Кроме того, он предпринял попытку отправить к восставшим крепостного крестьянина Быликина, которому выделил 70 рублей, с целью убить Пугачева. Не получилось. Но зато его наибольшим достижением стала организация военной экспедиции и командование ей, состоящей из 600 человек местного ополчения, 25 гусар и двух офицеров. Экспедиция была направлена против казахов (киргиз-кайсаков), которые захватили множество пленников, в основном немецких колонистов. В своем рапорте князю П.М. Голицину от 5 сентября 1774 года Державин сообщил, что в результате экспедиции было освобождено 811 колонистов и 20 малороссиян.
Эту операцию отметил сам А.В. Суворов, приславший Державину соответствующий ордер. Вот он:
О усердии к службе ее Императорского Величества вашего благородия я уже много известен; тоже и о последнем от вас разбитии киргизцев, как и о послании партии для преследования разбойника Емельки Пугачева от Карамана; по возможности и способности ожидаю от вашего благородия о пребывании, подвигах и успехах ваших частых уведомлений. Я ныне при деташаменте графа Меллина следую к Узеням на речке Таргуне. <…> Деташамент полковника Михельсона за мною сутках в двух. Иду за реченным Емелькою, поспешно прорезывая степь. Иргиз важен, но как тут следует от Сосновки его сиятельство князь Голицын, то от Узеней не учиню ли или прикажу учинить подвиг к Яицкому городку.
Александр Суворов. 10 сентября 1774 года
А 9 сентября А.В. Суворов был на реке Еруслане и в рапорте, посланном оттуда к графу Панину, два раза упомянул о Державине. «Поручик лейб-гвардии Державин, – писал Суворов главнокомандующему, – при реке Карамане киргизцев разбил». Сам же Державин, писал он далее, «уставясь отрядил 120 человек преследовать видимых людей на Карамане до Иргиза».
Таким образом, Державин «добрую славу приобрел», и это стало весомым аргументом в его долгой борьбе за милости от императрицы: после длительных усилий, в феврале 1777 года он получил 300 душ в Белоруссии и гражданский чин коллежского советника, что тогда соответствовало чину армейского полковника.
Державин, работая в Секретной комиссии в период подавления восстания Пугачева, занимался крайне широким кругом вопросов в рамках следственно-судебной и полицейской деятельности, а также принимал непосредственное участие в военных операциях. Отличительными чертами действий Гавриила Романовича были инициативность, энергичность, планирование и подробные инструктирование и регламентация действий подчиненных, что само по себе было выдающимся явлением. Хотя, конечно, служебное положение Державина и обстоятельства предопределили его скромную роль в общих усилиях, направленных на подавление восстания. Отдельно следует отметить активную агитационную работу с населением, которая, следует признать, сопровождалась и жестокими карательными мерами.
При этом важно отметить, что, действуя в рамках данных ему наставлений и энергично выполняя возложенные на него обязанности, Гавриил Романович прекрасно осознавал и доносил властям о том, что одной из главных причин недовольства населения являются злоупотребления чиновников на всех уровнях. И именно в этом Державин видел основной порок родного Отечества.
Озабоченный, как ему казалось, спасением государства от угрозы уничтожения со стороны повстанцев, Державин не видел несправедливости своих действий по отношению к угнетенному царизмом народу и не побоялся представить все сделанное им на суд потомков. «Прадедовские нравы» – так назвал Н.Г. Чернышевский статью, посвященную «Запискам» Державина. По уровню развития, по мировоззрению Державин не мог подняться над веком, как это сделал Радищев, гениально понявший смысл крестьянской войны и выступивший с принципиальными теоретическими выводами о праве народа на восстание. Но ведь на это в XVIII веке решился только один Радищев…
С 1784 года Г.Р. Державин занимал высокие государственные посты в России; именно в это время он стал еще и признанным поэтом. В 1803 году Державин подал в отставку. Последние годы он провел в далеком имении Званка Олонецкой губернии, где продолжал писать стихи. Там он и умер 8 июля 1816 года.
Что же касается Казани, то она не забывала Державина никогда. 27 сентября 1816 года на заседании Казанского общества любителей отечественной словесности (почетным членом которого являлся в свое время Гавриил Романович) было решено воздвигнуть памятник поэту. В мае 1845 года проект памятника, созданный академиком архитектуры К.А. Тоном, а также проекты статуи и барельефов, автором которых явился академик С.И. Гальберг (из-за кончины Гальберга работы над статуей и барельефами завершали его ученики – скульпторы Н.А. Ромазанов и К.М. Климченко), были утверждены. По личному указанию императора Николая I бронзовый «Державин» был установлен в Казани в университетском городке. Торжественное открытие памятника состоялось 23 августа 1847 года.
Впрочем, гостить в университетском городке «Державину» пришлось недолго: в 1870 году он был перенесен на Театральную площадь. А весной 1871 года вокруг памятника был разбит сквер, который со временем превратился в Державинский сад.
К сожалению, в 1931 году памятник Державину был снесен с пьедестала и отправлен на переплавку. Его потом использовали для изготовления бронзовых втулок трамвайных колес.
