Чего, собственно, хотела маркиза д’Юрфе? Всего-навсего получить способность общаться с духами невидимого мира или стихий. Вся проблема в том, что для этого ей нужно возродиться в облике мужчины. А чтобы возродиться в мужском теле, нужно сначала умереть. Казанове она доверилась потому, что была убеждена: путем известной ей операции он сможет «перевести ее душу в тело ребенка мужеского пола, рожденного от философического союза бессмертного со смертной или смертного с женским существом божественной природы» (II, 98). При таких условиях начинаешь лучше понимать, с чего это вдруг Казанова проявил в Голландии столь живое участие к юному Помпеати – сырью для будущих опытов с маркизой д’Юрфе. Кстати, та не преминула взять мальчика под свое крыло, как только он прибыл в Париж, наверняка видя в нем идеальный носитель своего мужского перевоплощения.
Со времен возвращения из Голландии Казанова жил на широкую ногу. Взял в привычку выставлять напоказ свою роскошь, как любой нувориш. Снял за сто луидоров в год дом за городской чертой, в «Малой Польше» – островке из нескольких домиков, на месте которого теперь находится предместье Сент-Оноре. Не считаясь с расходами, нанял кухарку, кучера, располагавшего двумя каретами и пятью лошадьми, конюха, двух лакеев. Рассылал приглашения, устраивал утонченные обеды, вел себя как вельможа, загонял своих бешеных лошадей, носясь по Парижу, настолько ему хотелось летать как ветер. Теперь, когда он богат, нужно этим воспользоваться, и чтобы все это видели: он же венецианец. Вот каким предстал тогда Казанова Джустиниане Винн, о чем можно судить по письму от 8 января 1759 года, отправленному из Парижа в Венецию к Меммо:
«В тот самый вечер, в ложе рядом с моей, был великолепный Казанова, который нас узнал и нанес нам визит; и теперь он у нас каждый день, хотя его общество мне не нравится, ибо я думаю, что оно нам не подходит. У него есть карета, лакеи, он пышно одет. У него два роскошных бриллиантовых перстня, двое разных часов хорошего вкуса, золотые табакерки и всегда кружева… Он полон собой и глупо тщеславен; в общем, невыносим, вот разве что когда говорит о своем побеге, о котором рассказывает чудесно». Это типичный портрет выскочки, стремящегося выставить свой успех на всеобщее обозрение.
Казанова прекрасно понимал, что тратит слишком много, чтобы его финансовые запасы, какими бы значительными они сейчас ни были, позволили ему долго продержаться и вести столь пышное существование. Нужно вкладывать деньги, обеспечить себе тыл на будущее. Тогда ему пришла в голову мысль завести шелковую мануфактуру. Нужно нанести на ткань соблазнительные узоры и окрасить ее в изящные и блестящие, но водоустойчивые цвета. Этот план великолепно ему подходит: ничто он так не любит, как предметы роскоши и шикарные ткани. Остается узнать, обладает ли он талантами промышленника и управленца. Сам он в этом ни секунды не сомневался и намеревался действовать как осторожный и мудрый хозяин: «Я… решил ничего не предпринимать, пока не разберусь во всем хорошенько, изучу доходы и расходы и найму надежных людей, на которых смогу рассчитывать, мое же дело должно заключаться в том, чтобы получать отчеты и наблюдать, чтобы каждый исполнял свои обязанности» (II, 189). Нужно составить конкуренцию шелку китайского производства, поставляя на европейский рынок более изящные и на треть более дешевые ткани. С помощью принца де Конти, который обладал юрисдикцией над кварталом Тампль, пользовавшимся весьма значительными налоговыми льготами, он разместил там свое заведение, надеясь выручать с него по двести тысяч франков в год. Ничего подобного. Капиталовложения, необходимые для запуска предприятия, наем просторного цеха и персонала сильно ударили по карману, к тому же и товар не расходился, как было предусмотрено, поскольку дорогостоящая Семилетняя война уменьшила доходы двора и аристократов и сильно затормозила торговлю. Никакого сбыта. Четыреста штук окрашенных тканей мертвым грузом лежали на складе. И это было бы еще ничего, если бы не оказалось, что Казанова, точь-в-точь как пьяница-трактирщик, пропивающий свои оборотные средства, не растранжиривал свое предприятие на галантные похождения с двумя десятками молоденьких и хорошеньких работниц, которых он нанял. В самом деле, у него было такое чувство, будто в его распоряжении целый гарем, и, чтобы как можно быстрее и без усилий добиться их благорасположения, он платил не считая за жилье и меблировку.
