ко всем остававшимся.
У крыльца стоял оседланный конь полковника. Борковский вскочил на него с такою быстротою, как будто ему было двадцать лет от роду. Приподнявши шапку, он последний раз обратился к стоявшей на крыльце семье и произнес:
' — Прощавайте! З Богом! — и хлестнул он слегка коня
своего. За ним сели на своих коней, заранее подведенных в полковничий двор, старшины и сотники и двинулись. Загремели литавры. Заколоколили по всем церквам. По этому знаку сотни двинулись с своих становищ, и сотники спешили соединиться с своими подначальными. Булавка поехал впереди своей сотни, а ближе всех к нему следовал его шурин, Молявка.
День, когда совершилось венчание Молявки-Многопеняжного, был ясный и жаркий. В хате Куса собрались две старухи — 'Кусиха и Молявчиха — ожидать своих детей из церкви. С Молявчихою пришла дочь ее, жена сотника Булавки, женщина лет двадцати пяти, не дурная, но худощавая. Все три были одеты в праздничные «сукни>>, вышитые шелками и золотом, в парчовых «очипках», покрытых «намитками», такими тонкими, что сквозь них просвечивала золотное шитье. Скрипнули двери и, вместо ожидаемой новобрачной четы, вошел Кус с одною только дочерью.
— Слава Богу! — воскликнул Кус. — Покинчали! От тоби, свахо, нова дочка, нова робитныця в твоем доми. Любы да жалий, за дило погрымай, да легенько, по-мате-рыньски. 1
— ■ Моя голубочко, моя ластивочко! — произносила Молявчиха, обнимая И обцеловывая Ганну. — А Яцька м'ого, чи вжеж таки не пустылы попрощаться с матирьЬ та /С жинкою.
— Полковник поклыкав до себе обидать, — сказал Кус. — Не можно було ёму видмовытысь, бо есть регимен-тарь. Мабуть, нарочно поклыкав, щоб не даты ему мизга-тысь коло молодои подружья, щоб так сталось, як владыка велив — не зиходытысь ёму с жинкою, поки пист не пройде. А вже-ж, свахо, прийдеться нам попостыться и на диток наших не утишаться, аж поки не вернеться вийсько с походу!
— Эге! колы б то вернувся! — сказала Молявчиха со вздохом.
— Вси в Божий воли! — сказала Булавчиха. — Таке наше житьтя, що козаки наши чоловики частиш без нас, як з намы. И мий, бач, поихав, мущу одыньщею чекаты повороту ёго. На Бога треба вповаты, милостыв буде, колы Его воля!
— Мудре слово сказано! — произнес Кус. — И моя Ганна дивка розумна теж скаже. Так, Ганно?
— Так, тату! — сказала Ганна. — Що Бог дасть, нехай так и буде! — Но в это время у ней невольно показались слезы.
— А буде таке, — сказал Кус: — що як вернеться зять, тоди наклычемо гостей, да справимо таке бучне весильля, щоб рокив зо-три об ным говорылы. А тепер поки в своии семьи без юстей, даваймо обидать. Дочко! Знымы з себе празднык°ве одиньня, да порайся з наймичкою, щоб бид налагодыли. Сходы сама до пивныци да наточи тернивки и вишнивки, що у чимадых барылах стоять у куточку: уже десять лит як наливалы, береглы для слушного часу. А тепер такий час прийшов, що красчого не було. Уточи два джбана, да сама несьц а наймычци не давай и наймыта до пивныци не пущай, бо вонь! наточуть, да не те що самы нышком пытымуть, а ще людей частоватымуть, А воно .у нас таке... клеигот!
Ганна вошла в комнату, расположенную рядом с передней избой той же хаты, и вышла оттуда в другом одеянии, какое носила по всяк день. На ней была черная с цветами исподница и зеленая суконная сукня. Она, гремя ключами, вышла из хаты в сени.
Кусова хата двумя окнами выходила на двор, одним окном на улицу. Оставшись одни, старики заметили, что из улицы кто-то заглянул к ним в окно.
— Кто се там? — с беспокойством сказал Кус и вышел из хаты. — Чого там вам? — слышался его голос. — Чого вы спынаетесь на прысьпу, да зазыраете в чужу кату! Идить, идить соби, видкиля прыйшлы! -
Он воротился в хату. .
— Кто там? — спрашивали его Кусиха и Молявчиха.
— Якиись москали, — отвечал Кус; — из воеводських ратных, запевне: двое их коло викон стоялы. Я протурыв их. Се, бачу, дизналысь, що з сего двора сёгодни винчалысь у церквы, так думалы тут весильля справлятымуть. Прый-шлы банькы вытрыщать. На чужий коровай у их очи по-рываються. Хотилось бы им, щоб их позвалы поисты да попыты. Навъязлывы люды си москали. Цур им, од их полы вриж да втикай наш братчик.
