тельные, убивающие наповал, но приходили они в голову слишком поздно, на лестнице после уроков, когда Пановой и след простыл, или придумывались дома, когда Люба оставалась одна.
Обе створки двери в зал всё ещё были закрыты. А из-за двери доносились звуки полечки. Это учительница пения Елизавета Андреевна репетировала.
— Люба, ты стихотворение не забыла? — спросила Вера Ивановна.
— Нет, Верванна, не забыла, — сказала Любка.
Наконец дверь зала распахнулась. На пороге стоял Дед-Мороз, гостеприимно раскинув руки в толстых белых рукавах. Шуба его сверкала разноцветными блёстками, а красная шапка была оторочена белым мехом. И густая белая борода скрывала всё лицо.
— Милости прошу, — прогудел из-под бороды густой бас, — все идите к нам на ёлку. Третий «Б», и третий «А», и третий «В» — все беритесь за руки и пошли веселиться.
Дед-Мороз взял за руку Соню, а за другую руку уцепилась Любка, а за ней Митя, а там ещё кто-то, и длинная цепочка вошла в зал. Заиграла музыка, весёлые звуки рассыпались по залу, как хрустальные сосульки. Но самое главное и самое великолепное — это, конечно, была ёлка. Высокая и густая, она упиралась макушкой в самый потолок. И наверху сияла звезда. А шары на ёлке тихо позванивали, и бусы, и разноцветные цепи, и яблоки сияли и горели и переливались радугой. Ребята шли вокруг ёлки, почти бежали под быструю полечку. А Любка всё задирала голову, чтобы получше рассмотреть все игрушки, чтобы не кружились они перед глазами цветной каруселью, а каждую можно было хорошенько увидеть, может быть, даже потрогать. Вон тот лёгкий серебряный шар, он слегка кружится на длинной нитке. А вон аист с длинным красным клювом и красной ногой. А вон Любина разноцветная цепь. Когда клеила, колечки получались неровные, но сейчас это незаметно. Цепь красиво висит на зелёной взъерошенной ветке и тоже слегка покачивается от ветерка, поднятого ребятами. А вон, на другой стороне, Митин домик. Здесь, на большой ёлке, он кажется ещё меньше, чем тогда в классе. Зелёная крыша, жёлтые окошечки, белый снег сверху.
— Люб, ты чего загляделась? — Соня взяла Любку за руку. — Пойдём скорее, там сейчас будем песни петь. А потом будет концерт.
У рояля полукругом стояли ребята. Елизавета Андреевна высоко подняла руки, улыбкой призвала всех к вниманию и с размаху опустила руки на клавиши. «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла-а-а...» — затянули девочки. Мальчишки петь стеснялись. Но когда Елизавета Андреевна заиграла «Три танкиста, три весёлых друга», тут уж все пели громко и радостно. И хорошо было петь всем вместе и смотреть на ёлку и на пальцы Елизаветы Андреевны, быстро скользящие по клавишам. И хорошо было знать, что праздник будет ещё долго, прямо бесконечно.
— Теперь концерт, — сказал Дед-Мороз и закричал немного дурацким, дед-морозовским голосом: — Ну-ка, ребятушки, ну-ка, умники, кто умеет пляски плясать, стихи читать, сценки представлять?
Это он кричал совсем напрасно, потому что сам же держал в руке, одетой в огромную красную рукавицу, программу, написанную крупным, разборчивым почерком Веры Ивановны, там по порядку были указаны все номера. И первой стояла Любкина фамилия, она сразу увидела её.
Вера Ивановна подошла сзади и положила руку Любе на плечо:
— Не забыла стихи?
Любка увидела, что Вера Ивановна волнуется, и сама заволновалась.
— Не, не забыла, Верванна, вы не беспокойтесь.
— Я на тебя надеюсь. — Вера Ивановна слегка погладила Любкино плечо, и Любка от смущения и удовольствия покраснела так, что сама почувствовала, как щёки стали гореть и уши тоже.
