— А что ему? Холостяк. Живёт в своё удовольствие.
И получилось по этим словам, что старым холостяком быть хорошо и папа даже завидует дяде Боре.
«Сейчас заспорят, — испугалась Любка. — Ещё рассорятся из-за этого дяди Бори».
И она быстренько взяла папу за руку:
— Пошли скорее на карусель! Смотрите, совсем небольшая очередь.
Чтобы доставить маме удовольствие, она вытерла руки и рот глаженым платочком, который мама с утра положила ей в карман.
Не нужен им никакой дядя Боря. Удивительно было только одно: встретить знакомого, даже противного, в таком большом парке культуры.
А теперь этот дядя Боря пришёл к ним домой, и у мамы напудрен нос. Люба смотрит на дядю Борю: ноги у него как-то отодвинуты назад, потому что живот торчит вперёд. Дядя Боря улыбается Любе и говорит:
— Я кое-что принёс.
Он выходит в переднюю, шуршит около своего пальто и протягивает Любе коробку, завёрнутую в тонкую шёлковую бумагу. Такие большие нарядные коробки Люба видела в только в кондитерской на Смоленской. И они казались такими роскошными, что Люба была уверена, что они не продаются, а выставлены для красоты, как огромные, с Любу ростом, вазы с драконами и японцами в расписных халатах. Коробка была синяя, с золотыми завитками, на ней плыл корабль с высоко загнутым носом, красивый, как в сказке. И море, как в книжке о рыбаке и рыбке, — волны подпрыгивают лёгкие, нарядные и нестрашные. Конфеты «Садко». Дядя Боря смотрел на маму, а мама смотрела на Любу, а Люба рассматривала необыкновенную коробку. В кондитерской мама говорила: «Что ты загляделась? Купим ириски, смотри, какая коробочка славная!» И они покупали. На жёлтой коробке были нарисованы мальчик и девочка; на них были нарядные лапти, вышитые рубахи, мальчик в папахе, девочка в ярком платке. В руках они держали коробку, на ней были нарисованы точно такие же нарядные мальчик и девочка, а у тех опять коробка и совсем маленькая такая же картинка... А там уж и не различить, но, конечно, тоже есть, только не видно. До чего же интересно! У Любки каждый раз дух захватывало от удовольствия и от загадочной бесконечности картинки. И она не спешила развязать ленточку и открыть коробку, хотя ириски были очень вкусные. На каждой были твёрдые мелкие клеточки, и каждая ириска заманчиво блестела. Но, конечно, даже самые вкусные ириски не могли сравниться с конфетами «Садко».
Конфеты были квадратные и тяжёлые и матово отсвечивали. Снаружи был шоколад и внутри шоколад, только мягкий. И если откусить много, то ещё оставалось всё равно много. Каждая конфета лежала на отдельной кружевной бумажке, вогнутой, как корзиночка.
Люба села на диван, поставила около себя коробку и съела одну за другой четыре конфеты. Мама не сказала, что нельзя есть сладкое перед ужином. В другой раз обязательно сказала бы, а в этот раз почему-то не сказала.
ВАЛЬС-БОСТОН
Потом они втроём сидели за столом и ели жареную картошку из праздничных тарелок.
Когда дядя Боря ел, щёки у него шевелились, как гармонь, лицо делалось то широким, то узким. Мама положила ему две котлеты, а себе и Любе по одной.
— Куда так много? — сказал он.
— Ешь, ешь, для мужчины это не много.
Когда стали пить чай, Люба хотела налить в блюдце, как всегда. Но мама запретила глазами. Почему-то при этом старом холостяке нельзя было пить чай нормально и с удовольствием, а надо было обжигаться. Любке стало грустно, что она маленькая, а мама хочет заставить её быть большой.
Мама всё время улыбалась, разговаривала таким голосом, как по телефону. И всё время про неинтересное.
— Так быстро холода наступили, просто ужас. Только недавно окна открывали, а уже и рамы заклеивать пора.
— Да-а, — отдувался дядя Боря, — время идёт быстро, не заметишь, как и жизнь пройдёт.
Сказал он эту грустную мысль почему-то весело.
Мама сняла с этажерки патефон, поставила на стол и долго крутила ручку, а сама задумчиво смотрела поверх всего.
— Мам, лопнет же пружина! — не вытерпела Любка.
Дядя Боря засмеялся. Конечно, ему не жалко их патефона. Папа купил, а он смеётся.
— Шла бы ты, Люба, спать, — сказала мама, но ручку вертеть перестала.
Люба забрала конфеты «Садко» и ушла в соседнюю комнату. Там стояла Любина кровать, с которой только в прошлом году папа снял сетку. Люба легла, вдавила голову поглубже в прохладную подушку. Так лежать было уютно. Она стала думать об отце. Когда папа смотрел на Любу, у него становились весёлые глаза. В папиных глазах были полоски, они шли от середины к краям. Получались крохотные велосипедные колёсики. Чтобы разглядеть их, надо было забраться к папе на колени и заглянуть в глаза близко-близко. А так колёсиков не было видно.
Патефон в соседней комнате играл медленную музыку.
— Вальс-бостон, — сказал дядя Боря. — Может быть, потанцуем?
Он сказал уверенно, как будто не предлагал, а велел. И мама послушалась. Они танцевали, шаркая ногами, задевали за буфет, и в буфете звенел синий графин, покачиваясь на хрустальной синей тарелке. Этот графин и шесть синих рюмок с белыми ёлочками папа подарил маме на день рождения, а мама сказала, что напрасно он потратил деньги на такой дорогой подарок.
