Из ворот потянуло вечерним ветерком, а в углу за ящиком ещё хранится дневное тепло.
Из окна напротив слышно пение патефона: «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали, не прячь гармонь, играй на все лады…»
А вот пошёл Юйта Соин, на ребят не оглянулся. Раньше бы навязался в игру, а теперь — нет.
— Палочка-выручалочка, Белка! — несётся над двором Славкин крик. — Я тебя увидел! Ты в парадном! Вылезай!
И топают ноги по асфальту. Мчится Белка. Мчится Славка. А Лёва Соловьёв слезает тихонько с сарая. Он бесшумно сполз с крыши и метнулся к выступу в стене серого дома. Любе из угла видно, как Лёва прижался к стене, стал тонким, почти плоским, — нипочём его не увидит Славка, где уж Славке найти Лёву Соловьёва! Любе кажется, что она видит в сумерках Лёвино лицо, на нём спрятана улыбка, и Люба не сразу замечает, что сама тоже улыбается вместе с Лёвой Соловьёвым. Нет, не найти Славке быстрого, сильного, лёгкого, как пружина, мальчика Лёву Соловьёва.
— Лёвка! Лёвчик! Вижу, вылазь! — вдруг орёт Славка. — Ты у серого дома стоишь! — В голосе Славки восторг и победа.
Люба досадливо морщится. Чего он так орёт? Ну нашёл и нашёл, чего ж кричать по-ненормальному?
— Ты что разошёлся? — слышит Люба взрослый голос. — Ума не хватает? Под самым окном базар развели! Вон, вон пошли!
Это Мазникерша вышла и ругается.
Славка не ушёл. Он говорит добродушно:
— Не серчайте. Доиграем и пойдём, не серчайте.
Славка говорит негромко, а Мазникерша кричит очень даже громко, кричит, что нет покоя в своём доме, что родители неизвестно куда смотрят и распустили детей. Она для того и кричит, чтобы родители услышали.
Люба тихо-тихо, совсем медленно пробирается к забору. И пока Славка занят разговором с разгневанной Мазникершей, а все, кроме Любы, стоят вокруг, никто не замечает, как Люба оказывается у самого забора. И когда Мазникерша, вдоволь накричавшись, скрывается в своей квартире, Любка протягивает руку и стучит по шершавому забору так, что ладони больно:
— Палочка-выручалочка, выручи меня за всех и за себя!
Все вздрагивают от неожиданности. Потом начинают смеяться. Опять Славке водить. Всех Люба выручила. Ну что за молодец! Никто не смог, сам Лёва Соловьёв и то не смог выручиться, попался. Славка сегодня очень здорово искал. А Люба смогла, сумела — за всех и за себя. До чего же радостно, как важно не проиграть, оказаться молодцом, победителем — за всех и за себя. И все радуются, и всем весело, даже про игру немного забыли, даже забыли, что Славке опять водить. Смеются и болтают. Белка просит Нюру Кулькову:
— Нюра, спой, пожалуйста, а? Про милёнка, а?
Нюра охотно складывает руки крест-накрест на животе, заводит глаза и поёт тоненьким притворным голосом:
Мой милёнок тракторист,
А я трактористка…
— Знаешь чего, — толкает Любу в бок Славка, — знаешь, я ведь секрет знаю. — Он говорит тихо, только Люба слышит его. При слове «секрет» у неё от любопытства начинают дрожать глаза.
— Скажи! Про кого, Слав?
Славка улыбается как-то так, словно он взрослый, а Люба маленькая и всё он про неё понимает. И ему нравится быть к ней добрым.
— Про тебя, — усмехается Славка, — про кого ж ещё?
— Ну скажи, скажи скорее, Слава, ну, пожалуйста!
Если он не скажет ей сейчас секрет, что же будет? Это ужас, что будет. Куда девать это нестерпимое любопытство, от которого ладони и пятки колют иголочки?
— Да ладно, скажу, — говорит Славка и оглядывается на ребят, чтобы не услышали. Но все стоят в стороне и слушают Нюрины частушки. — Скажу, так и быть. Я тебя ведь первую нашёл, да, ты за помойкой сидела. Я тебя по кошке и нашёл — жёлтая из восемнадцатой шмыгнула прямо на меня, я и догадался.
— Ой! А чего ж ты тогда…
Люба умолкает. Славка тоже молчит, смотрит поверх забора на первые бледные звёзды. Люба боится посмотреть ему в лицо. Потом поднимает голову и всё-таки смотрит. Широкое лицо и уши торчат, а взгляд немного виноватый.
— Я бы и не сказал. Ну, думаю, что ж, тогда я совсем дурак получился: под носом не увидел. А я же не слепой.
— Ты не слепой, — говорит Люба быстро, — ты не дурак, ты не олух и не растяпа. — Она отбегает, чтобы уйти домой. Потом возвращается к Славке, стоящему посреди двора с удивлённо и радостно поднятыми плечами. — Ты не тетеря. «Если бы ты был не ты, — думает Люба про себя, — если бы ты был Лёва Соловьёв». Но этого она не говорит Славке. Он же не виноват, что он не Лёва Соловьёв.
— Славка! Кулёк! Люба! Что вы там шепчетесь? — зовёт Лёва.
— Больше двух говорят вслух, — добавляет Рита.
Они все опять сидят на скамейке у ворот. Белка подвигается к Рите, и Рита подвигается, и Лёва, и Нюра. На эту скамейку может сесть сколько угодно человек, надо только подвинуться. Сначала все сидят молча. Смотрят на тёмный двор. Слушают голоса вечера. Чтобы получился разговор, надо сначала немного помолчать. Поёт патефон: «Саша, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу?..» Прогремел трамвай на Плющихе. Почти во всех окнах зажёгся свет.
