иписываемым русскому царю, и сочинения аббата Рейналя, осужденное во Франции, распространены повсюду. Последнее издание этого сочинения привез из Вены в Венецию его светлость посол, вернувшийся в Вену, такой же есть у синьора Анджело Цорци. Не говорю уже о нечестивых книгах еретиков и сеятелей атеизма – Спинозы, Диагора и Порфирия, поскольку их можно найти во всех хороших библиотеках».
Ну и каталог! Все в одну кучу! Кстати, Казанова как будто не сознает, что таким образом проявляет осведомленность, которая может показаться подозрительной тем же инквизиторам. Даже Баффо, своего первого учителя, не пощадил. Какое предательство! А Казанова продолжает донесение в том же тоне, обличая все эти книги, «которые нельзя назвать нечестивыми, поскольку они не затрагивают догматы, но очень дурными, поскольку по своему безудержному распутству они словно были написаны именно для того, чтобы пробуждать от сна наихудшие страсти путем сладострастных, похотливо изложенных рассказов». Множество книг, продающихся подпольно или же находящихся в венецианских читальнях, заслуживают сожжения на костре: «Привратник Чертозини», «Монахиня в сорочке», «Нокрион», «Процесс П. Жирара и Ла Кадьер», «Штопальщица Маргарита» и т. д. Неужели Казанова забыл, что его самого посадили в тюрьму за нечестие? Неужели он пытается вернуть себе нравственную девственность в глазах государственных инквизиторов? 7 октября 1780 года он становится постоянным «конфидентом» инквизиторов с ежемесячным жалованьем в пятнадцать дукатов. Три месяца спустя те же самые инквизиторы внезапно отстранили его от должности, недовольные его услугами, и он спешно шлет им встревоженную мольбу: «Исполненный смятения, удрученный болью и раскаянием, признавая себя совершенно недостойным адресовать свое низкое послание их превосходительствам, сознаваясь, что пренебрег своими обязанностями в создавшихся условиях, я, Джакомо Казанова, на коленях умоляю о милосердии Государя, молю его предоставить мне из сочувствия и милости то, в чем по справедливости и по размышлении он не может мне отказать. /Прошу о владетельном великодушии, дабы оно пришло мне на помощь, дозволив мне, для поддержания своего существования, рьяно исполнять службу, к которой я был приобщен. /По этой почтительнейшей просьбе Ваши превосходительства в мудрости своей рассудят, каково расположение моего ума и мои намерения». Тем не менее инквизиторы не были тронуты этой речью и не пересмотрели своего решения. Он лишился жалованья. Они предоставили Казанове лишь дополнительное жалованье за месяц, уточнив, что в будущем он будет получать оплату сдельно, в соответствии со значимостью каждого из его донесений. Ирония судьбы: его последнее шпионское донесение помечено 31 октября 1782 года – годовщиной его побега из Пьомби.
Во все это время Казанова вел очень упорядоченную, даже стесненную жизнь – явный признак психической усталости, утомления от жизни, отречения. Она даже больше не играл – говорит само за себя! Вероятно, к тому времени у него остались лишь весьма скудные ресурсы, не позволявшие ему рискованных ставок и необдуманных расходов, в другие времена он не колеблясь наделал бы долгов ради нескольких рискованных партий в фараон. Элио Бартолини чудесно передает эти сумерки Казановы, постепенное угасание распутника, замыкающегося в себе. «Разумеется, Казанову еще приглашают в загородные усадьбы, в городские особняки, в театральные ложи, но его шутки, даже рассказанные по-французски, уже не так смешат. Его мания цитирования часто не находит отклика в аудитории: да и кому цитировать Горация, когда теперь все, начиная с завсегдатаев отеля Трон, цитируют Руссо? Порой даже открыто зевают перед этим выставлением напоказ своей эрудиции в области истории и философии, литературы и науки. Наконец, его претензия всегда быть правым стала считаться чудачеством: “Этот странный человек, который никогда не хотел быть неправым”,– вспоминал Да Понте, который, впрочем, мало упоминал о Казанове»[100]. Да, звезда Казановы закатывается.
Похоже, и с блестящими и шумными любовными историями тоже покончено. Он повстречал некую Франческу Бускини, которую все звали Кекка или Кеккина, скромную девушку из народа, которая, однако, умела читать и писать, сироту, жившую с матерью, младшей сестрой и юным братом в сущей трущобе. Ее называли белошвейкой. Возможно, она немного занималась шитьем, вышивкой на пяльцах или жемчугом, чтобы пополнить скромные доходы дома, которые, во всяком случае, имели загадочное происхождение. Если у нее и было качество, определившее выбор Казановы и заставившее его простить бедность ее среды, то, наверное, лишь ее молодость (ей было всего пятнадцать лет) и красота, поскольку ему нравилось показывать ее на публике, в театре или на прогулке. Мать Франчески, которая, надо полагать, мечтала выдать дочь за какого-нибудь честного и богатого купца, чтобы обеспечить и самой себе покойную старость, недобро смотрела на связь своей дочери с безденежным пятидесятилетним мужчиной. Болтушка растрезвонила об этой истории по всему кварталу, составив любовникам наихудшую репутацию. Когда умер Дандоло, лишив Казанову квартиры на острове Святого Моисея, тот решил поселиться в Барбариа де Ле Толе у Бускини. Он «платит за квартиру, и будет платить, более или менее регулярно, до 1784 года, словно чтобы укрепить свои узы с Франческой, выглядящие почти семейными. Сокращение жизненного и нравственного пространства становится таким образом нравственным усыханием, сдачей на милость старости с ее леностью, отсутствием энергии, отступлением перед возникающим порой призраком смерти», – пишет Элио Бартолини.
