О колыбель моих первоначальных дней,
Невинности моей и юности обитель!
Когда я освещусь опять твоей зарей
И твой по-прежнему всегдашний буду житель?
Когда наследственны стада я буду зреть,
Вас, дубы камские, от времени почтенны,
По Волге между сел на парусах лететь
И гробы обнимать родителей священны?
Звучи, о арфа, ты все о Казани мне!
Звучи, как Павел в ней явился благодатен!
Мила нам добра весть о нашей стороне:
Отечества и дым нам сладок и приятен.
Упоминание Павла тут – это ссылка на то, что император Павел I находился в то время в Казани. Ну, а слова «Отечества и дым нам сладок и приятен» вообще давно превратились в поговорку. Их часто повторяют, даже не зная, что они принадлежат Державину. А распространению известности этих слов способствовал А.С. Грибоедов, употребив их в своем произведении «Горе от ума». Помните, там Чацкий говорит: «Когда ж постранствуешь, воротишься домой, – И дым отечества нам сладок и приятен»?
Державинский сад и памятник Державину. 1890-е
Для русской литературы вообще характерно ностальгическое изображение Казани как провинциального города, который воспринимается как малая родина, где прошли самые светлые моменты детства и юности. Например, в том же стихотворении Г.Р. Державина лирический герой общается со своей арфой:
Как весело внимать, когда с тобой она
Поет про родину, отечество драгое,
И возвещает мне, как там цветет весна,
Как время катится в Казани золотое!
В 1797 году А.Н. Радищев возвращался из ссылки и 8 июня заехал в Казань. Там он познакомился с достопримечательностями города: он с интересом читал местные газеты, осматривал адмиралтейство на Казанке, пристань на Булаке, кремль, посетил Зилантов монастырь. На следующий день писатель уехал, а свои дорожные впечатления он потом описал в путевых заметках. Вот некоторые фрагменты из них:
С утра странствовал в Казани. Уже чувствовал удовольствие, ехав туда, воображая, что проезжаешь не пустыни. А ходил по городу почти в восхищении.
Открывается великолепное зрелище. Гора взад начинает опускаться, и в лощине сидит большая деревня. Вокруг видны поля обработанные, и представляют обширнейший ковер, простирающийся поверх неровные поверхности скатами, холмами и долинами волнообразно, коего бархатная зелень столь уже была велика, что ветр производил на оном водам подобное зыбление. В не весьма большом расстоянии кругозрение препоясано было дубровыми рощами. К речной стороне в левую сторону виден был высокий волжский берег, коего излучины, иссунувшися мысами одна пред другою, наконец завешивалися нежною синевою, в коей все предметы смежалися воедино. Прямо чрез Волгу простирался низкий берег, густым покрыт лесом, в котором малые видны были деревушки; по кустам разлившаяся еще волжская вода и ближе песчаное прибрежие, на коем многие толкалися группы рыбаков, вытягивающих невода. В правую сторону видны были извивающиеся протоки Казанки, близ коих на холму из среды круглых древесных развесистых вершин, иссунувшися, возвышалися главы церквей Зилантова монастыря; позадь его видна была Казань. Впереди всего белая стена Кремля с бойницами; подле Кремля впереди простиралося строение, домы, коих верхи уравнивали отдаленность. В заду и между ими возвышалися только храмы, молитве посвященные. Гораздо вдали в правую сторону виден был каменный архиерейский дом в Иерусалиме с церковью, яко белое пятно за зеленою завесою. По Казанке и Волге рассеянно видны были лодки, а дальные как движущиеся черные пятна.
Неизвестный художник. Александр Радищев. 1790-е
Поэт, прозаик и художник Т.Г. Шевченко был в Казани во время стоянки парохода, на котором он возвращался из ссылки в 1857 году. Он сделал в городе несколько рисунков и посетил Казанский университет. А еще он потом написал:
«Казань-городок – Москвы уголок». Эту поговорку слышал я в первый раз в 1847 году. А сегодня поутру увидел я издали Казань, и давно слышанная поговорка сама собой вспомнилась и невольно проговорилась. Как издали, так и вблизи, так и внутри Казань чрезвычайно живо напоминает собою уголок Москвы: начиная с церквей, колоколен, до саек и калачей, везде, на каждом шагу видишь влияние белокаменной Москвы. Даже башня Сююмбеки, несомненный памятник времен татарских, показалась мне единоутробною сестрой Сухаревой башни. Большая улица, ведущая в Кремль, смахивает на Невский проспект своей чопорностью и торцовой мостовой. Улица эта начинается великолепным зданием университета.
Тарас Шевченко. 1859
Выйдя из университетского двора на улицу, Т.Г. Шевченко натолкнулся на одну типичную для царской России процессию.