— Ты легко танцуешь, — сказал дядя Боря.
Любка сердито повернулась и натянула на ухо одеяло. Но всё равно слышала, как хрипло ныл вальс-бостон и шаркали дяди Борины толстые ноги.
— Я не танцевала сто лет, — сказала мама. — На двух работах, как белка в колесе...
— Жить надо успевать, — сказал дядя Боря.
«Скорей бы он ушёл», — подумала Люба и заснула.
В ДОМОУПРАВЛЕНИИ БЫЛО КРАСИВО
Слава Кульков закричал на весь двор:
— Люба-а! Скорее-е! Чего скажу-у!
Любка подбежала, спросила:
— Что?
— Старый большевик умер. А ты и не знаешь.
Славка таращил свои простодушные глаза то ли испуганно, то ли гордо, что он первым узнал новость.
— В домоуправлении будет гроб стоять, поняла? Завтра, Мазникер говорил, я сам слышал. И всем будет можно смотреть. Пойдёшь?
— Не знаю.
Люба поёжилась и посмотрела на окна второго этажа, где ещё вчера жил старик Крапивин Старик был сухой и суровый, ходил с простой палкой, носил железные очки и усы щёточкой.
— Партейный, — говорила про него Устинья Ивановна. — Ничего для себя не спрашивает. Ему квартиру отдельную предлагали, а он грит: «Комнаты хватит», — грит. Такой человек партейный.
Окно у старого большевика было завешено белой занавеской и форточка открыта.
— От чего он умер, Слав? Он болел?
— Выжил свои года и умер, — по-деревенски спокойно сказал Славка. — Он был старик.
Любе стало печально, но не слишком: старик был чужой, неразговорчивый, проходил через двор, как будто недовольный. «Выжил свои года и помер», — подумала Люба.
Во двор вышел Мазникер. Он был, как всегда, озабоченный и быстрый. Нагнулся над входом в подвал, где было домоуправление, и крикнул кому-то:
— Водопроводные трубы убрать в котельную! Лампочки протереть! Кумач в шкафу от Первомая остался! И как следует, Лёша... Позор! Заслуженного человека устроить по-человечески не можете!
А сам Мазникер пошёл по двору быстро-быстро, как будто самое главное дело ждёт его не здесь, а где-то там, у него дома. Но все знали, что дома он будет обедать и спать на диване до вечера. Его жена Мария Филипповна, которую звали во дворе Мазникершей, велела ему спать после обеда, потому что у горбатого Мазникера были слабые лёгкие.
На другой день после школы Любка зашла за Белкой, и они вместе пошли смотреть старика Крапивина. Сначала
Белка не хотела идти, она вцепилась Любе в руку и сказала жалобно:
— Я покойников боюсь. Когда бабушка умерла, меня к тёте жить отдали, пока не похоронили.
— Ты тогда была маленькая, — сказала Люба, — а теперь вон какая большая, уже девять лет, скоро десять. И потом, то своя бабушка, а то чужой.
Любке казалось, что сама она не боится, раз уговаривает Белку.
Они медленно спустились в подвал. Уже на лестнице Любе показалось, что как-то особенно пахнет.
В домоуправлении никогда не было так красиво: красный длинный стол и красный гроб, а кругом цветы и на гробу цветы. Некрасивый был только Крапивин. Лицо маленькое, жёлтое, и лоб блестит, как у куклы. Взрослые смотрят на него, как будто его любят — и тётя Настя, уборщица, и дворник дядя Илья, и Мазникер. У них были такие лица, как будто старик сейчас откроет глаза и должен сразу увидеть, как они к нему хорошо относятся. Взрослые стояли на одном месте, а ребята ходили вокруг гроба и друг на друга не смотрели. Галя Корсакова, и её сестра Нина, и Лёва Соловьёв — все были чинные и как будто похудевшие.
Была тяжёлая тишина, она давила на Любу, и Люба крепче взяла Белку за руку.
Вошёл Юйта Соин. Поглядел своими чёрными пуговками на гроб, на цветы и на людей в комнате. Что-то хитрое проскользнуло у него в глазах. Юйта подошёл и стал сзади Гали Корсаковой. Вдруг Галя в полной тишине громко взвизгнула: Юйта кольнул её английской булавкой, которую отстегнул от своего пальто. Галя сразу перестала визжать и покраснела. Юйта захохотал. Любка почувствовала, что напряжение ослабло, всё изменилось от идиотской Юркиной выходки. Пропала торжественность, но и страх стал меньше, и Любе показалось, что старичок Крапивин под цветами дышит. Вроде бы он умер, но вроде бы и не совсем.
Мазникер погрозил Юйте длинным пальцем:
— Все вон! Быстро!
И, стал выталкивать в спину Галю, и Нину, и Юйту.
Все вышли во двор. Был розоватый прозрачный вечер, и луна узеньким лезвием стояла над серым домом. Тихо и странно было во дворе. Никто не стал играть или разговаривать, все разошлись в разные стороны.
— Пошли к тебе, — сказала Люба.
— Пойдём. Только мамы дома нет.
Сегодня хотелось, чтобы мама была дома. Без Ольги Борисовны комната казалась большой и тихой. За стеной Мазникерша мелко и часто стучала ножом — рубила лук. Девочки сели рядом и сидели молча, слушали живой стук из-за стенки.