Мы помним, что Казанова, уязвленный тем, что не получил поддержки у Карло Гримани, когда сильно поссорился с неким Карлетти, написал в отместку злой лет. Это сочинение получило в Венеции неслыханный резонанс, и он быстро понял, что совершил огромную глупость. Подумать только, что Казанова намеревался создать назидательное произведение, по меньшей мере, лицемерно притворялся, что так думает, в «предисловии автора к читателям»: «Эта книга, читатели, – сатира на величайший изо всех пороков: гордыню. Целью этой брошюры является показать, как следовать добродетели, которая всегда зависит от уничтожения порока, ибо я совершенно уверен, что человек рождается порочным. Гордыня, надменность, безудержное самолюбие, насилие, неискренность, низость, трусливое хвастовство – вот пороки, которые я намерен разоблачить. Я представляю их в самом гнусном виде, чтобы влить ненависть к ним в сердца людей; я описываю их яркими красками, чтобы все их возненавидели и бежали их; я высмеиваю их, чтобы зараженные ими устыдились, постарались от них отделаться и краснели бы, если медлили с их изгнанием из себя. / Добродетели, которые я хочу поставить на место этих отвратительных пороков и коим обеспечиваю торжество, чтобы читатели возжелали их приобрести, – невозмутимость, смирение, стремление к истинным достоинствам, справедливость, благочестивая верность соблюдению честных обязательств, доблесть и великодушная умеренность».
Не вышло! Нечего лицемерно строить из себя Тартюфа, когда ты Джакомо Казанова, а в прошлом сбежал из тюрьмы Пьомби. Вскоре он написал письмо с извинениями, нечто вроде общественной исповеди, адресованной читателям своего памфлета, которое он так и не опубликовал, наверное, потому, что было уже слишком поздно: «Если бы я предвидел, что книга произведет подобный эффект, то никогда бы ее не опубликовал. /1. Я раскаиваюсь в том, что возомнил, будто мне необходимо удовлетворение, дабы сохранить уважение к себе, с которым, как я думал, ко мне относятся на родине. 2. Я раскаиваюсь в том, что с большим трудом преодолел отвращение, которое испытывал как к написанию сей книги, так и к ее публикации, и признаю, что достоен обладать добродетелью, которая потребовалась мне, чтобы извлечь ее из-под моего пера, поскольку злоупотреблял ею. 3. Я раскаиваюсь в том, что недостаточно рассуждал, чтобы понять, что столь бесстрашный поступок должен был сделать меня ненавистным всему городу. Я прошу у тебя прощения, о читатель, за то, что вызвал твое возмущение, и у тебя, патриций, которого я хотел просветить, примерно наказав».
Возмущение было всеобщим. Огромный скандал, поскольку одно из знаменитых и почтенных патрицианских семейств Венеции вываляли в грязи. Последствия пасквиля были катастрофичными для того, кто потратил столько сил, добиваясь прощения за побег из камеры во дворце Дожей и возвращения в свою дорогую Венецию, но возможно, в том, как он произвел этот скандал, стряхнув с себя оцепенение прозябания и искушая судьбу, было некое самоубийственное намерение. Это был способ из гордости навредить самому себе, чтобы избегнуть грозившей ему заурядности. Даже если делу не был дан официальный ход, в том смысле, что власти не предъявили ему требования покинуть город, Казанову тайно попросили как можно быстрее остановить продажу своей книги и «внезапно и окончательно» оставить Венецию вследствие смятения, вызванного его памфлетом. Это решение, принятое втайне во Дворце дожей, объявил ему Франческо Лоренцо Морозини, прокуратор Святого Марка с 22 июля 1755 года. Казанова был, по меньшей мере, уязвлен и разочарован тем, что ему приходится удалиться от родины при таких постыдных обстоятельствах, презираемому и отвергнутому всеми венецианскими патрициями. Он, думавший, что спокойно уйдет на покой в Венеции, понимает, что ему в очередной раз придется колесить по дорогам Европы, тогда как у него больше нет на это сил, да и возраст не тот: «Мне пятьдесят восемь лет, – с горечью пишет он в письме к прокуратору от 22 сентября, – я не могу идти пешком; зима надвигается; и как подумаю о том, чтобы вновь стать авантюристом, то начинаю смеяться, глядя на себя в зеркало. Мне нужно уехать, ибо отъезд мой – дело решенное, архирешенное; но не без неких предосторожностей. В четверг или в пятницу утром я явлюсь к Вашему превосходительству в Сан-Стефано, если Вы мне позволите; и если Вы окажете мне милость дать кое-какой совет, пролить свет, я с благодарностью приму все Ваши замечания и учту их. Уже три года я живу в Венеции в состоянии постоянного принуждения, понимая, что мне придется решиться на то, чтобы отправиться умирать в другое место, и постоянно откладываю свой отъезд. Нынешнее происшествие силой заставляет меня сделать то, что мне следовало бы сделать непосредственно, и именно Ваше превосходительство подталкивает меня к тому, чтобы решиться. Хитросплетения жизни столь сложны, может статься, что где-то я еще обрету покой – драгоценнейшее из сокровищ. Если это так, то я признаю, что обязан своим счастием жестокому принуждению, к которому мужественно прибегло Ваше превосходительство, побуждая меня уехать. Я навсегда запечатлею в своем сердце почтение, какое испытываю к Вашим выдающимся добродетелям, благодаря которым, я чувствую, прощу всем, кто был ко мне несправедлив и зол, не затаив на них обиды».