— Может быть, даже уже спасают, — сказал Славка. — Мы пока тут сидим, а там уж самолёты летят.
Славке хочется тоже сказать такие уверенные слова, чтобы и он, а не только Лёва имел отношение к самому главному делу — к спасению челюскинцев. Разве он хуже?
Из чьего-то окна запахло жареным луком.
— Есть что-то захотелось, — сказала Нюра.
Лёва порылся в кармане куртки, вытащил кусок сахара — большой, треугольный и даже на вид очень твёрдый. Повертел в руке и протянул Нюре:
— На, кусай, голодающая, — и засмеялся.
Почему-то Любе стало неприятно, что Лёва заботится о Нюре.
— И нам с Белкой дай. Правда, Белка?
— И вы кусайте, а чего ж?
Они все по очереди грызли голубоватый кусок, он немного светился в темноте. На откусанных краях оставались белые полоски от зубов.
Хотелось сидеть тут без конца. Но надо было идти домой.
— Пойду, — поднялась Люба. Было трудно уходить первой. Но она пересилила себя и поднялась. — До свидания.
В первый раз Люба, уходя со двора, сказала: «До свидания». Раньше они разбегались, не прощаясь: повернутся к своей двери и пойдут. Прощались только старшие. Теперь Люба стала старшая:
— До свидания.
— До свидания, — ответил Славка Кульков.
И Лёва сказал:
— До свидания.
А Белка сказала:
— Я тоже пойду.
Она не любила гулять, когда Люба не гуляла.
Я — СОНЕЧКИН ПАПА
На перемене Люба стояла с Соней и не знала, что сказать. Соня пришла в школу заплаканная. Люба сразу заметила, что глаза у Сони красные и нос немного распух.
— Кто тебя? — спросила Люба. — Отец?
Соня кивнула. Говорить она не могла: наверное, боялась заплакать. Помолчала, посмотрела на школьный двор, где носились мальчишки, пиная сине-красный мяч, помолчала и сказала:
— Курицу вчера съел. — И заплакала беззвучно, затряслись плечи, и слёзы лились из-под ладоней.
— Как? Соня, как съел? — глупо спрашивала Люба; сама понимала, что глупо, но не могла ничего другого сказать.
— Пришёл пьяный, зарезал, сварил и съел, — сказала Соня глухо из-под ладоней.
— Знаешь что, — горячо заговорила Люба, — мы к нему делегацией пойдём. Все пойдём. Мы ему покажем, он у нас узнает!
Люба говорила всё увереннее, ей казалось, что всё просто: они придут к Сониному отцу, они будут его стыдить и ругать, и он послушает их, потому что они же делегация, а не просто дети.
Любка говорила горячо, а Соня молчала. Перестала плакать, скомканным платком вытерла щёки и молчала.
— Он у нас узнает, как пьянствовать!
— Никуда вы не пойдёте, — сказала вдруг Соня. — Я не хочу.
— Ты что? — Люба даже на шаг отступила. — Ты хочешь за него заступаться? Да? Ты его жалеешь? Или ты боишься?
— Я не хочу, — упрямо твердила Соня. Люба никогда не видела её такой несговорчивой и почувствовала, что переубеждать Соню бесполезно. — Я тебе сказала, с тобой поделилась... А ты никому не говори.
— Ладно, — неохотно согласилась Люба.
Сколько раз она забегала к Соне посмотреть на курицу. Ни у кого больше не было дома курицы. А эта жила себе, спокойная, послушная. Когда было тепло, Соня выводила её на верёвочке гулять. И Любе давала подержать верёвочку. Курица тянула несильно, приятно было чувствовать, как натягивается верёвка, как живая настоящая курица проявляет свою волю — тянет, куда хочет. Она привыкла к верёвочке, привязанной за лапу, понимала, что раз привязывают, значит, сейчас поведут гулять. И стояла смирно.
— Всё-таки он какой-то жуткий, твой отец, — сказала Люба.
Соня молча всхлипнула. Зазвенел звонок, надо было идти на урок.
— Ты не плачь, — сказала Люба, — не плачь, и всё.
Противное чувство своей беспомощности не оставляло Любу весь день. Мама часто говорила: «Безвыходных положений не бывает». «А всё-таки они бывают, эти проклятые безвыходные положения, — подумала Люба, — бывают. Мама говорит неправильно».
Вера Ивановна объясняла суффиксы существительных. На доске было написано крупно: «ЕК-ИК». Тихо было в классе, даже Панова не шушукалась и не вертелась. Когда Вера Ивановна объясняла урок, все слушали. Как будто суффиксы «ек-ик» — самое интересное на свете. Потому что Вера Ивановна строгая и справедливая; когда она сердится, бывает очень стыдно. Вдруг открылась дверь класса, и вошёл человек. Высокий и широкий, в мятом синем костюме в полоску, под пиджаком у него не было рубахи, а была майка, он застенчиво прикрывал грудь толстой ладонью.
Вера Ивановна перестала объяснять про суффиксы и стала молча смотреть на этого человека. И все ребята тоже стали смотреть. Люба почему-то догадалась, кто это, хотя и не до конца догадалась, но что-то такое мелькнуло. И не успела понять, о чём подумала, человек сказал густым голосом:
— Я Сонечкин папа.
Ласково сказал, такой весь мятый и страшный, глаза выпученные.
— И что? — спросила Вера Ивановна не то с интересом, не то с иронией.