Выйдя на улицу, я услышал глухой шум барабана и увидел густую толпу народа, провожавшего на казнь преступника. Чтобы не встретить эту гнусную процессию, я своротил в переулок, и в числе бегущих смотреть эту процессию я увидел молодую девушку с шарманкою за плечами и ободранного мальчика с тамбурином в руках. Мне сделалось не грустно, а как-то особенно скверно, и я опять взял на четвертак татарскую тележку и возвратился на пароход, и сделал два рисунка: общий вид Казанки и вид на Волгу против Казани и села Услон.
Мы уже рассказывали, что будущий писатель приехал в Казань в 1841 году, когда ему было 13 лет. Также мы рассказывали, что в годы студенчества Л.Н. Толстой вошел в казанское светское общество, жизнь которого отличалась множеством всяких развлечений.
Кутежи и пирушки были обычным делом для студентов тех времен. Министр народного просвещения России Авраам Сергеевич Норов, посетивший Казань, писал: «У меня казанские студенты молодцы, политикой не интересуются, а попить и погулять – их дело».
На первом курсе Лев Николаевич угодил в карцер за непосещение лекций по истории. Эпизод этот потом был описан в воспоминаниях В.Н. Назарьева, его товарища по университету. Впрочем, весьма неточно, но все равно очень интересно.
Якобы Лев Толстой, как утверждает Назарьев, принес с собой в карцер спрятанную в голенище сапога свечку и подсвечник, и они провели очень приятно день или два. Вот что пишет об этом друг и биограф Толстого П.И. Бирюков:
Помню, – говорит Назарьев, – заметив, что я читаю «Демона» Лермонтова, Толстой иронически отнесся к стихам вообще, а потом, обратившись к лежащей возле меня истории Карамзина, напустился на историю, как на самый скучный и чуть ли не бесполезный предмет.
– История, – рубил он сплеча, – это не что иное, как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных цифр и собственных имен. Смерть Игоря, змея, ужалившая Олега, – что же это, как не сказки, и кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 августа 1563 года, а четвертый, на Анне Алексеевне Колтовской, в 1572 году, а ведь от меня требуют, чтобы я задолбил все это, а не знаю, так ставят единицу. А как пишется история? Все пригоняется к известной мерке, измышленной историком. Грозный царь, о котором в настоящее время читает профессор Иванов, вдруг с 1560 года из добродетельного и мудрого превращается в бессмысленного, свирепого тирана. Как и почему, об этом уже не спрашивайте…
Булак и Реальное училище. 1890-е
Сам Л.Н. Толстой потом описал это такими словами:
В карцере я сидел за непосещение лекций, но не в аудитории, а в карцере со сводами и железными дверями. Со мной был товарищ, и у меня в голенище была свеча и подсвечник, и мы провели очень приятно день или два – не помню.
Свое отношение к Казани писатель потом описал в повести «Юность», да и не только там. В частности, вот отрывки из его рассказа «После бала»:
Был я в то время студентом в провинциальном университете. Не знаю, хорошо ли это, или дурно, но не было у нас в то время в нашем университете никаких кружков, никаких теорий, а были мы просто молоды и жили, как свойственно молодости: учились и веселились. Был я очень веселый и бойкий малый, да еще и богатый. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки еще не были в моде), кутил с товарищами (в то время мы ничего, кроме шампанского, не пили; не было денег – ничего не пили, но не пили, как теперь, водку). Главное же мое удовольствие составляли вечера и балы. Танцевал я хорошо и был не безобразен.
Жили Б. тогда на конце города, подле большого поля, на одном конце которого было гулянье, а на другом – девический институт. Я прошел наш пустынный переулок и вышел на большую улицу, где стали встречаться и пешеходы, и ломовые с дровами на санях, достававших полозьями до мостовой. И лошади, равномерно покачивающие под глянцевитыми дугами мокрыми головами, и покрытые рогожками извозчики, шлепавшие в огромных сапогах подле возов, и дома улицы, казавшиеся в тумане очень высокими, – все было мне особенно мило и значительно.
На самом деле, рассказ «После бала» – это типичная автобиография. И это в Казани, на Арском поле, почти под окнами Института благородных девиц, невдалеке от дома Киселевского, снятого П.И. Юшковой, где ее молодой племянник Лев Толстой занимал комнату, прогоняли «сквозь строй» провинившихся солдат.
А.И. Герцен, побывавший в Казани по пути в ссылку в Пермь в 1835 году (казанский губернатор запретил ему остановиться в городе долее чем на три дня), весьма точно уловил характер, суть и значение Казани. В своем произведении 1836 года «Письмо из провинции» он писал:
Казань, некоторым образом, главное место, средоточие губерний, прилегающих к ней с юга и востока: они получают через нее просвещение, обычаи и моды. Вообще значение Казани велико: это место встречи и