Вошла Ганна, а за нею наймичка. Ганна держала два <<джбана» с наливкою, наймичка — посуду. Накрыли скатертью стол, поставили посуду, положили ножи и ложки. Кусиха из шкафа достала серебряные чарки. Когда на столе все было установлено, наймичка стала приносить ествы: сначала борщ с рыбой, потом жареную рыбу, пирог с рыбой, ягоды и мед в сотах. Поставивши кушанья на стол, сама наймичка взяла ложку и села за стол с хозяевами. Затем вошел наймит, мужчина лет сорока, годовой работник, обедавший всегда с хозяевами. По приглашению Куса и наймит и наймичка выпили водки и пожелали счастия, здоровья и благополучия новоповенчанной паре. Обед шел как-то торжественно и как бы священнодейственно; все были молчаливы, прониклись важностию совершившегося события. Вдруг раздался колокольный звон.
— Козакы в поход йдуть! — сказал Кус и встал.
— И наш казак молодець выходыть. Дай Боже всим им счастлыву дорогу и в своий, и в царскии справи доброго и помысного повоженя!
Он перекрестился. .
— И счастлыво им до дому повернутысь! — произнесла Булавчиха.
У Ганны снова на глазах навернулись слезы, и она прикладывала к глазам рукав своей вышитой сорочки, хотя и желала пересилить себя, казаться спокойною.
— Скильки у сий чарци кропель, стильки лит жыты б твоему сынови, а нашому зятеви, в добрим здоровьи, ни якого лиха не зазнаючи! — сказала Кусиха, обращаясь с чаркою к Молявчихе. .
— А нам бы все служиты таким добрым да милостывым господарям! — произнес наймит.
После обеда все встали развязнее и веселее. Кусиха так расходилась, что пощелкивала пальцами и подскакивала, да несколько раз повторяла, что ей ради такого радостного случая хочется танцевать. Кус тотчас начал было ей вторить. Увлеклась даже понурая Варка Молявчиха и уже не стала, как делала прежде, упираться, когда Кус схватил ее за руку и приглашал танцевать с ним в паре. Кусиха, хлопая в ладоши и подпрыгивая, пела:
Кукурику пивныку, на току,
Чекай мене, дивочко, до року!
Хыба ж бы я розуму не мала, • ,
Щоб я тебе цилый рик чекала ' Хыба ж бы я с розуму изийшла,
Шоб я соби красчото не знайшла!
Остановившись, она закричала:
— Да що се мы танцюем без музыки! — Потом, обратившись к наймиту, проговорила:
— Явтуху! Серденько! Иды поклыч Васыля скрыпныка, да колы можно ще кого-небудь, хоч того дударя, як, пак, ёго ...
— Юрка? — сказал наймит и хотел уходить. Но Кус остановил его рукою, дернувши за полу свитки, и говорил обратившись к жене:
— Ни, ни, жинко, Параско! Сёго не можно.
— Чому не можно? — порывисто спрашивала Кусиха.
— А тому не можно, — сказал Кус: — що владыка не велив. Нам треба ёго слухаты. Не можно, не можно, не дозволю!
— Не дозволыш, так нехай по-твоему буде, — сказала Кусиха: — ты на те господарь, паи в своим доми.
Успокоившись от внезапного порыва к веселости, вся семья уселась снова на лавках, немногопоболтали, потом Молявчиха с дочерью встали, помолились к образам, поблагодарили хозяев за хлеб-соль и собрались домой. Молявчиха, кланяясь в пояс, просила Куса и Кусиху с дочкою к ней на обед на другой день. Кусы обещали. После ухода Молявчихи и Булавчихи, Кус, чувствуя, что голова его от винных паров отяжелела, отправился в садик, подостлал под голову свою свиту, залег спать в курене, сложенном из ветвей под двумя яблонями. Пчелы, вылетая из расставленных по садику ульев, наводили на него сладкую дремоту своим жужжанием. Кусиха забралась отдыхать в чулане, откуда окно выходило только в сени: там летом было прохладно и безопасно от надоедливых мух. Ганна с наймичкою перемыли посуду после обеда, уставили ее на место, подмели хату. Окончивши работу, Ганна ушла в сад и, чтоб не мешать отцу, забилась в противоположный угол садика, села под развесистою липою и там предалась раздумью. Недалеко от ней был тын, огораживавший садик с улицы, и через прогалину в этом тыне смотрели в сад четыре злые глаза, но Ганна их не замечала. Долго сидела таким образом Ганна. Пробегало в ее памяти все ее детство с той минуты, как она стала сознавать свое бытие на свете,