– Ваше величество, разряжать бомбы не потребно – пожал плечами Мюллер – Я привез вдосталь пустых чугунных оболочек.
– Пойдемте стрелять – я тяжело вздохнул. Как бы церковники на меня анафему не возложили за огонь, который нельзя потушить. Попахивает дьявольскими кознями!
Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский жил на своей вилле под Ливорно. В саду цвели камелии и мимозы. Белые и красные цветы резко выделялись на тёмной зелени, припорошенной вдруг нападавшим и быстро тающим под весенним солнцем снегом. Раскидистые пинии шатром прикрывали небольшой красивый, как игрушка, двухэтажный дом. Внутри всё было последнее слово моды, изящества, искусства и красоты.
Сам граф, высокого роста мужчина, с голубыми глазами, в одиночестве, покачивая туфлей, слушал пение цыганского хора.
В гостинную с поклоном вошел лакей, прошептал на ухо графу: “курьер из Хранции”. Тот махнул цыганам прекращать пение, прошел в кабинет.
Развернул послание русского резидента, вчитался. Дипломат сообщал, что по Парижу ходят слухи о дочери Елизаветы Петровны и Разумовского, княжне Таракановой, которая была воспитана на чужбине и нынче заявляет свои права на престол. Резиденту даже удалось добыть несколько документов, которые распространяются по парижским салонам.
В одном послании рассказывалось жизнеописание княжны. Его Орлов прочитал быстро, морщась как от зубной боли. Другой документ вызвал уже громкие ругательства. В нем на французском было написано:
“Мы, Божию милостию Елизавета Вторая, царица всея Руси, объявляем всему народу нашему, что он должен решить, быть за меня или против меня, мы имеем все права против тех, кто отнял у нас нашу империю. Через короткое время мы объявим завещание покойной Императрицы Елизаветы, и все, кто посмеет не присягнуть нам, будут наказаны по священным законам, утверждённым самим народом и возобновлённым Петром Великим, Императором всея Руси”.
К этому документу были приложено воззвания к морякам средиземноморской эскадры. Оно начинались выдержкой из завещания Елизаветы, Императрицы всероссийской, сделанного в пользу её дочери Елизаветы Петровны. На основании этого завещания она, наследница престола, ныне совершает шаг во имя блага её народа, который стонет и несчастия которого дошли до предела, во имя мира с соседними народами, которые должны стать навеки нашими союзниками, во имя счастья нашей родины и всеобщего спокойствия.
Орлов ударил кулаком по столу, крикнул:
– Прошка, черт мелкий, где ты там?!
В кабинет забежал белобрысый парень, лет шестнадцати.
– Не видишь, чернила закончились? Быстрей неси, балбес. Или вдругорядь розог отведаешь…
Прошка метнулся в чулан, вынес бутыль с чернилами. Аккуратно налил их в чернильницу, но закрывая пробку, случайно уронил капельку на белоснежную, с вышивкой рубашку Орлова. Тот как с цепи сорвался. Начал бить парня по голове, схватил плетку, валявшеюся на диване, начала охаживать ею. Прошка лишь вздрагивал, молча сжав зубы. Из рассеченных бровей и щек хлестала кровь, из глаз лились слезы.
– Эй, там! – грозно крикнул Орлов, отдуваясь.
В кабинет вбежали гайдуки.
– Взять дурака – ткнул пальцем граф в парня – Выпороть на конюшне.
Слуги схватили Прошку, который все держал побелевшими пальцами бутылку с чернилами, поволокли прочь.
Орлов уселся за стол, перевел дух. Потом окунул перо в чернильницу, принялся писать Екатерине письмо.
“…ко всем нашим несчастьям с Пугачем, объявилась в Париже подложная дочь Императрицы Елизаветы Петровны»…
За окном раздался свист плетей, первый, самый мучительный крик Прошки.
«.. есть ли эдакая на свете или нет, я не знаю, – продолжал писать Орлов, – а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею – да в воду. Сие же ея письмо с амбициями на престол при сём прилагаю. Из него ясно увидишь желание добывать трон, из под тебя, матушка!. Да мне помнится, что и прелестные письма Пугача несколько сходствовали в слоге сему его обнародования… От меня ж будет послан нарочно верный офицер в Париж, и ему будет приказано с оною женщиною переговорить, и буде найдёт что-нибудь сомнительное, в таком случае обещать на словах мою услугу, а из того звал бы для точного переговора сюда, в Ливорно. И моё мнение, буде найдётся таковая сумасшедшая, тогда, заманя её на корабли, отослать прямо в Кронштадт; и на оное буду ожидать повеления: каким образом повелишь мне, матушка, мне в оном случае поступить, то всё наиусерднейше исполнять буду…»
Вечером к поротому Прошке пришла статная, длиннокосая Маруся… Были оба взяты Орловым из одной деревни, уже давно прислуживали графу в его поездках.
– Ой, божечки мой! – Маруся подняла рубашку, уставилась на вздувшиеся, окровавленные рубцы на спине Прошки, потом начала осторожно пальчиками трогать раны на лице парня – Ой, убил изверг!
– Ништо, отлежусь – простонал Прошка – Отлежусь, и убью графа! Ночью придушу, как собаку.
