нии. Мама сказала — быть на свежем воздухе. — Ей стало жалко совсем отказываться от приветливого приглашения Ольги Борисовны, и она добавила: — Я завтра зайду.
Ольга Борисовна покивала головой и закрыла штору.
Уж лучше бы Люба зашла к Белке. Тогда не случилась бы эта история.
Юйта Соин
Все во дворе, даже мальчишки, боялись Юрку Зорина. Даже взрослые считали его опасным.
— Испорченный мальчик, — говорила Любкина мама.
— Уголовный тип. Он, наверное, связан с бандой, — говорил управдом Мазникер, — я это заявляю официально. Да, официально.
Ольга Борисовна, отпуская Белку гулять, всегда кричала вслед:
— На мостовую не выбегай! Ноги не промочи! К Зорину не подходи!
Зорин был одной из опасностей улицы.
Любка тоже смертельно боялась Зорина. Был он тёмный, хмурый, ходил с ножом. Ни с кем во дворе не водился, но если шла игра, он придёт и станет играть, никого не спросит. И сразу всех возьмёт тоска и расхочется играть. Но сказать об этом страшно — лучше не злить Зорина. Любка один раз видела, как Зорин разозлился на дворника дядю Илью. Дядя Илья подметал тротуар в переулке, а Юрка катил ногой звонкую консервную банку; банка дребезжала, Юрка пинал её, как маленький, и бежал за ней. Была весна. Дядя Илья махнул метлой и смёл банку в водосточную канаву. Ого! У Зорина глаза сделались красные, он сжал кулаки, заревел: «Убью!» — и пошёл на дядю Илью. Даже дядя Илья попятился. А Любка зашла за выступ дома и только один глаз высунула. А вдруг Зорин увидит её, ему же в ярости всё равно кого убить! Неизвестно, чем бы всё кончилось, но вышел из парадного Юркин отец, густобровый седой старик Зорин. Он спокойно подошёл к Юрке и за рукав увёл его домой. А дядя Илья стёр пот со лба и сказал: «Господи помилую». Любке стало смешно: она тоже знала такой стишок: «Господи помилую Акулину милую». Оказывается, дядя Илья тоже знал.
Юрка Зорин говорит не как все люди, он шепелявит. Любке кажется, что рот у Юрки тесный, а язык толстый. Он не говорит «Юрка Зорин», а говорит «Юйта Соин», его так и зовут все — Юйта. Вот Юйта стоит во дворе около помойки и ворошит ногой какие-то серые тряпки. Любка подходит к нему, хотя знает, что Юйта её терпеть не может. Он зло смотрит чёрными маленькими глазами:
— Фто фмотриф? Фтупай, фтупай! По фее хотеф?
Любка не может отойти — так необыкновенно интересно говорит Юйта. Он замахивается, она делает маленький шаг в сторону — смотри, я ухожу — и снова останавливается и смотрит не моргая на Юйту. И незаметно делает шаг снова к нему поближе.
— Пофла на фиг! — свирепеет Юйта; он злобно с шумом втягивает слюни.
А она ничего не может с собой поделать. Если бы он замолчал, Любка бы сразу ушла. Но он ругается, шепелявит, и уйти невозможно.
В этот вечер Люба стояла в тёмном дворе, мама всё не шла. Вечером двор совсем не такой, как днём. Он становится больше. Угол дома не виден в темноте, от этого стена кажется длинной-предлинной. За окнами живут как будто незнакомые люди. А в углу у забора кто-то прячется. Кому там прятаться?
— Эй, кто там! — нарочно смело закричала Люба.
И чуть не упала от испуга.
— Как дам — отлетиф! — сказал из темноты знакомый шепелявый голос. И Юйта сделал шаг к Любке.
Она зажмурилась, присела и собралась завизжать, но Юйта поднёс к её носу огромный тёмный кулак, от кулака пахло накуренным.
— Молчи, заяза, — сказал Юйта тихо и грозно.
