А 13 февраля 1807 года отец, титулярный советник Тимофей Степанович Аксаков, подал прошение о разрешении забрать сына из университета для определения его на службу (он был уверен, что для воспитания юноши целесообразнее будет избрать государственную службу в столице). Просьба была удовлетворена в тот же день.
Тяжело было расставание с родным университетом, шумной молодой жизнью, невозвратной порой бесшабашной юности.
Прощай, шумная, молодая, учебная жизнь! Прощайте, первые, невозвратные годы юности пылкой, ошибочной, неразумной, но чистой и благородной! Ни свет, ни домашняя жизнь со всеми их дрянностями еще не помрачали вашей ясности! Стены гимназии и университета, товарищи – вот что составляло полный мир для меня. Там разрешались молодые вопросы, там удовлетворялись стремления и чувства! Там был суд, осуждение, оправдание и торжество! Там царствовало полное презрение ко всему низкому и подлому, ко всем своекорыстным расчетам и выгодам, ко всей житейской мудрости – и глубокое уважение ко всему честному и высокому, хотя бы и безрассудному. Память таких годов неразлучно живет с человеком и, неприметно для него, освещает и направляет его шаги в продолжение целой жизни, и куда бы его ни затащили обстоятельства, как бы ни втоптали в грязь и тину, – она выводит его на честную, прямую дорогу. Я, по крайней мере, за все, что сохранилось во мне доброго, считаю себя обязанным гимназии, университету, общественному учению и тому живому началу, которое вынес я оттуда. Я убежден, что у того, кто не воспитывался в публичном учебном заведении, остается пробел в жизни, что ему недостает некоторых, не испытанных в юности ощущений, что жизнь его не полна.
Молодые годы, проведенные в Казани, Аксаков по праву считал лучшими в своей жизни. Он утверждал, что всем, что сохранилось в нем доброго, он обязан «гимназии, университету, общественному учению и тому живому началу, которое вынес я оттуда».
В марте получил я аттестат, поистине не заслуженный мною. Мало вынес я научных сведений из университета не потому, что он был еще очень молод, не полон и не устроен, а потому, что я был слишком молод и детски увлекался в разные стороны страстностью моей природы. Во всю мою жизнь чувствовал я недостаточность этих научных сведений, особенно положительных знаний, и это много мешало мне и в служебных делах, и в литературных занятиях.
После недолгого визита к родным в Оренбургскую губернию и полугодичного проживания в Москве, С.Т. Аксаков, наконец, поселился в Санкт-Петербурге. Именно там стартовала его литературная карьера, которая принесла ему широкую известность по всей России.
Конечно же, в творчестве Сергея Тимофеевича, развившего свои литературные способности и ставшего известным писателем, Казань присутствует достаточно обширно, и его слова о Казани, помимо художественных достоинств, обладают еще и большой познавательной ценностью как исторические документы.
Всего в период с 1847 по 1858 год было опубликовано 12 прижизненных книг Сергея Тимофеевича (переиздания в том числе).
Главной чертой этих текстов является осознание Казани как важной части отечественной истории и в то же время описание города в духе критического реализма с опорой на географические достопримечательности города.
Вот лишь несколько фрагментов, в которых говорится о Казани и о происходившем тогда в Казани:
Не знаю, какие обстоятельства принудили моих родителей, при их стесненном положении в деньгах, приехать в губернский город Казань, но знаю, что это было сделано не для меня, хотя вся моя будущность определилась этой поездкой. Проснувшись на другой день, я был поражен движением на улице; до сих пор я ничего подобного не видывал. Впечатление было так сильно, что я не мог оторваться от окошка.
Вообще я должен заметить, что зимы во время моего детства и ранней молодости были гораздо холоднее нынешних, и это не стариковский предрассудок; в бытность мою в Казани, до начала 1807 года, два раза замерзала ртуть, и мы ковали ее, как разогретое железо. Теперь уже в Казани это сделалось преданием старины.
Здание гимназии (теперешний университет) стояло на горе; вид был великолепный: вся нижняя половина города с его Суконными и Татарскими слободами, Булак, огромное озеро Кабан, которого воды сливались весною с разливом Волги, – вся эта живописная панорама расстилалась перед глазами. Я очень помню, как ложились на нее сумерки и как постепенно освещалась она утренней зарей и восходом солнца.
