Литвинов слегка заулыбался: ему было приятно, что назвали его фамилию.
— Садись, Литвинов, — сказала Вера Ивановна.
Он оглядывал класс. Место было около Никифорова, и Панова сидела одна. Заметив, что новенький смотрит в её сторону, Панова тихонько подвинулась к середине парты. Пусть видит, что она не хочет с ним сидеть. Литвинов сел с Никифоровым.
Весь урок Люба видела перед собой его напряжённый затылок. И даже по затылку было видно, что Литвинов не понимает, что объясняет Вера Ивановна. Хочет понять и слушает, не пропуская, а не понимает.
Любка потолкала его концом ручки в спину:
— Ты откуда?
Умный бы человек ответил: «От верблюда». Или ещё как-нибудь бы пошутил. А этот был недотёпа. Он сказал:
— Из деревни Гусевка. Слыхала?
— Отвернись, Гусевка, — прошипел Митя, — а то по шее. — И лягнул под партой Любку: — Сиди, не общайся.
На перемене Литвинова обступили. Он мирно отвечал на вопросы, не замечал подковырок.
— А ты где живёшь?
— В бараках у Бережковской церкви.
— Богу молишься?
— Не, бабка молится, а я — не.
— А чего в Москву приехал?
— Дак отец у меня дворником устроился. Сам живёт, а нас не выписывает. А мамка сон увидела, что у него другая. И — реветь: поехали да поехали. Бабка ревёт: «Куды поехали, как хозяйство бросим?» А мамка ревёт: «Поехали». Ну и поехали. Ничего, живём.
— А другую-то нашёл? — спросила Панова, заглядывая Ване в лицо. Очень ей хотелось посмеяться, Люба видела смех в её лице, он был наготове.
Доверчивый Ваня Литвинов не видел этого смеха. Он ответил не спеша:
— Нам он не докладывал. А принял по-хорошему, как и положено, даже портвейн купил.
— И ты выпил? — не унималась Панова.
Другие ребята молчали: бесхитростный новенький обезоруживал всех своим простодушием.
— Не, я непьющий.
Тут уж все захохотали. И Генка Денисов крикнул:
— Гусь!
Почему он дал новенькому такое прозвище, Генка не объяснил, да и редко объясняют прозвища. Если подходит, оно приклеивается, а если не подходит, отскакивает само. Ваня был и правда похож на гуся: неторопливый, с маленькой головой и длинным носом. Да ещё деревня его называлась Гусевка.
— Гусь, — кричал Генка, — а драться умеешь?
— Драться? — Ваня обвёл всех добрыми маленькими глазами. — А для чего?
Он, видно, и правда не понимал, зачем драться. «Всё-таки недотёпа, — подумала Люба, — мальчишка, а драться не хочет».
После школы Люба пошла с Соней. До угла они шли не спеша, болтали. Люба подшибала ногой круглую ледышку, похожую на консервную банку. Ледышка далеко катилась по асфальту, потом останавливалась и ждала, когда Люба снова подойдёт и толкнёт. И вдруг Люба вспомнила: «Мэкки!» Её как током дёрнуло.
— Соня, я побегу, до свидания! — крикнула Люба и побежала по улице.
Она неслась мимо людей, мимо магазинов. Как она могла забыть! Во дворе ей первым встретился Мазникер. Как всегда, озабоченный, он шёл к воротам.
— Мальчик пропал, — сказал он Любке торопливо и отрывисто, — сосед твой, персов сын. Ничего не знаешь?
Очки Мазникера блеснули пронзительно. Любка молчала. Неужели Мэкки всё-таки убежал в Арктику? Не дождавшись ответа, управдом пошёл дальше. В конце двора толпились женщины, и приговаривал визгливый голос Устиньи Ивановны:
— Да как же ничего, как же ничего, если с утра ребёнка нету? И полотенец с гвоздя пропал. Если он гулять, то зачем полотенец? Ясно дело, в отъезд. Ой господи, ой батюшки!.. Где искать теперь? А Нинка вечером придёт, что я ей скажу? А она мне что скажет?
Старухи согласно кивали, а Елена Георгиевна сказала:
— Милиция найдёт, не волнуйтесь. Милиция всегда всех находит. Там специальные люди на это поставлены, — и зябко повела плечами под
шалью с длинными шёлковыми сосульками. — Устинья Ивановна, милая, не плачьте...
После этих слов Устинья Ивановна заголосила громче.
Люба тихонько пробралась к помойке, заглянула за ящик. Оттуда на неё глянули два круглых чёрных глаза с голубыми белками.
— Ты пришла? — хрипло спросил Мэкки. — А я сижу.
Три с лишним часа он просидел, дожидаясь её, маленький, беззащитный человек. Любке стало так жалко его, она почувствовала, что отвечает перед целым светом за то, чтобы Мэкки было хорошо.
— Пойдём, — сказала она.
Мэкки вылез из своего убежища, подал ей руку и пошёл рядом. Рука была холодная. Любка взялась за неё покрепче, чтобы согреть. Она казалась себе в этот момент всемогущей. Она не знала, что скажет Устинье Ивановне, но знала, что не даст малыша в обиду. Первой их увидела Елена Георгиевна:
— Вот он, ваш мальчик, живой и невредимый, — сказала она. — Что я говорила? И милиция не понадобилась.
Все загомонили, а Устинья Ивановна бросилась навстречу. Она с силой выдернула у Любы руку мальчика.
— Ты где был? А?!
Слёзы у неё сразу высохли, в голосе была одна только злость.
