— Всё-таки он какой-то жуткий, твой отец, — сказала Люба.
Соня молча всхлипнула. Зазвенел звонок, надо было идти на урок.
— Ты не плачь, — сказала Люба, — не плачь, и всё.
Противное чувство своей беспомощности не оставляло Любу весь день. Мама часто говорила: «Безвыходных положений не бывает». «А всё-таки они бывают, эти проклятые безвыходные положения, — подумала Люба, — бывают. Мама говорит неправильно».
Вера Ивановна объясняла суффиксы существительных. На доске было написано крупно: «ЕК-ИК». Тихо было в классе, даже Панова не шушукалась и не вертелась. Когда Вера Ивановна объясняла урок, все слушали. Как будто суффиксы «ек-ик» — самое интересное на свете. Потому что Вера Ивановна строгая и справедливая; когда она сердится, бывает очень стыдно. Вдруг открылась дверь класса, и вошёл человек. Высокий и широкий, в мятом синем костюме в полоску, под пиджаком у него не было рубахи, а была майка, он застенчиво прикрывал грудь толстой ладонью.
Вера Ивановна перестала объяснять про суффиксы и стала молча смотреть на этого человека. И все ребята тоже стали смотреть. Люба почему-то догадалась, кто это, хотя и не до конца догадалась, но что-то такое мелькнуло. И не успела понять, о чём подумала, человек сказал густым голосом:
— Я Сонечкин папа.
Ласково сказал, такой весь мятый и страшный, глаза выпученные.
— И что? — спросила Вера Ивановна не то с интересом, не то с иронией.
Любка посмотрела на Соню. Сначала Соня втянула голову в плечи и сидела как придавленная. Но когда отец заговорил, Соня распрямилась, и Любе показалось, что она готова вскочить, броситься на него.
Он прошёл к столу Веры Ивановны.
— Знаете, я зашёл, я хотел поговорить с вами. Вы учительница, значит, вы любите детей. А я отец, и я люблю своего ребёнка… Верно, Соня, я всё для тебя делаю? Шубу вот купил на этих днях…
— Папа, ты иди домой, — сказала Соня; голос у неё был неуверенный, она знала, что он не уйдёт.
Он и не думал уходить. Сел за парту рядом с Соней. А Вера Ивановна стояла рядом и смотрела на Сониного отца сверху вниз. И он смотрел на неё своими пьяными вытаращенными глазами.
— Да, я сварил курицу. Но почему я сварил? Я же не голодный, правда, Сонечка? У нас есть мама, она нам варит обед каждый день. — Он поднял вверх кривой толстый палец. Мальчишки на последней парте опомнились и засмеялись. — Дети, не надо смеяться, моя девочка плакала всю ночь. И утром ушла в школу в слезах. Из-за чего плачет моя Сонечка? Из-за курицы. Что такое курица? Тьфу! Я могу купить сегодня пять куриц. Что я, бедный? Соня, скажи: разве я бедный? Я пьяный, это правда, это так и есть.
Генка Денисов крикнул:
— Ханочник!
Вера Ивановна подняла брови и посмотрела на Генку;
— Что такое «ханочник», Денисов? Я в русском языке такого слова не знаю.
Генка смутился и пробормотал:
— А чего ж он? Слопал курицу, а Сонька ревёт.
— Слышите? — сказала Вера Ивановна Сониному отцу. — Наш Денисов не так часто бывает прав, такой уж человек. Но сегодня, мне кажется, он прав. А вы уйдите. Потому что это очень легко: сначала сделать человеку больно, а потом прийти и говорить всякие слова — как вы любите, что вы купите… Нам это неинтересно. И Соне неинтересно.
Вера Ивановна стояла перед ним, маленькая, вся вытянутая вверх, и смотрела сердито и справедливо. А большой, громоздкий Сонин отец почувствовал её силу. Наверное, он почувствовал, что все здесь заодно друг с другом и с Соней и с учительницей. А его здесь не любят и прогоняют. «Неинтересно», — сказала учительница. Он пошёл к двери. Ему было очень обидно так уходить. Ребята не смеялись. Они смотрели на него строго и брезгливо.
— Соня, идём домой! — сказал он последнее, что пришло в голову. Уж Соня-то, его дочь, тихая, послушная. Он уведёт её от этих чужих людей, от этой чужой учительницы.
Соня вздохнула. Все посмотрели на неё. Она поднялась за партой. «Уходит! — подумала Любка. — Всё кончено. Значит, он победил её. И значит, он победил нас». Соня встала во весь рост.
— Не пойду, — сказала она звонко, — никуда с тобой не пойду!
— Минутку, — окликнула его Вера Ивановна, — я хочу вас предупредить: не вздумайте обижать Соню. Слышите? — и постучала карандашом по столу, как стучала, когда разговаривала с бестолковыми лентяями.
Отец тихо прикрыл дверь. Все зашумели, Люба крикнула на весь класс:
— Соня! Соня!
Соня обернулась, и в заплаканных глазах Люба увидела улыбку, несмелую, тихую, почти незаметную. И заулыбалась в ответ.
— Продолжаем урок! — строго сказала Вера Ивановна. — Кто из вас мне скажет, когда пишется суффикс «ик», а когда суффикс «ек»? Пожалуйста, поактивнее. Ты, Денисов?
Генка нехотя поднялся. Он напряжённо смотрел в парту и выдавливал из себя:
— «Ик», ну, это… «Ик» — значит «ик».
— Икает, как объелся, — ядовито сказала Панова шёпотом, но таким, что через пять парт было слышно.
