— Юру позови, — сказала Люба, глядя Михе в самые чёрные зрачки.
— Юйту? — Миха хмыкнул и пошёл вразвалку. Люба слышала, как он крикнул: — Юйта, тебя там большая гражданка требует! Иди, иди…
Юйта вышел. Он был, как всегда, чумазый, и царапина на щеке всё ещё виднелась, а синяк из синего стал зелёным. Он смотрел на Любу, не понимая, что этой приставучей Любке от него нужно. От него вообще никому никогда ничего не было нужно.
— Держи. Это тебе. — Люба протянула коробку. — Насовсем.
— Чего это? — Юйта стоял с открытым ртом, растерянный и ни капли не страшный.
— Ну я же тебе говорю: оловянные солдатики.
— Врёшь! — сказал Юйта и выхватил коробку. — Если врёшь, смотри тогда!
— Не очень-то я тебя боюсь, — сказала Люба и пошла.
Оглянулась. Юйта всё стоял, рот у него был открыт. Он смотрел то на коробку, то на Любу.
Она не успела дойти до своей двери, как её догнали мама и дядя Боря. Мама ткнулась губами Любе в лоб, отодвинув чёлку.
— Ты что-то красная. Горло не болит?
— Нет, я просто много была на свежем воздухе. Дядя Боря, а солдатики мои?
— Конечно, твои.
— Дядя Боря тебе их подарил, — объяснила мама, — значит, они твои.
— И я могу делать с ними, что захочу, да?
— Конечно, — кивнул дядя Боря снисходительно, словно Люба была маленькой и непонятливой. При маме дядя Боря чувствовал себя увереннее.
Не увидимся никогда
Почему в этот вечер Люба, вспомнила про дядю Серёжу, она не знала. Долго не вспоминала, а сегодня вдруг вспомнила. Будто увидела в памяти, как они с Белкой приходили к нему и сидели тихо, пока дядя Серёжа писал на гладких без линеек листах. А костыли лежали на полу у стола. Дядя Серёжа серьёзно разговаривал с ними, совсем маленькими девочками. Разговаривал так, как будто они всё понимают. И они всё понимали.
С тех пор, как нет Белки, Люба не заходит к ним в квартиру. Устинья Ивановна сказала как-то, что в Белкиной комнате поселился сын Мазникера: женился и поселился. Любка даже мимо их окон пробегает, отвернувшись. А когда встречает во дворе Елену Георгиевну, быстро здоровается и проходит мимо. Но гречанку Елену Георгиевну она встречает часто, а дядю Сережу не встретила ни разу. Она почувствовала вину: как она могла забыть про дядю Серёжу? Он на гражданской войне воевал, а орденом не хвастался. Если бы у Любки вдруг появился орден, она бы обязательно хвалилась, хотя бы немножко. А дядя Серёжа — нет. Ей вдруг очень захотелось увидеть его седоватую, коротко остриженную голову, услышать спокойный, уверенный голос. Если он дома, Люба сейчас же к нему зайдёт. Она подошла к дяди Серёжиному окну. Горела та же голая яркая лампа, слегка припылённая сверху. Стоял стол, а на нём те же книги, и на самой толстой книге в тёмно-зелёном переплёте стоял чайник. Почему-то стало ясно, что этот чайник поставил не он, хотя дядя Серёжа жил один и не был очень уж аккуратным. Любка увидела, как отворилась дверь и вошла женщина с засученными рукавами розовой кофты. Руки у женщины были полные, бело-розовые, она держала тарелку с высоким столбиком блинов. Потом вошёл мужчина, совсем не похожий на дядю Серёжу — какой-то узкий, в толсто подшитых валенках. Он нёс банку со сметаной. Они сели за стол и стали есть блины, макая их прямо в банку. Сметана капала на зелёную клеёнку. Такой клеёнки у дяди Серёжи не было. Эти люди теперь здесь живут, а дядя Серёжа? Люба решилась и постучала пальцем по стеклу. Женщина, держа в руке тонкий свисающий блин, подняла голову.