— Люба читает стихи! — закричал Дед-Мороз. — Похлопаем Любе! — И сам первый захлопал громко своими большими варежками. Звук получился гулкий, словно выколачивали подушку. — Залезай на стул, а то тебя не видно. — И Дед-Мороз подхватил Любку под мышки и поставил на стул под ёлку.
Сверху Любка оглядела зал. Все лица были подняты к ней, и все глаза смотрели на неё. И весёлое лицо незнакомой девочки с красным бантом в волосах, и суровое Митино, и доброе, с туго натянутой кожей Сонино, и красное, щекастое лицо Деда-Мороза. Все хлопали с удовольствием.
— Внимание! — закричал он, прекращая аплодисменты.
— «Вот моя деревня, вот мой дом родной, — начала Люба громко, — вот качусь я в санках по горе крутой...»
Она читала, как учила Вера Ивановна, с выражением и на словах «Кубарем качусь я под гору в сугроб» повертела кулаки один вокруг другого, чтобы ещё лучше все увидели, как это кубарем. Все засмеялись. Любка читала дальше. Теперь, после смеха, она совсем перестала бояться, что собьётся, и Вера Ивановна улыбалась и кивала одобрительно.
Люба дочитала до конца и спрыгнула со стула. Все захлопали, а Генка Денисов, который не мог стоять спокойно, ещё и затопал, чтобы выразить своё удовольствие, а заодно немного размяться.
Потом незнакомая весёлая девочка пела песенку про чижей: «Жили в квартире сорок четыре, сорок четыре весёлых чижа». Девочка пела негромко, но радостно, все слушали её и немного улыбались. И Люба вдруг заметила, что тоже улыбается славной девочке и её хорошей песне. И представила себе, как это живут сорок четыре чижа в квартире у них, например. Устинья Ивановна выходит утром, заспанная, на кухню, а в умывальнике чиж, на плите чиж и под потолком, на лампочке, тоже чиж. И все поют, пищат, летают. Было бы очень весело. Только Устинья Ивановна и мама не позволят ни за что. Барсика еле-еле завели, да и то потому, что Нина видела на кухне мышь. А так бы и кота не разрешили. Девочка слезла со стула. И ей тоже хлопали. Люба даже ладони отбила, так понравилась ей девочка с бантом.
А потом три девочки из другого класса танцевали танец снежинок. На них были платьица, как на балеринах, только из марли. Марля была туго накрахмалена, и юбочки торчали. А на головах у девочек были короны с блёстками. Елизавета Андреевна заиграла вальс, девочки закружились медленно, потом быстрее, быстрее, как кружится снег, если вдруг подует лёгкий ветер...
Это был замечательный концерт. Лида Алексеева тоже танцевала. Длинный Никифоров сказал, что он тоже знает стих. Дед-Мороз сказал, что Никифоров молодец и пусть расскажет стихи. Никифоров влез на стул. Все рассмеялись, потому что он и без всякого стула возвышался над всеми. Никифоров откашлялся, обвёл всех немного сонными глазами и начал:
— «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда...»
Все захохотали.
— Какая птичка?.. Божия птичка!.. Ну и стих!..
Дед-Мороз тоже смеялся, и Вера Ивановна, и чужие учительницы. Никифоров потоптался на стуле и слез. Он только теперь сообразил, что бабушка научила его какому- то неправильному стихотворению. Наверное, бабушка выучила его ещё в царское время.
Потом все плясали и прыгали вокруг ёлки и просто толкались и хохотали. С потолка сыпались разноцветные кружочки конфетти, запутывались в волосах, оседали на ветках ёлки. Потом Дед-Мороз всем раздал по яркому кульку с гостинцами, а тем, кто выступал, дал ещё по конфете и по мандаринке. Это было особенно приятно — получить не то, что все, а ещё что-то, Любка очистила мандаринку и разломала пополам:
— Соня, на.