Любка посмотрела на Соню. Сначала Соня втянула голову в плечи и сидела как придавленная. Но когда отец заговорил, Соня распрямилась, и Любе показалось, что она готова вскочить, броситься на него.
Он прошёл к столу Веры Ивановны.
— Знаете, я зашёл, я хотел поговорить с вами. Вы учительница, значит, вы любите детей. А я отец, и я люблю своего ребёнка... Верно, Соня, я всё для тебя делаю? Шубу вот купил на этих днях...
— Папа, ты иди домой, — сказала Соня; голос у неё был неуверенный, она знала, что он не уйдёт.
Он и не думал уходить. Сел за парту рядом с Соней. А Вера Ивановна стояла рядом и смотрела на Сониного отца сверху вниз. И он смотрел на неё своими пьяными вытаращенными глазами.
— Да, я сварил курицу. Но почему я сварил? Я же не голодный, правда, Сонечка? У нас есть мама, она нам варит обед каждый день. — Он поднял вверх кривой толстый палец. Мальчишки на последней парте опомнились и засмеялись. — Дети, не надо смеяться, моя девочка плакала всю ночь. И утром ушла в школу в слезах. Из-за чего плачет моя Сонечка? Из-за курицы. Что такое курица? Тьфу! Я могу купить сегодня пять куриц. Что я, бедный? Соня, скажи: разве я бедный? Я пьяный, это правда, это так и есть.
Генка Денисов крикнул:
— Ханочник!
Вера Ивановна подняла брови и посмотрела на Генку;
— Что такое «ханочник», Денисов? Я в русском языке такого слова не знаю.
Генка смутился и пробормотал:
— А чего ж он? Слопал курицу, а Сонька ревёт.
— Слышите? — сказала Вера Ивановна Сониному отцу. — Наш Денисов не так часто бывает прав, такой уж человек. Но сегодня, мне кажется, он прав. А вы уйдите. Потому что это очень легко: сначала сделать человеку больно, а потом прийти и говорить всякие слова — как вы любите, что вы купите... Нам это неинтересно. И Соне неинтересно.
Вера Ивановна стояла перед ним, маленькая, вся вытянутая вверх, и смотрела сердито и справедливо. А большой, громоздкий Сонин отец почувствовал её силу. Наверное, он почувствовал, что все здесь заодно друг с другом и с Соней и с учительницей. А его здесь не любят и прогоняют. «Неинтересно», — сказала учительница. Он пошёл к двери. Ему было очень обидно так уходить. Ребята не смеялись. Они смотрели на него строго и брезгливо.
— Соня, идём домой! — сказал он последнее, что пришло в голову. Уж Соня-то, его дочь, тихая, послушная. Он уведёт её от этих чужих людей, от этой чужой учительницы.
Соня вздохнула. Все посмотрели на неё. Она поднялась за партой. «Уходит! — подумала Любка. — Всё кончено. Значит, он победил её. И значит, он победил нас». Соня встала во весь рост.
— Не пойду, — сказала она звонко, — никуда с тобой не пойду!
— Минутку, — окликнула его Вера Ивановна, — я хочу вас предупредить: не вздумайте обижать Соню. Слышите? — и постучала карандашом по столу, как стучала, когда разговаривала с бестолковыми лентяями.
Отец тихо прикрыл дверь. Все зашумели, Люба крикнула на весь класс:
— Соня! Соня!
Соня обернулась, и в заплаканных глазах Люба увидела улыбку, несмелую, тихую, почти незаметную. И заулыбалась в ответ.
— Продолжаем урок! — строго сказала Вера Ивановна. — Кто из вас мне скажет, когда пишется суффикс «ик», а когда суффикс «ек»? Пожалуйста, поактивнее. Ты, Денисов?
Генка нехотя поднялся. Он напряжённо смотрел в парту и выдавливал из себя:
— «Ик», ну, это... «Ик» — значит «ик».
— Икает, как объелся, — ядовито сказала Панова шёпотом, но таким, что через пять парт было слышно.
— Панова, выйдешь за дверь, — предупредила ровным голосом Вера Ивановна. — Всех прошу собраться и сидеть, как полагается на уроке. Ну, Денисов, садись, завтра чтобы знал.
Тихо было в классе. Вера Ивановна ходила между рядами и диктовала упражнение. Люба медленно выводила буквы. Если напишешь криво, от Веры Ивановны поблажек не жди.
БЫЛ ТАКОЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Люба часто вспоминала этот день. Они с папой вышли из дома не рано. Любка надела чистые белые носки с голубой полоской и голубое платье.
Мама осталась дома готовить обед.
— Возвращайтесь к четырём! — крикнула она в открытое окно.
Было тепло, улицы казались жёлтыми от солнца, и люди все были весёлые.
— Пойдём в цирк, — вдруг придумал отец. — Поедем, купим билеты, и — раз-раз! — мы уже на дневном представлении. И клоун бегает кругами, и всё остальное прекрасно.
Любка взвизгнула от восторга. Папа — как маленький; он умеет придумывать интересное и сам радуется.
Они пришли к Трубной площади за полчаса до начала представления. И — такой уж это был день — в кассе оказалось два билета во второй ряд.
— Не боишься, что тебя съест недоученный медведь или тигр? — спросил папа и сделал зверское лицо. Люба засмеялась: представился такой дурак медведь, который плохо учится и не знает, что едят, а что нет.