Мэкки молчал, стараясь зайти за Любину спину. Она заслонила его. Первый раз она смотрела в лицо Устинье Ивановне так близко. Она видела тоненькие синие жилки на щеках, сероватый нос, похожий на пемзу, водянистые, почти белые глаза с маленькими от злости зрачками.
— Отвечай, паразит проклятый!
— Не кричите! — шагнула вперёд Люба. — Не кричите! — Соседка вздрогнула от неожиданности и уставилась на неё. Мэкки зашёл всё-таки за Любину спину и стоял там. — Не кричите, — повторила Люба чуть тише, изо всех сил стараясь не бояться. — Не имеете права кричать. И бить не имеете права советского ребёнка. Понятно? А то в милицию заявлю. Там на этом специальные люди сидят.
Устинья Ивановна смотрела ошарашенно, она молча открывала и закрывала рот. Люба почувствовала себя увереннее.
— А яйцо с вашего комода — это я разбила. Мама вам деньги отдаст.
Взяв Мэкки за руку, Люба вошла в квартиру. Устинья Ивановна шла сзади.
«СИНЯЯ ПТИЦА»
Люба проснулась рано, но вспомнила сквозь остатки сна, что сегодня выходной, и решила ещё поспать. Она повернулась на другой бок, почти заснула, но тут вспомнила, что её ждёт что-то хорошее. Она ещё не сообразила, что именно, но само это полусознание предстоящей радости уже было счастьем. Что-то хорошее случится сегодня. И только в следующую секунду в голове всплыло: «Синяя птица». Сегодня утром они с Соней поедут в театр смотреть «Синюю птицу». От этих двух слов — «синяя птица» — веяло праздником и сказкой. Представлялась большая, как лебедь, птица тёмно-синего цвета, шёлковый, твёрдый шорох крыльев. Перья у птицы слегка блестели, как бабушкино старинное платье из бархата.
— Вставай, вставай! — заглянула в комнату мама. — Я уже печку затопила, скоро твоя Соня придёт.
За стеной в печке потрескивал и гудел огонь, а в комнате ещё было холодно. Пока печка не протопится и не нагреется, так и будет холодно. В другой выходной день Люба не торопилась бы вылезать из-под одеяла. Немного поваляться и почитать в выходной даже мама разрешала. Но сегодня «Синяя птица». Люба быстро оделась. Красное праздничное платье стало немного мало, но Люба всё равно казалась себе очень нарядной. Платье из красной шерсти, а на воротнике и по краю юбки белая полоска. Рукава, правда, немного коротки, руки торчат. Но ведь их можно не до конца вытягивать, а немного подобрать. Тогда будет незаметно. В дверь позвонили.
— Мама, это Соня!
Люба бросилась открывать. Соня в коридоре сказала:
— Мне денег дали на ситро и на мороженое!
Соня говорила необычно громко и много. Пока снимала пальто, успела рассказать, что у них дома гости, две родственницы из города Саратова. И это хорошо, что женщины, с ними весело, а отец не выпивает, потому что с женщинами какое питьё. Соня хитро засмеялась, как будто это она сама устроила, что приехали женщины, а не мужчины. Как будто она была взрослая, а отец маленький, и она его ловко провела, а он даже не заметил.
Соня вошла в комнату, увидела маму и сразу стала тихой, как всегда. Еле слышно поздоровалась, села на край стула и замолчала.
— Выпей с нами чаю, — сказала мама и придвинула Соне чашку.
— Спасибо, — тихо сказала Соня, — я не хочу. Я завтракала.
— Ну выпей чайку, — сказала Люба, — вдвоём же веселее!.. Бери колбасу, бери, бери...
Соня покосилась на маму и осталась сидеть.
— Ох, у меня же суп убежит! — спохватилась мама и бросилась в кухню.
Люба сказала:
— Соня, ну пей чай, что ты?
Соня придвинулась к столу и стала пить чай с бутербродом. Потом съела яйцо и выпила ещё чаю. Мама всё была на кухне. Люба вдруг заметила, что на кухне тихо и примус не гудит. Значит, никакой суп у мамы не варится. Она нарочно вышла, чтобы не смущать Соню. «Хорошая у меня мама», — подумала Люба.
— Соня, правда у меня хорошая мама?
— Хорошая, — сказала Соня с полным ртом. — И у меня тоже хорошая.
Соня встала, стряхнула крошки с юбки.
— На трамвае поедем. — Любка даже это воспринимала как радость: одни без взрослых поедут на трамвае.
— На «Аннушке», — подтвердила Соня.
Мама на прощание ещё раз сказала:
— Через мостовую, смотрите, осторожно переходите. Не болтайте, а смотрите по сторонам.
— Ладно, мама, мы сначала налево, а потом направо будем смотреть.
Как хорошо и необыкновенно ехать одним в трамвае! Вагон кажется длиннее и шире, чем обычно. И хорошо, что много народу. Пусть все увидят, что они едут одни. Не такие уж они маленькие.
Сначала они стояли. Им было далеко ехать, но всё-таки Люба выбрала широкого дяденьку с маленькими жёлтыми усиками и спросила:
— Скажите, пожалуйста, вы на Пушкинской площади сойдёте?
До Пушкинской было ещё остановок пять. Но дяденька посмотрел на Любу, на Соню и ответил серьёзно:
— Сойду. Даже значительно раньше. — А потом крикнул через все головы: — Кондуктор! Тут две гражданки до Пушкинской едут, вы им напомните, где выходить. Хотя они и самостоятельные, а как бы не проехали.