— Панова, выйдешь за дверь, — предупредила ровным голосом Вера Ивановна. — Всех прошу собраться и сидеть, как полагается на уроке. Ну, Денисов, садись, завтра чтобы знал.
Тихо было в классе. Вера Ивановна ходила между рядами и диктовала упражнение. Люба медленно выводила буквы. Если напишешь криво, от Веры Ивановны поблажек не жди.
Был такой счастливый день
Люба часто вспоминала этот день. Они с папой вышли из дома не рано. Любка надела чистые белые носки с голубой полоской и голубое платье.
Мама осталась дома готовить обед.
— Возвращайтесь к четырём! — крикнула она в открытое окно.
Было тепло, улицы казались жёлтыми от солнца, и люди все были весёлые.
— Пойдём в цирк, — вдруг придумал отец. — Поедем, купим билеты, и — раз-раз! — мы уже на дневном представлении. И клоун бегает кругами, и всё остальное прекрасно.
Любка взвизгнула от восторга. Папа — как маленький; он умеет придумывать интересное и сам радуется.
Они пришли к Трубной площади за полчаса до начала представления. И — такой уж это был день — в кассе оказалось два билета во второй ряд.
— Не боишься, что тебя съест недоученный медведь или тигр? — спросил папа и сделал зверское лицо. Люба засмеялась: представился такой дурак медведь, который плохо учится и не знает, что едят, а что нет.
Они сидели в цирке, пахло лошадьми, праздником. Пёстрые зрители были вокруг, пёстрый ковёр сиял на манеже. Так всё было разноцветно, весело и беззаботно, как будто вся жизнь — сплошное удовольствие.
Клоун в синем колпаке с серебряными звёздами носился кругами и говорил такие смешные вещи, что Люба чуть не сваливалась со стула. Выступал слон. Он был укрыт большим цветастым платком, а на спине сидел человек — он казался маленьким, потому что слон был уж очень большой. Это был знаменитый Дуров из книжки, а слон — знаменитый Макс из той же книжки.
— Папа, папа, это Макс, я этого слона знаю… — зашептала Люба.
— Ничего себе знакомый, — смешно удивился папа.
Любке очень понравилось, что он так смешно удивился, что не стал расспрашивать по-взрослому, а просто пошутил. Заиграла музыка, слон кланялся и танцевал. Учёный морской лев ловил лёгкий мяч. С виду неуклюжий, неповоротливый, он ловил так ловко, что Любка позавидовала. Ещё вчера, когда играли в «штандер», она не могла поймать «свечку», брошенную Белкой. Правда, и «свечка» была ой-ой-ой — высокая, выше семиэтажного серого дома. Но этот блестящий, как новая галоша, морской лев с длинной мордой ловил и не такие. Мяч, как магнитом, притягивался к его носу.
— Пап, как это он? — спросила изумлённая Люба и подёргала папу за рукав. — Пап, смотри, ни разу не уронил!
И тут, как будто услышав её слова, Дуров обернулся прямо к Любке, он различил её в переполненном цирке, почему-то понял, что сидит во втором ряду такая счастливая девочка со своим папой. Дрессировщик широко улыбнулся нарисованным ртом, крикнул:
— Лови!
И бросил прямо в Любу большой полосатый мяч. Она протянула руки, не веря ещё, что это ей, и боясь не поймать. Но мяч сам прилетел к ней, она держала его — лёгкий, как воздушный шарик. Зелёная полоса, красная, жёлтая, оранжевая и опять зелёная. Весь цирк смотрел на Любу.
Она стояла и держала мяч.
— Кидай! — крикнул Дуров.
Она изо всех сил кинула. И лев, прекрасный морской лев, мокрый, гибкий, поймал своим острым носом мяч, кинутый девочкой. Все захлопали. Льву и немножко Любке. Отец погладил её по спине:
— Ты прямо артистка!.. В артистки хочешь? — Он наклонился, и видны были велосипедики в каждом глазу. И видно было, что он тоже доволен, что Люба так ловко кинула мяч, доволен, что она довольна.
— Не, пап, я в лётчицы, уж я решила.
— А, ну что ж, в лётчицы тоже неплохо.
Они ели в буфете жёлтые, высокие пирожные и пили ситро, которое весело кололо язык.
Это был такой счастливый день, что потом, когда Люба его вспоминала, ей казалось, что любое желание могло бы в тот день исполниться. А она не догадалась ничего пожелать, ей и так было весело. Если бы она знала, она бы пожелала, чтобы у неё всегда был папа и никуда от них не уходил.
Обыкновенный выходной
Теперь по выходным они с мамой никуда не ходили, они ждали дядю Борю.
Сегодня Люба сказала, осмелев:
— Мама, зачем он тебе?
Мама перестала разглядывать туфлю, обутую на руку, и удивлённо уставилась на Любку.
— Что ты говоришь? — спросила она, и Люба поняла, что она слышала, а переспросила потому, что растерялась.
Может быть, не повторять? Но Люба проглотила комок, подступивший к горлу.
— Зачем он тебе нужен? — громче и напористее спросила Люба.
Она смотрела прямо маме в лицо и вдруг увидела, что лицо у мамы неуверенное, какое-то беспомощное, как у девочки.
— Что же, ты считаешь, что я должна всю жизнь быть одна?
Подбородок у мамы вздрогнул.
— Как — одна? — У Любы даже дух захватило. — А я?
Она спросила шёпотом — голос прервался от обиды.
Мама открыла печку и стала мешать кочергой. Лицо у неё сделалось красное — то ли от тепла, то ли свет из печи так падал.