— Вон он, вон... — зашептал Славка и показал Любке в сторону.
Там, недалеко от шахты, стоял Гусейн. Стоял и смотрел. Что он делал, на что смотрел и зачем? Он не заметил Любку и Славу.
— Вам что, ребята? — наклонился метростроевец.
— Знаете, — голос у Любки звенел от волнения, — вон тот... — она не могла сказать «человек» или «дяденька», — вон тот, с усами, он шпион.
— Да, да, — подтвердил Славка, — мы его разгадали, он точно — шпион. И он сюда ходит каждый день.
— Вон как, — сказал метростроевец. Глаза его смотрели серьёзно. — Мы это дело обязательно учтём. Разберёмся в этом деле.
— А нам что делать? — спросил Славка с готовностью.
— А вам идти домой, — сказал человек. Он протянул руку Любке, потом Славке. Рука была большая, тёплая и шершавая.
Метростроевец ушёл, широко шагая большими сапогами. И Любка со Славой медленно пошли назад. Гусейна около шахты уже не было.
«А Я ЧТО? Я НИЧЕГО»
В школе ещё только звенит звонок. Успела. И сразу Люба замечает, что в вестибюле тепло, что на вешалке с надписью «3 «В» её крючок свободен. И этому можно радоваться, когда на душе радость. Всё ждёт её, даже крючок на вешалке, место на парте, и Соня, и Митя, и Лида Алексеева. В классе, как всегда перед приходом Веры Ивановны, шум, готовый оборваться в любую минуту. Осторожный шум, какой бывает после звонка на урок.
Любка отпирает затуманенный с мороза замок портфеля. Хорошо пахнет из портфеля: немного клеем — от книг, немного лаком — от пенала. А самое лучшее в портфеле — книга в голубой обложке. Не очень толстая, немного растрёпанная.
— Соня, я принесла.
Соня кивает и улыбается одними глазами. Она не спрашивает, что именно Люба принесла. Она знает — «Голубую чашку». Значит, помнила, что Люба вчера обещала ей книгу, и ждала, когда наступит сегодня и книга будет у неё. И значит, поверила Любе на слово, что книга замечательная и необыкновенная. Сама не читала, а знает, что дождалась чего-то хорошего, и радуется.
— Чего принесла? — подскочила Панова. — Чего принесла, а?
Любка не отвечает. Не хочется ей говорить Пановой про «Голубую чашку». Почему-то не хочется. Но Панова сама увидела книгу, наклонила голову набок, прочитала насмешливо:
— «Голубая чушка».
Денисов, конечно, услыхал и с готовностью засмеялся.
— Люба, это про свинку? — Панова сделала невинные глаза, подняла брови домиком. — Про поросёночка?.. Люба, ну почему ты не хочешь мне сказа-ать?
До чего же противная эта Панова! До чего притворная и нахальная.
— Ехидина, — говорит Любка, — притвора!
Любка вскакивает и, оттолкнув Панову, проходит к Сониной парте. Она кладёт книгу и идёт обратно. Радость испорчена. Панова не может, чтобы последнее слово осталось не за ней.
— Я не ехидничаю, я по-хорошему спросила. А ты про всё в книгах читаешь и воображаешь. Подумаешь, голубая чушка...
— Чашка, — спокойно говорит Соня, — чашка, Панова, а не чушка. И не кривляйся, смотреть противно.
Панова молча садится на место. Она показывает Соне язык, но всё равно видно, что верх не её. Генка Денисов сопит сердито и говорит Соне:
— Дура.
Но в класс уже вошла Вера Ивановна и, не повышая голоса, заметила:
— Денисов, ты растёшь вежливым и деликатным.
— А я что, — проворчал Генка, — я ничего. Как что, так сразу Денисов.
Тишина бывает разная. Даже в одном и том же классе, в третьем «В», тишина не всегда одинаковая, так же как и шум не всегда одинаковый.
Когда в начале урока учительница смотрит в журнал, а все ждут, кого она вызовет, тишина наступает самая тихая, напряжённая и немного испуганная. Даже те, кто хорошо учится, всё равно побаиваются. Вызовут, а вдруг забудешь что-нибудь? Или перепутаешь? Разве не может так случиться? И всё-таки по-настоящему боится тот, кто не выучил урока. Генка Денисов старается стать меньше ростом, вжимается в парту и старается не смотреть на Веру Ивановну, чтобы взглядом не привлечь к себе её внимания. Панова тоже не знает урока. Но Панова хитрее Денисова. Она напускает на себя независимый вид и смотрит прямо на учительницу. Будто даже хочет, чтобы её вызвали. Расчёт у Пановой такой. Учительница, конечно, хочет поймать того, кто не знает, и поставить плохую отметку. А если Панова учила, зачем же её сегодня вызывать? Вот в другой раз не выучит, может с ней такое случиться, тогда мы её и подловим. А сегодня уж не надо, вон она как смело смотрит, сразу видно, всё назубок знает. Не такая уж плохая ученица эта
Панова. Спокойна и уверенна, сидит не боится. Хотелось Пановой, чтобы Вера Ивановна подумала именно так. Но Вера Ивановна почему-то подумала по-другому. А может быть, Вера Ивановна вовсе и не стремилась перехитрить Панову, а просто по каким-то своим соображениям из всего списка учеников выбрала фамилию Пановой. Вера Ивановна произнесла вслух:
— Панова.