— Тётя, а где дядя Серёжа? Он тут жил.
— А теперь не живёт, — сухо сказала женщина.
— Мы тут живём, — сказал мужчина сквозь жёваный блин, а потом сильно глотнул и дальше говорил внятно: — Отойди, девочка, от окна, ещё стекло расколешь.
Люба отошла.
Если бы она пришла раньше, она бы, может быть, его повидала. А теперь, наверное, не увидит никогда. И Белку — никогда. И Славку — никогда. Ну, Славку-то, может быть, и увидит. Из Средней Азии можно ведь приехать. А папу? Увидит ли она ещё когда-нибудь папу? Вот кому бы она рассказала, что скоро её примут в пионеры. Она не совсем уверена, что примут, но ей очень хотелось сказать папе, что примут. Интересно, что бы он ответил? Удивился бы: «Что ты! Неужели в пионеры? Значит, ты уже совсем большая». А Люба потрогала бы папину щёку, она приятно колется, ладони щекотно. А в глазах у папы маленькие велосипедики. Любка спохватилась, что не совсем хорошо помнит папино лицо. Глаза помнит, щёки отдельно и тёмные волосы, торчащие надо лбом. А всё вместе не соединялось в папу… И дядя Серёжа куда-то уехал. Люба ещё раз взглянула в его, окно. Но оно теперь было плотно занавешено голубой в цветочек занавеской.
Совсем нестрашный
Люба услышала какой-то стук в углу, где лежали доски. Она подошла. На досках, на самом верху, сидел Юйта. Было ещё светло, и Люба увидела, что перед Юйтой зелёным квадратом выстроились солдатики.
— Яз-два-тьи — пали! — командовал Юйта. — В атаку! Пуфки ст’еяют метко!..
Юйта не заметил Любку. Он был весь поглощён битвой, которая разворачивалась на мокрых досках. Люба стояла и слушала, как он командовал, радовался, сердился. Юйта играл. Он показался Любе маленьким, гораздо меньше её. Стучал солдатиками, передвигая их вперёд и назад, ёрзал по доскам и вёл одному ему понятный бой.
— Люба, ты одна? — подошёл Лёва Соловьёв. На нём были бархатные штаны до колен и длинные носки. Белый воротник красиво лежал на плечах. — Ты Валю не видела? — спросил Лёва.
— Нет, не видела.
Юйта услышал голоса и свесил голову:
— Чего вам надо? Пошли отсюда на фиг!
Любка засмеялась, а Лёва посмотрел на неё удивлённо и сказал:
— Пойду Валю посмотрю. Хочешь, вместе пойдём, она, наверное, за воротами.
— Нет, я домой, — сказала Любка.
Галстуки бьются на ветру
Вера Ивановна сказала:
— Ну вот, уберите тетради, мы поговорим о другом. Кого мы решим принять в пионеры?
Все эти дни Люба помнила, что предстоит такой разговор в классе. И всё равно волнение прошло по ней холодком, как будто всё случилось неожиданно. «Примут или не примут? Хорошо бы, приняли, ой, хорошо бы, приняли! А вдруг не примут? А хорошо бы, приняли. Почему меня не принять? А всё-таки, вдруг не примут? Я же не лучше других, вот и не примут. Только достойных. А вдруг я недостойная? Задачки списывала. Из класса выгоняли. Врала сколько раз».
— Митю! — крикнула Лида Алексеева. — И Соню!
— Ну что ж, — Вера Ивановна кивнула, — нет возражений? Записываю: Будник и Курочкин. Они оба хорошие товарищи, у них есть совесть. Кого ещё?
— Никифорова! — сказал Никифоров.
Все засмеялись. Вера Ивановна сказала:
— Что, Андрюша, боишься, что тебя забудут?