Огромное белое здание гимназии, с ярко-зеленой крышей и куполом, стоящее на горе, сейчас бросилось мне в глаза и поразило меня, как будто я его никогда не видывал. Оно показалось мне страшным, очарованным замком (о которых я читывал в книжках), тюрьмою, где я буду колодником. Огромная дверь на высоком крыльце между колоннами, которую распахнул старый инвалид, и которая, казалось, проглотила меня; две широкие и высокие лестницы, ведущие во второй и третий этаж из сеней, освещаемые верхним куполом; крик и гул смешанных голосов, встретивший меня издали, вылетавший из всех классов, потому что учителя еще не пришли, – все это я увидел, услышал и понял в первый раз. Несмотря на то, что я жил в гимназии уже более недели – я не замечал ее. Только теперь почувствовал я себя казенным воспитанником казенного учебного заведения. Целый день я удивлялся всему, как будто новому, невиданному, и Боже мой! как все показалось мне противно! Вставанье по звонку, задолго до света, при потухших и потухающих ночниках и сальных свечах, наполнявших воздух нестерпимой вонью; холод в комнатах, отчего вставать еще неприятнее бедному дитяти, кое-как согревшемуся под байковым одеялом; общественное умыванье из медных рукомойников, около которых всегда бывает ссора и драка; ходьба фрунтом на молитву, к завтраку, в классы, к обеду и т. д.; завтрак, который состоял в скоромные дни из стакана молока пополам с водою и булки, а в постные дни – из стакана сбитня с булкой; в таком же роде обед из трех блюд и ужин из двух… Чем все это должно было казаться изнеженному, избалованному мальчику, которого мать воспитывала с роскошью, как будто от большого состояния? Но всего более приводили меня в отчаяние товарищи: старшие возрастом и ученики средних классов не обращали на меня внимания, а мальчики одних лет со мною и даже моложе, находившиеся в низшем классе, по большей части были нестерпимые шалуны и озорники; с остальными я имел так мало сходного, общего в наших понятиях, интересах и нравах, что не мог с ними сблизиться и посреди многочисленного общества оставался уединенным.
В спальнях держали двенадцать градусов тепла, что, кажется, и теперь соблюдается во всех казенных учебных заведениях, и что, по-моему, решительно вредно для здоровья детей. Нужно не менее четырнадцати градусов.
Печатных афиш тогда в городе не было; некоторые почетные лица получали афиши письменные из конторы театра, а город узнавал о названии пьесы и об именах действующих лиц и актеров из объявления, прибиваемого четырьмя гвоздиками к колонне или к стене главного театрального подъезда. Я должен признаться, что мы воровали афиши. Подъедешь, бывало, к театральному крыльцу, начнешь читать афишу и, выждав время, когда кругом никого нет, сорвешь объявление, спрячешь в карман и отправляешься с добычею в университет. Впоследствии содержатель театра Есипов, узнав студентские проделки, дал позволение студентам получать афишу в конторе театра.
Наступил 1807 год. Шла решительная война с Наполеоном. Впервые учредилась милиция по всей России; молодежь бросилась в военную службу, и некоторые из пансионеров, особенно из своекоштных студентов, подали просьбы об увольнении их из университета для поступления в действующую армию, в том числе и мой друг, Александр Панаев, с старшим братом своим, нашим лириком, Иваном Панаевым. Краснея, признаюсь, что мне тогда и в голову не приходило «лететь с мечом на поле брани», но старшие казенные студенты, все через год назначаемые в учители, рвались стать в ряды наших войск, и поприще ученой деятельности, на которое они охотно себя обрекали, вдруг им опротивело; обязанность прослужить шесть лет по ученой части вдруг показалась им несносным бременем. Сверх всякого ожидания, в непродолжительном времени исполнилось их горячее желание: казенным студентам позволено было вступать в военную службу. Это произошло уже после моего выхода из университета. Многих замечательных людей лишилась наука, и только некоторые остались верны своему призванию. Не один Перевощиков, Симонов и Лобачевский попали в артиллерийские офицеры, и почти все погибли рановременною смертью.
Сегодня произведения Сергея Тимофеевича Аксакова дороги нам как чистый родник души человека, неразрывно связанного с природой, неиссякаемый источник познания жизни, красоты окружающего мира. Для казанцев мемуары Аксакова – бесценный кладезь познания истории и культуры целого города начала XIX века. Казанский период жизни отражен писателем в автобиографическом произведении «Воспоминания». И не случайно одна из улиц Кировского района Казани носит имя Аксакова.
Глава двадцать девятая. Казань и Владимир Ульянов (Ленин)
В мае 1887 года в «Симбирских губернских ведомостях» появилось объявление о продаже дома с садом, роялем и мебелью, связанное с отъездом владельца. Это был дом Ульяновой на Московской улице. Спустя несколько дней Мария Александровна, мать будущего вождя пролетарской революции, обратилась в банк с просьбой выдать ей 2000 рублей со счета своего недавно умершего мужа Ильи Николаевича Ульянова. Таким образом, для Володи Ульянова начался его казанский период.
Поверхностно город уже был ему знаком. В Казани учился его отец (он в 1854 году с отличием окончил физико-математический факультет Казанского университета), жили родственники Ардашева-Пономарева и Веретенникова (сестры матери), а в Кокушкино, село под Казанью, Ульяновы ездили отдыхать каждое лето.