«Молчи, зараза», — автоматически перевела про себя Любка.
— Я можно домой пойду? — спросила она.
— Пофла, пофла отсюда!
Юрка толкнул её в спину, и она пробежала до самой своей двери, обитой коричневым дерматином. Но Любка не открыла дверь, хотя на шее у неё на красной ленточке висели английский ключ от входной двери и длинный французский от комнаты. Она и не позвонила в звонок, где медными буквами по кругу было написано выпукло: «Прошу повернуть». Почему Люба не ушла в дом, она и сама не знала. Она потопталась у двери и тихонько пошла назад, туда, откуда её только что прогнал Юйта. Если бы она знала, чем это кончится, она бы не пошла ни за что.
Тайна
Юйта бесшумно и быстро спускался по лестнице, которая вела в котельную. Небольшая лесенка, семь каменных ступенек, посреди каждой ступеньки вмятина. Сколько раз Любка с Белкой сидели на этих ступеньках со своими куклами; ступеньки были тёплыми от солнышка, а зимой оттого, что из котельной шёл жар. И посреди каждой ступеньки — вмятина, как будто раньше они были мягкими. Что делал Юйта внизу, Любка не видела. Но видела, как он метнулся наверх, потрогал большой, как утюг, замок на дверях котельной, отшвырнул ногой кусок серого угля и встал у окошка. На окне была решётка из толстых железных прутьев. Когда в котельной горит свет, видно трубы и дядю Егора, истопника. Но сейчас дядя Егор ушёл, и там темнота. Вот Юйта чиркнул спичкой. Блеснуло тёмное окошко, оно казалось закрашенным изнутри чёрной краской. Юрка повозился около него, и окошко открылось. Любка стояла уже так близко, что почувствовала, как пошла волна тепла от тёмного квадрата в светлых полосках решётки. Она задерживала дыхание, в горле щекотало, ноги словно примёрзли к снегу, присыпанному угольной пылью. Юйта запустил руку с крюком в окошко и стал что-то доставать. Он тянул, а то, что он тянул, было тяжёлое, Юйта тащил напряжённо. Но вот из окошка показался крючок, он был пустой.
— Сойвалось, — пробормотал Юйта, — чёйт, заяза…
— Сорвалось, чёрт, зараза… — неслышно прошептала Любка и тоже с досадой махнула рукой.
И тут Юйта заметил её:
— Ты?
Он сказал это таким голосом, что Любка подумала: «Сейчас зарежет». Она втянула голову в воротник и сразу озябла. Юйта смотрел ей прямо в глаза, лицо его было плоским, а глаза — выпуклыми, как чёрные пуговицы.
— Я шла, — заспешила Любка, — сначала шла, потом смотрю, ты что-то здесь делаешь. Я подумала: может быть, тебе помочь. — Люба перевела дух и добавила: — А по советскому закону человека зарезать нельзя. Ответишь. — И зажмурилась.
Но Юйта вдруг сказал:
— Дейжи спички. — Он погремел в темноте коробкой.
— Я, знаешь, не умею зажигать спички, — сказала Люба тонким голосом, чтобы Юйта вспомнил, что она маленькая, и отпустил её.
Но он опять разозлился:
— Заяза! «Не умею»! Сам зажгу, а ты дейжи.
Ну почему мама так долго работает? Неужели какая-то работа важнее, чем единственный ребёнок, который один в чёрном дворе со страшным Юйтой, у которого крюк и спички! Мама никогда не знает, о чём надо беспокоиться, а о чём не надо. И беспокоится о самых пустяковых пустяках. Мама боится, что Любка будет есть снег. А что снег! Остаётся на языке несолёная водичка. А вот теперь бы маме заволноваться, заторопиться и прийти, прогнать Юйту, взять Любку за руку, привести домой, отругать — пожалуйста, сколько угодно; отцу нажаловаться — хоть сто раз. Нет, не идёт. И Люба почему-то чувствует, что не придёт и не выручит. И то, что должно случиться, так вот и случится. Спичка погасла на ветру. Сейчас Юйта заругается. Но он сказал:
— Есть. Достал.