При таких условиях мануфактура шла из рук вон плохо. Казанова уступил Жану Гарнье долю участия в предприятии в пятьдесят тысяч франков, а также треть окрашенных тканей, однако один из его служащих украл весь запас, хранившийся на складе. Гарнье подал на Джакомо в суд, велел опечатать все его имущество и принудить платить. В конечном итоге Казанова, не явившийся на суд, был арестован и посажен за долги в королевскую тюрьму Фор-л’Эвек. Он чувствовал себя опозоренным на весь Париж. Разумеется, г-жа д’Юрфе вытащила его из тюрьмы и посоветовала прогуляться в Пале-Рояль, посетить фойе двух театров, чтобы опровергнуть слухи о своем заключении. Слишком поздно! С французской столицей все кончено. Чары разрушены. «Мое заключение, хоть оно и длилось несколько часов, внушило мне отвращение к Парижу и зародило во мне непреодолимую ненависть ко всем процессам, которую я так и не изжил» (II, 213). Он решил все бросить и отправиться в Голландию, чтобы поправить свои дела после жалкой неудачи с мануфактурой, обошедшейся ему слишком дорого. Он отказался от своего дома в Париже, продал лошадей, кареты и мебель, отказался от должности распространителя лотерейных билетов. Как мог, уладил дело Гарнье, распрощался со знакомыми, оставив бедную Манон всю в слезах. Полная ликвидация. Похоже, что он совершенно не намерен возвращаться в Париж из своей поездки в Голландию.
Так, по меньшей мере, представлена катастрофа с мануфактурой в «Истории моей жизни». Казанова изображает себя промышленником, пущенным по миру неудачной экономической конъюнктурой в военное время, компетентным и честным хозяином, ограбленным непорядочным работником, невинным человеком, подвергшимся судебному преследованию. Проблема в том, что ни один документ того времени не подтверждает его версию событий, в архивах даже не упоминается о каком-либо судебном конфликте с этим Жаном Гарнье. Это не опровергает полностью рассказ Казановы в отсутствие всяких официальных доказательств, однако делает его подозрительным. Чувствуется, что он не говорит всей правды, которая не так проста. Шарль Самаран и Ги Андор не сомневаются: Казанова со своим братом Франческо, художником, вляпался в более чем темные дела, послужившие основанием для двух судебных процессов, о которых он не упоминает. «Жак и Франсуа Казанова оба были замешаны в различных делах с подложными векселями. В каждом случае последний владелец бумаги тащил обоих Казанов в суд. Во избежание подобных неприятностей Жак использовал следующий способ: давал держателю векселя фальшивую бумагу с оборотной записью, с неправильной датой. Ему уже несколько раз удавалось прекратить преследования такого рода, но в двух случаях истцы обвинили Казанову в подлоге и потребовали следствия». Такова была истинная причина ареста и заключения Казановы, не имевшая ничего общего с финансовыми передрягами обанкротившейся мануфактуры.
По правде говоря, эти дела с фальшивыми векселями, стоившие ему двух процессов, так непонятны и запутанны, что разобраться в них очень сложно. К тому же людская молва все преувеличивала. Джустиниана Винн написала Меммо из Лондона 3 ноября: «Казанова (но ты, наверное, уже об этом слышал), арестованный в Париже за подлог документов и чуть ли не приговоренный к повешению, бежал из тюрьмы». И Градениго в Венеции передавал эти слухи и записал в дневнике: «Поговаривают, что в Париже Жак Казанова, венецианец, будет повешен за совершенные им преступления».
На самом деле подобные иски, какими бы серьезными они ни были, не доказывают полностью вину Казановы. Дж. Ривз Чайлдс, более умеренный и осмотрительный, справедливо замечает, что преступления такого рода считались в XVIII веке столь тяжкими, что прямо приводили виновника на галеры или на эшафот, и невероятно, чтобы в случае доказанной вины Казанова смог сохранить дружбу банкиров и сильных мира сего. Он бы окончательно погорел и был изгнан из приличного общества своего времени. Тем не менее 22 декабря, когда Казанова уже несколько месяцев как уехал из Парижа, чтобы вернуться в Голландию и больше не возвращаться во французскую столицу, суд, рассмотрев жалобу Оберти, приказал арестовать Джакомо и поместить в Консьержери. Можно предположить, что Казанова (какой бы ни была степень его вины) уже давно знал, что это дело, касавшееся его тем или иным боком, в будущем кончится очень плохо, и решил упредить события, покинув Францию.
Более чем вероятно, что мы никогда не узнаем полной правды обо всех более или менее сомнительных финансовых махинациях, когда два соперника, два авантюриста и тертых калача, пасовали друг другу мяч, используя фальшивки. Хотя нельзя сказать наверняка, что Казанова преследовал преступные цели, действительное двухдневное заключение и потенциальное, которого он избежал, лишь уехав за границу, заставляют усомниться в его полной невиновности. Дыма без огня не бывает. Хотя вина его полностью признана не была, нельзя отрицать, что он регулярно общался с мошенниками и плутами. Почитать его – так он постоянно вел беседы при королевском дворе, был вхож к министрам, навещал самых уважаемых и влиятельных чиновников. На самом деле он чаще всего находился в обществе проходимцев и ловкачей, подстерегающих добычу. И полицейские службы не спускали с него глаз. При таких условиях всегда наступал момент, когда ему приходилось уезжать из любого города, поняв, что его злоупотребления стали чересчур явными и неприкрытыми. Теперь ему давно пора было покинуть Париж.
XV. Казаться
Размышляя о действительном и о мнимом, я отдал предпочтение последнему, поскольку первое зависит от него.