Все вздохнули с облегчением. Все, кроме Аньки. Анька встала и пошла по проходу медленно, забывая держаться независимо. Даже по её спине Любка видела, как Анька трусит. Спина была неуверенная, чуть согнутая вбок. Не отметки боялась Анька Панова — к плохим отметкам она привыкла, подумаешь! Даже и гнева родителей она не особенно страшилась. Поругают и перестанут, не убьют же. А может, ещё и не проверят дневник. Боялась Анька Панова только одного: иронии Веры Ивановны. Вера Ивановна умела высмеивать ленивых так, что всем становилось ясно: нет недостатка хуже, чем лень, нет человека ничтожнее, чем тот, кто не хочет учиться.
— Ну, Панова, мы слушаем тебя.
Вера Ивановна сидит за своим столом, а голову повернула, чтобы посмотреть на Аню. И смотрит так, как будто видит больше, чем можно увидеть. Анька стоит у доски, вертит мел в пальцах и говорит скороговоркой:
— На пять делятся все числа, все числа, все числа...
«Как испорченная пластинка», — думает Любка. Ей даже немного жалко Панову, и Люба сердится на себя. Нашла кого жалеть.
— Какие же числа всё-таки делятся на пять? — Вера Ивановна спрашивает терпеливо. Как будто надеется, что Панова вспомнит, что она на минутку забыла, а сейчас скажет.
— Все числа, — в десятый раз повторяет Аня и смотрит на Любу.
А может быть, Любе кажется, что Панова на неё смотрит. И если сейчас подсказать, Панова, может, ещё и выкарабкается. Любке не хочется выручать Панову. Панова противная и вредная и дразнится. И Любку не любит. А просит подсказать — тоже потому, что противная. Разве хороший человек просит подсказать того, кого не любит и дразнит и изводит? Люба отворачивается от Пановой и смотрит в окно. Но долго не смотреть на Аньку она не может и взглядывает опять. Панова стоит красная, мел вздрагивает в розовых пальцах, и глаза шарят по лицам. Кто подскажет? Кто поможет? Никто не подсказывает. Соня боится Веру Ивановну. Митя не терпит Панову. Денисов и сам не знает. Остальные не замечают Анькиной мольбы или не хотят сердить учительницу. И Любка не выдерживает. Еле шевеля губами, она шепчет:
— Кончаются на пять или на ноль.
— На пять делятся числа, — бодро начинает Панова, — которые кончаются на пять или на ноль. — Панова переводит дух и поворачивает своё распаренное лицо к Вере Ивановне.
— Правильно, — говорит Вера Ивановна. — А признак делимости на три?
— На три делятся числа...
Совсем маленькая пауза, почти незаметная. Взгляд в сторону Любки, и Панова продолжает:
— ...сумма цифр которых делится на три.
— Молодец, — говорит Вера Ивановна. — Приведи пример.
Панова молчит.
— Сто двадцать три, — шепчет Любка.
— Сто двадцать три, — повторяет Панова.
— Ещё пример, пожалуйста, — говорит Вера Ивановна. — А ты, Люба, пойди принеси мел из учительской. Видишь, Аня весь мел раскрошила.
Любка идёт к двери. Проходя мимо Пановой, она тихо произносит:
— Шестьсот шестьдесят шесть.
— Правильно, Люба, — говорит, не оборачиваясь, Вера Ивановна. — Но я тебя не просила привести пример, а просила принести мел. Иди.
Любка выходит и из-за двери слышит, как Анька Панова повторяет, как испорченная пластинка:
— Например... Например… Например…
Она идёт по коридору. Солнце лежит на полу квадратами, холодное зимнее солнце. И за окнами дома в снегу и деревья в снегу. Вон дым идёт из какой-то трубы. Но трубу не видно за большим домом. А дым поднимается высоко, его видно. Поднимется к небу и растает неохотно. Любка почему-то вспомнила, как летом у неё улетел воздушный шар. Она стояла во дворе и держала шарик. Белка должна была скоро выйти, а пока Любка разглядывала свой прекрасный шар. Он несильно рвался вверх, натягивая нитку. В нём отражались голубые утренние окна, только окна были маленькие. Красный и прозрачный большой воздушный шар. И вдруг нитка вырвалась из пальцев. Люба сразу даже не поняла, что случилось. Шар медленно ускользнул вверх. Казалось, что он вернётся. И в то же время было понятно, что он улетел насовсем. Шарик летел в небо — выше, выше... Он стал совсем маленьким, как яблоко, потом и ещё меньше. До какой высоты он поднялся!
«Ты чего там видишь, наверху? — спросила Белка. — Самолёт пролетел, да?»
Белка стояла рядом, Люба её не сразу заметила.
«Шар улетел? — сказала Белка. — А ты не расстраивайся. Знаешь, когда шарик лопнет, хуже жалко. А улетел — ничего».
Белка всегда знает, чем утешить человека. Правда, ещё обиднее, если красивый, тугой, поскрипывающий шар превратится в жалкую красную тряпочку. Пусть уж лучше улетает к небу, туда, где облака и самолёты.
Люба ещё раз посмотрела в окно. В небе таял дым. Там когда-то растаял и её шарик. Когда Люба станет лётчицей, она будет летать на своём самолёте ещё выше.
В учительской на стуле стоит ящик с мелом. Много кусков мела наколола тётя Дуся. Есть куски побольше, есть поменьше. Люба выбирает самый большой, с острым уголком.