И бросил на снег что-то похожее на рыбу. Оно отсвечивало металлическим блеском, оно было непонятным и страшным. Любка старалась не присматриваться. Она смотрела прямо перед собой; как будто если не видеть, то считается, что там и нет ничего. А в голову лезло слово, она стиралась, чтобы оно не лезло, а оно всё равно лезло и царапало — украл. Достал, взял — всё равно, как ни назови, украл. Он вор, и она с ним вместе украла. Что же, они теперь шайка — она и Юйта? А мама всё не идёт и не идёт.
— Тяжеленное, — сказал довольный Юйта, — кил на шесть потянет.
— Что потянет? — спросила наконец Любка и услышала, что у неё трясётся голос.
— Ха, не знает, дура. Олово. Самое настоящее.
— Олово, — повторила Люба. — Юра, знаешь, Юра, а тебе оно зачем?
Она спросила, надеясь, что вдруг он сейчас подумает: а зачем, в самом деле, ему это олово? Оно ему ни за чем и не нужно вовсе. Он поймёт, сообразит, не такой уж он дурак, в школе же учился. И тогда Юйта положит это олово на место, всё будет так, как будто ничего не было. Никто ничего не украл, и всё станет хорошо и прекрасно.
Хорошо, когда есть на что надеяться. Жаль только, что нельзя надеяться долго.
— Буду делать оловянных солдатиков, — твёрдо и почти не шепелявя сказал Юйта. — Спрячь получше. Отдашь, когда скажу. И не вздумай болтать, а то смотри… — Он протянул Любе олово.
— Я никому не скажу, — осипшим голосом сказала Любка, — только знаешь, Юра, знаешь что? Лучше я не возьму его. Ты бери его сам, ты спрячешь, и всё. А я не знаю, куда положить его, мама обязательно найдёт.
— Захочешь спрятать — не найдёт, — хмуро сказал Юйта и стал уходить в темноту. Напоследок обернулся и добавил: — А найдут — всем тюрьма. Оно дорогое — цветной металл.
И пошёл дальше, прямо через сугроб к воротам. Где-то там, в кривых улицах, в тёмных подворотнях, наверное, была его банда, про которую тогда говорил Мазникер.
Любка стояла на одном месте, но она уже знала, что нельзя просто так стоять, надо как-то поступать. Олово лежало на снегу. Любка нагнулась и притрусила его снегом. И с этой минуты — она поняла это вдруг — ей было важно, чтобы никто, ни один человек не узнал тайны. И когда она поняла, тайна стала не только Юйтиной, тёмной и противной, но и её, опасной, какой-то тоскливой, но своей, от которой никуда не деться. Тяжёлый, как олово, маятник толкался в груди. А может быть, это стучало сердце. Любка вздохнула, побежала к мусорному ящику, подобрала обрывок бумаги и завернула олово. В это время на весь двор раздался голос мамы:
— Лю-юба! Люба-а! Домо-ой!
Она подхватила под мышку олово и, согнувшись под его тяжестью, поплелась домой. Она вошла в переднюю, прислушалась к звону чашек за дверью, опустила олово за сундук соседки Устиньи Ивановны и стала медленно расстёгивать шубу замёрзшими руками.
Панова
Утром в классе прохладно, и свет ещё горит; от этого кажется, что за окнами темнее, чем на самом деле. Любка стоит на пороге, запыхавшаяся от бега по улице и по лестнице, и оглядывает класс, ещё не веря себе, что не опоздала. Ребята не сидят на своих местах, а стоят у окна или бродят между рядами. Лица у всех ещё какие-то не школьные, а домашние, немного заспанные. И голоса домашние — негромкие, не то что к концу дня, когда все разойдутся, раскричатся.