И угощать такой особенной мандаринкой было очень приятно.
Они отломили по дольке и дали длинному Никифорову: он ведь тоже не побоялся выступать. И выступил бы, не такой уж он дурак. Просто его бабушка подвела. Никифоров положил угощение за щеку и сказал:
— Бабушка меня подвела. А то бы я выступил не хуже других.
Соня сказала:
— Ты вообще молодец.
Она умела всех утешить, а сама даже на ёлке была не совсем весёлая.
— Праздник окончен! — крикнул Дед-Мороз. — Желаю весёлых каникул, безобразники!
И только тут Любка узнала, что это завхоз Василий Васильевич. Ну конечно, Василий Васильевич! Как здорово нарядился Дедом-Морозом, ни за что не узнать. Вот только очень уж знакомым показалось слово «безобразники», а уж когда Любка догадалась, кто это, она и валенки Василия Васильевича узнала. Новые серые валенки. Он ещё на днях говорил нянечке тёте Груне в раздевалке:
— Валенки вот новые купил. А то от ревматизма спасения нет. Старые валенки не греют, а новые справил — теперь я кум королю.
Любка ещё тогда подумала: «Смешно: «кум королю».
— Василь Василия! — закричала Любка. — Я вас узнала!
— Смотри у меня! — весело забасил Дед-Мороз. — Ишь узнала! Кыш, безобразники! — и застучал об пол суковатой палкой.
И на улице и дома весь вечер в ушах у Любы был лёгкий звон праздника, запах ёлки и мандаринов, шелест конфетти, блеск ёлочных игрушек, самых непрочных и самых красивых игрушек на свете.
«В НЕБЕ ВЕТЕР СКОРОСТИ И ГОЛУБОЙ ПИЛОТ!»
Каникулы подходили к концу. Они были как один длинный день. В этом длинном дне было много снега, беготни по двору, катания на санках у Бережков. И все были свободны, и двор не был пустой: с утра и до вечера во дворе стоял крик игры. Мазникер грозил длинным пальцем, его жена Мазникерша ругалась и даже один раз замахнулась на Любку верёвкой, на которой висели бельевые прищепки, чтобы Любка не носилась под выстиранным бельём, развешанным поперёк двора. Но Любка не испугалась, она всё равно бегала. К вечеру приходила домой охрипшая, красная, опьяневшая от веселья и беготни. Мама вздыхала:
— Скорее бы в школу, совсем ошалела...
— Я, мам, не ошалела. Я зато целый день на свежем воздухе, — отвечала Любка. Едва коснувшись головой подушки, она засыпала.
В этот последний вечер каникул Любка влезла в сугроб и набрала в валенки снегу. Она бы и внимания не обратила на такой пустяк, мало ли что. Но к этому времени кончилась игра в казаки-разбойники, Славка Кульков и Нюра ушли со двора, а за ними и Риту позвала мама, покричав наугад в форточку. И Лёва Соловьёв побежал домой, как только ушла Валя. Любка осталась одна. И тогда Люба тоже пошла домой. Стащила с ног мокрые валенки, повесила у печки чулки, влезла в тёплые мамины тапки и подумала, что и дома тоже можно жить весело. Дома всегда были отложены какие-то заманчивые дела, которые она не успела сделать и решила сделать после. Сшить красное пальто для куклы. Может быть, сейчас этим заняться? Нет, лучше нарисовать картинку, как у Сони, — сад, а в саду девочка, в руке у неё яблоко. Когда Люба рассматривала эту картинку, висевшую у Сони на стене, ей казалось, что нарисовать такую очень просто. Надо только взять лист бумаги и цветные карандаши, и тогда картинка нарисуется. Люба вытащила из ящика альбом в толстом твёрдом переплёте. Листы в альбоме были толстые, как картон, и скользкие, их приятно было гладить ладонью.