Этот варварский акт казанский писатель А.Х. Мушинский описал в своем романе «Шейх и звездочет» следующим образом:
Николай дошел до Державинской аптеки (называли ее так потому, что она располагалась напротив Державинского садика), но войти в высокие с витыми ручками двери – не вошел: внимание привлек гул голосов, какое-то волнение-столпотворение возле памятника Державину. Стайка мальчишек перемахнула через невысокую чугунную решетку и исчезла в кустах, за которыми определенно что-то происходило. И незаурядное. Николай позабыл о головной боли, шагнул со ступенек аптеки…
У входа, с тыльной стороны сада, дорогу ему преградила втекающая в воротики колонна пионеров с отчаянными барабанщиками во главе. Пришлось обождать. Пришлось пропустить еще с десяток горячих, нетерпеливых голов. Люди весело переговаривались о каком-то предстоящем у памятника событии, о котором они хорошо знали, а он нет.
Народ, как и определил Николай еще у аптеки, собрался вокруг Державина. На постаменте памятника, зацепившись за бронзовую лиру поэта, раскаленно излагал свои мысли оратор в кургузом пиджачке нараспашку. Лицо его от напряжения покраснело, шея орельефилась жилами, точно сгустки слов шли не горлом, а непосредственно по ним.
О чем он вещал? До Новикова смысл его слов дошел не сразу. А когда он понял, о чем речь, то не поверил ушам своим, у него внутри все похолодело.
Оратор, взявшись поудобнее за скульптуру, уже не за лиру, а за руку поэта, кричал:
– Сколько можно терпеть в центре нашего города памятник вельможе и мурзе! Здесь место памяти народному вождю Емельяну Пугачеву, а не царскому прихвостню. Расселся!
Толпа ободряюще загудела, зашевелилась.
– Неча ему тут. За Пугачевым гонялся, море люда повставшего, алкая выслужиться, казнил.
– О-до-пи-сец!
– Чего горло драть, сдернуть!
– Сейчас трактор подойдет!
– А можа, за трамвай зацепим?
– Каку еще техническу силу ждать? Мы сами сила. Живая! – махнул кулаком оратор. – Чать, свалим, поднатужившись. Он, сколько нас! А-а?
– Сва-а-алим.
Словно заранее приготовленный, появился пароходный канат. Еще один, еще моток…
Трещали барабаны, звенели горны. Безучастным ко всему происходящему оставалось одно лицо. Неподвижное, величественное. Оно смотрело поверх голов собравшихся вокруг людей куда-то в бесконечную даль веков, и солнце играло на его бронзовом челе.
Николай закрыл глаза, встряхнул головой, будто от дурного сна хотел избавиться, но спасительная, ставящая все на свои законные места явь не явилась.
А рядышком – вот же он, страж законности! – как ни в чем не бывало в белоснежной гимнастерке милиционер.
– Товарищ постовой! – Николай схватил милиционера за рукав. – Что ж вы смотрите?
Тот недовольно отстранился:
– Гулял б ты отсюдова, студент!
Почему-то милиционер назвал его студентом…
– Как – гулял? Ведь памятник свергают, народное достояние!
– Народ свергает, наро-о-од, понял?
Два каната туго перехватили памятник крест-накрест через грудь, третий затянулся на шее. Последние примерки-прикидки сделал оратор в кургузом пиджачке и соскочил с пьедестала.
– Взяли!
– Раз-два, – подхватили в толпе.
– И-их, дубинушка, ухнем! – выкрикнул кто-то.
Три людских роя облепили три каната, натянули его до скрипа на бронзовом теле изваяния, до струнной, стальной упругости.
– Одумайтесь, что вы делаете? Люди! – Не понимая происходящего, негодуя на умом непостижимую нелепость развернувшегося на глазах действа, Николай бросился к срединной куче народа, которая заарканила бронзового поэта за шею. – Стойте! Это ж в-великий р-российский поэт, это ж отец всех поэтов наших, земляк наш! И вы, боже ж мой, не его рушите, а историю, историю ломаете! – Николай взмахнул портфельчиком и врезался в стену по-бурлацки надежно упершейся ногами-распорками в землю толпы. – Товарищи…
Встречный нокаутирующий удар откинул его к подножию постамента.
Это оратор изловчился. Со словами:
– Защитнички объявились, радетели екатеринского холуя, твою мать! – И двинул кулаком снизу вверх, срезал длинного и неуклюжего. – Вот, когда вся шушера выползает. На изломе, на изломе…
Откуда собрались в поверженном, сухом теле силы, но Николай встал и опять двинулся на живую стену, пронизанную пароходным канатом.
Несколько человек крикнули наперебой из толпы: «Куда милиция смотрит!» И тот самый милиционер в белой гимнастерке, который ничего дурного окрест себя не видел, когда к нему обращался Николай, и мгновенно прозревший, когда к нему обратились массы, схватил нарушителя порядка и повлек из садика. Тут же подоспел еще один в белоснежной гимнастерке. В глазах рябило, Николай плохо соображал, что произошло, куда его ведут, с какой целью. Сияло солнце, на небе ни облачка. А за спиной нарастал прибоем гвалт. В апогее многоголосого дружного рева раздался подобный стону скрежет, за которым последовал страшный грохот. Так врезается металл в камень, так падает что-то очень большое и тяжелое.