— А челюскинцы там, на Севере, — сказал Лёва, ни к кому не обращаясь. — Ох и холодина!
Лёва поёжился, как будто и здесь был мороз.
— И вовсе не холодно, — сказала Рита, — у них вся одежда меховая: и сапоги, и куртки, и брюки.
Любка вспомнила, как Вера Ивановна рассказывала про челюскинцев. Конечно, Рита права. Никто не допустит, чтобы люди, потерпевшие аварию на Севере, оказались без тёплой одежды. Но всё равно им, наверное, очень хочется поскорее вырваться из льдов и приехать в тёплую Москву.
Она попыталась представить себе ледокол, затёртый льдами. Ехали люди в плавание, думали, всё будет хорошо, а льды налетели, повредили ледокол. Что теперь? Беда и опасность. Там не только отважные полярники, там и женщины, и даже совсем маленькая девочка, Карина. Она родилась во время путешествия, прямо в Карском море. Потому её и назвали таким необыкновенным красивым именем Карина.
Все люди беспокоятся: когда же спасут челюскинцев.
И Любка беспокоится, каждое утро включает радио и ждёт: что там с ними, смелыми людьми, среди огромных льдов.
— Их всё равно спасут, — говорит Любка.
Ей хочется, чтобы кто-нибудь ещё подтвердил сейчас же, что челюскинцев спасут.
— Обязательно спасут, — говорит Лёва так твёрдо, как будто от него всё зависит. И от его слов всем стало весело.
Ну и что, что льды, и торосы, и злая тьма? Всё равно люди к людям придут на помощь.
— Может быть, даже уже спасают, — сказал Славка. — Мы пока тут сидим, а там уж самолёты летят.
Славке хочется тоже сказать такие уверенные слова, чтобы и он, а не только Лёва имел отношение к самому главному делу — к спасению челюскинцев. Разве он хуже?
Из чьего-то окна запахло жареным луком.
— Есть что-то захотелось, — сказала Нюра.
Лёва порылся в кармане куртки, вытащил кусок сахара — большой, треугольный и даже на вид очень твёрдый. Повертел в руке и протянул Нюре:
— На, кусай, голодающая, — и засмеялся.
Почему-то Любе стало неприятно, что Лёва заботится о Нюре.
— И нам с Белкой дай. Правда, Белка?
— И вы кусайте, а чего ж?
Они все по очереди грызли голубоватый кусок, он немного светился в темноте. На откусанных краях оставались белые полоски от зубов.
Хотелось сидеть тут без конца. Но надо было идти домой.
— Пойду, — поднялась Люба. Было трудно уходить первой. Но она пересилила себя и поднялась. — До свидания.
В первый раз Люба, уходя со двора, сказала: «До свидания». Раньше они разбегались, не прощаясь: повернутся к своей двери и пойдут. Прощались только старшие. Теперь Люба стала старшая:
— До свидания.
— До свидания, — ответил Славка Кульков.
И Лёва сказал:
— До свидания.
А Белка сказала:
— Я тоже пойду.
Она не любила гулять, когда Люба не гуляла.
Я — Сонечкин папа
На перемене Люба стояла с Соней и не знала, что сказать. Соня пришла в школу заплаканная. Люба сразу заметила, что глаза у Сони красные и нос немного распух.
— Кто тебя? — спросила Люба. — Отец?
Соня кивнула. Говорить она не могла: наверное, боялась заплакать. Помолчала, посмотрела на школьный двор, где носились мальчишки, пиная сине-красный мяч, помолчала и сказала:
— Курицу вчера съел. — И заплакала беззвучно, затряслись плечи, и слёзы лились из-под ладоней.
— Как? Соня, как съел? — глупо спрашивала Люба; сама понимала, что глупо, но не могла ничего другого сказать.
— Пришёл пьяный, зарезал, сварил и съел, — сказала Соня глухо из-под ладоней.
— Знаешь что, — горячо заговорила Люба, — мы к нему делегацией пойдём. Все пойдём. Мы ему покажем, он у нас узнает!
Люба говорила всё увереннее, ей казалось, что всё просто: они придут к Сониному отцу, они будут его стыдить и ругать, и он послушает их, потому что они же делегация, а не просто дети.
Любка говорила горячо, а Соня молчала. Перестала плакать, скомканным платком вытерла щёки и молчала.
— Он у нас узнает, как пьянствовать!
— Никуда вы не пойдёте, — сказала вдруг Соня. — Я не хочу.
— Ты что? — Люба даже на шаг отступила. — Ты хочешь за него заступаться? Да? Ты его жалеешь? Или ты боишься?
— Я не хочу, — упрямо твердила Соня. Люба никогда не видела её такой несговорчивой и почувствовала, что переубеждать Соню бесполезно. — Я тебе сказала, с тобой поделилась… А ты никому не говори.
— Ладно, — неохотно согласилась Люба.
Сколько раз она забегала к Соне посмотреть на курицу. Ни у кого больше не было дома курицы. А эта жила себе, спокойная, послушная. Когда было тепло, Соня выводила её на верёвочке гулять. И Любе давала подержать верёвочку. Курица тянула несильно, приятно было чувствовать, как натягивается верёвка, как живая настоящая курица проявляет свою волю — тянет, куда хочет. Она привыкла к верёвочке, привязанной за лапу, понимала, что раз привязывают, значит, сейчас поведут гулять. И стояла смирно.