– Даже не мысли об сем – заплакала девушка – Он же медведь, забьет тебя до смерти.
– Нее – криво улыбнулся парень – Он на ночь кальян с гашишем курит. Пристрастился от турок. Пьяный лежит. Убью его и сбегу. На Русь, к истинному царю-батюшке, Петру Федоровичу! Слыхала, что люди молвят? – Прошка со стоном привстал на тюфяке – Сидит на железном троне законный амператор, внук Петра Великого. Судит всех по-правде. Дал волю крестьянам, казнит барей…
– Да тихо ты, тихо – зашептала Маруся, вытирая платком слезы – Как идти то на Русь? Через осман или поляков?
– Тама решим как – Прошка приник к уху девушки – Пойдешь со мной? Неужель не опротивело тебе лежать под Орловым, да плод потом травить?
– У ну замолчи! – Маруся оттолкнула парня, он со стоном упал обратно на тюфяк – Не тебе меня судить!
– А я и не сужу – Прошка отвернулся – Я может тебя в законные жены возьму…
Маруся опять заплакала, но теперь уже облегченно.
– Дровяные склады в пути запасены – жеребец Перфильева гарцевал рядом с моим Победителем. Всхрапывал, косил влажным глазом. На схватку вызывает? Кобыл вроде вокруг нет, конная свита стоит далеко, смотрит как первые полки под красными знаменами спускаются на лед Волги.
– Лошадей подковали гвоздями, кибитки для обугреву и сани у казанцев позабирали – продолжал Афанасий Петрович – Вон попы идут.
Вдоль берега растянулась целая процессия. Впереди шел митрополит Вениамин, за ним несколько священнослужителей с хоругвями, крестами. Почти крестный ход. Рядом быстро шагал одетый в тулуп Творогов. Приехал, успел.
– На молитву стройся – закричали полковники, солдаты начали быстро выстраиваться в длинные шеренги. Все-таки трехмесячная учеба дала свой результата.
Я спешился и первым подошел под благословение Вениамина. Выслушал слова напутствия. За мной потянулись генералы. Священники начали службу, а мы с Твороговым отошли в сторону.
– Еле успел добраться до Казани до твого отъезда Петр Федорович – вздохнул Иван Александрович – Тревожно мне что-то.
– Справишься – отмахнулся я – Казань поболе Оренбурга будет, зато и дела… ой как развернуться можно.
– Да я не об сем – махнул рукой новый глава губернии – Справимся, людишек продолжим учить в школах, да полки для тебя, царь-батюшка, верстать. Не об том тревожусь.
– Тогда об чем?
– Предательства боюсь!
Озакан уже отъехал обратно в Москву, Шешковского я забираю с собой… Волков? Этот тоже подписал отказное письмо, сейчас сидит в канцелярии, сочиняет манифесты для городов, которые еще не присягнули мне, пишет послания всему высшему генералитету русской армии. Одно дело “прелестные письма” для солдат – другое дело перетянуть на свою сторону хотя бы некоторых военачальников. Может и не получится, но попробовать стоит. Если на мою сторону переходят уже сенаторы, многих это заставит задуматься. Плюс Волков готовиn депеши для европейских дворов. Пора выходить на международный уровень и заявить о себе прусскому Фридриху, австрийскому Иосифу II (а точнее его матушке – “моей” крестной Марии Терезе) и другим королям и королевам.
– Тоже боюсь – я тяжело вздохнул, посмотрел в небо. Облака стремительно неслись вскачь куда-то на запад. Прямо как я.
– Но другого пути у нас нет. Афанасий Петрович – крикнул я генералу – Давай сигнал к выступлению!
Запела труба. Закончившие обряд священники расступились, полки под прощальные крики казанцев, что собрались на высоком берегу, продолжили сходить на лед Волги. В 1-м оренбургском голосистый запевала громко начал:
“…Наступает минута прощания,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыхание,
А вдали уже дышит гроза.
Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовет нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков….”
Тут дружно, по выученному, подхватили солдаты всех полков:
“...Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости – прощай, прости – прощай…”
Первым во дворце проснулся сэр Томас Андерсен. Он с сожалением расстался со своими розовыми атласными подушками, обшитыми кружевами, и зевнул. Часы пробили шесть ударов. Сэр Томас прислушался: он привык в это время завтракать и уже чувствовал голод. Поэтому он подбежал к постели императрицы и залаял. Моментально всё его семейство проснулось и подняло разноголосый крик. Маленькие чёрные левретки, впервые ввезённые в Россию из Англии занимали в придворном штате почётное место и были весьма требовательны.
Собачий лай привлёк первую камер-юнгфрау Марию Саввишну Перекусихину. Она была некрасива – как и все горничные и фрейлины императрицы – и очень умна. Слово, вовремя сказанное ею, или камердинером Зотовым, или «шутихой» Матрёной Даниловной императрице, расценивалось среди придворных очень высоко. Они же были «глаза и уши государевы» по части всех городских сплетен, родственных ссор и сокровенных домашних тайн лиц, допускавшихся ко двору. Вельможи могли как угодно закрывать ворота и двери своих дворцов, надевать какие угодно костюмы и маски на маскарадах – к утру всё становилось известно императрице.