— Да, — ответил басом Никифоров, и Любка увидела, как прозрачно у него покраснели уши.
— Он достойный, — неожиданно для себя сказала Люба, — Никифоров хороший.
Митя толкнул Любку по ноге ботинком, она потёрла ушибленную ногу и стукнула Митю локтем в бок.
— Любу, — сказала Соня.
Любка втянула голову в плечи. Сейчас Вера Ивановна возразит, вспомнит что-нибудь такое и скажет, что Любу принимать не надо. Но Вера Ивановна молча посмотрела на Любу и, кажется, даже улыбнулась. Записала. «Примут! А почему же не принять?»
— Я предлагаю Денисова, — сказала Вера Ивановна.
Все посмотрели на Генку. Он сидел нахохлившись, смотрел в парту и не шевелился. Ребята молчали. Никто в классе не был таким озорником, как Генка Денисов. Ни на кого так часто не сердилась Вера Ивановна. Бывали уроки, когда только и слышно было: «Денисов, перестань!», «Денисов, не вертись!», «Денисов не выучил», «Денисов, выйди из класса!». А теперь учительница, непонятно почему, предлагает принять Генку в пионеры.
— Понимаете, ребята, Гена иногда бывает плохим, но вообще он неплохой. — Вера Ивановна смотрела на них, как бы спрашивая, понимают ли её. Убедившись, что понимают, она продолжала: — Давайте поверим в Гену Денисова. Он, я думаю, будет настоящим пионером.
И все заговорили:
— Пускай вступает!
— Примем Денисова, а чего?
Кто-то хлопнул Генку по плечу. Люба никогда не видела Денисова таким, как сегодня. Он смотрел на ребят и на Веру Ивановну, и опять на ребят. Растерянно моргая, покраснел и несмело улыбался. Конечно, счастье, если тебе поверили. Ты думал, что не поверят, а тебе взяли и поверили. И ей тоже поверили. Её записали в список, и Вера Ивановна улыбнулась. Теперь Любу примут в пионеры. А чего её не принять? Она не хуже других. И Соню примут. И Лиду Алексееву. И Митю. Люба оглядывается назад и видит Ваню Литвинова. Он сидит, как будто отдельный от всех. Просто сидит за своей партой, как будто никого больше нет вокруг и ничего не происходит. Вид у Вани был грустный.
— Ваню Литвинова! — сказала Любка. Сказала и сама испугалась, что все над ней будут смеяться. Ваня совсем недавно учится у них, к тому же он малахольный.
Но никто не засмеялся, только Панова сказала:
— Гусь. — И показала рукой, как гусь вытягивает шею.
Но никто не смеялся над Любкой и не смотрел на Панову. Все смотрели на Веру Ивановну, что она скажет.
— Молодец, Люба, — сказала учительница. — Ваня у нас недавно, но он должен быть вместе со всеми. Литвинов Ваня, ты ведь хочешь вступить в пионеры?
Ваня встал. Он был красный, длинная шея слегка качалась. «А он правда похож на гуся, — подумала Люба. — Ну и что такого?»
— Я думал, нельзя, — сказал Ваня, — а если меня принимаете, то я завсегда хочу со всеми. — И сел, продолжая беззвучно что-то шептать. Губы его шевелились, глаза смотрели доверчиво.
…Они стояли шеренгой посреди зала, ветерок трепал рукава белых рубашек и кофточек.
— Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…
Люба давно выучила наизусть эти слова. Она повторяла их дома, наверное, сто раз. Их нравилось произносить громко и отрывисто, необыкновенные слова, серьёзные и торжественные. Но сегодня, в зале, наполненном весенним ветром, солнцем и звоном трамваев, влетающим в окна, торжественное обещание звучало по-другому — как будто в хоре голосов был слышен только её голос, это она клянётся, она обещает, и её обещание все слышат, все запомнят.