Heimveh, ностальгию по родным местам, и, несмотря на получаемый ими прибыток, уедут обратно. Венецианец предлагал вместе с крестьянами пригласить из Швейцарии священников и судей, а также поселить рядом со швейцарцами некоторое количество испанцев, и оба народа должны будут соединиться посредством брачных уз и таким образом укорениться в этих местах. Речь произвела впечатление, Казанове было поручено составить письменный проект о колонизации земель в Сьерра-Морене. Уверенный в успехе, Казанова с усердием принялся за составление проекта. Расписывая устройство будущей колонии, он, в частности, предложил к трудолюбивым швейцарцам присоединить прилежных баварцев.
Приблизившись ко двору, он почувствовал себя защищенным от всяческих нападок и клеветы; прежние неприятности постепенно стали забываться. Он познакомился с великим инквизитором, оказавшимся милейшим человеком, и Авантюрист даже поведал ему одну пикантную историю, изрядно позабавившую их обоих. В одной из мадридских церквей Казанова увидел великолепное изображение Мадонны, кормящей грудью младенца. Мадонна была хороша собой, а грудь ее была выписана столь великолепно, что возбуждала отнюдь не благочестивые мысли. В церкви сей всегда толпился народ, пожертвования текли рекой. Насладившись созерцанием картины, Соблазнитель тоже внес лепту в церковную копилку. Через некоторое время он решил вновь полюбоваться соблазнительной Мадонной, но его ожидало беспримерное разочарование: на ослепительную грудь и очаровательный ротик младенца Христа, пухленькими губками впившегося в жизнедающий сосок, был рукой неумелого рисовальщика наброшен платок. Обычной толкотни в храме не было. Возмущенный порчей произведения искусства, Казанова отправился к священнику, выяснить, кто сотворил сие кощунство. Оказалось, повинен в этом был сам служитель Господа: стоило ему во время проповеди бросить взор на изображение, как в голову ему лезли суетные мысли, а язык начинал заплетаться. Когда же Казанова предложил святому отцу заказать другую картину с Мадонной, дабы вновь привлечь публику в церковь, тот наотрез отказался.
Однако злой гений уже распростер над Авантюристом свои крылья. На Пасху Казанова вместе с художником Менгсом отправился в Аранхуэс, где в то время находился двор. Казанова с удобствами разместился в доме посланника; неожиданно с ним сделалась горячка, следом обострился геморрой, а возле заднего прохода начался абсцесс. Перепуганный Мануцци, проживавший в то время в доме посланника, вызвал лекаря и хирурга. Пока врачи совещались, абсцесс стремительно развивался. Было решено вскрыть его; оттуда вышел гной. Так Казанова промучился всю Пасху. Художник давно уехал в Мадрид; неожиданно от него пришло письмо. В нем он сообщал, что священник прихода вывесил на дверях церкви список тех, кто не исповедался и не причастился на святую Пасху. В этом списке было и имя Казановы, проживавшего тогда в доме Менгса. Сам Менгс, недавно перешедший в католичество, скрупулезно соблюдал все обряды и более всего на свете боялся быть обвиненным в религиозном нерадении. Поэтому он написал Казанове не слишком любезное письмо, в котором предлагал ему по возвращении в Мадрид более к нему в дом не приезжать, а прислать новый адрес, куда он отправит его вещи: навлекать на себя подозрения инквизиции из-за венецианца он не собирается. Казанова несказанно возмутился такому письму, разорвал его и ответа ожидавшему посланцу не дал. На другой день Казанова вызвал носилки, отправился в местную церквушку и, переговорив с тамошним монахом-кордельером, исповедался и причастился, а затем монах составил ему бумагу, где свидетельствовал, что вышеозначенный Джакомо Джироламо Казанова исполнил все пасхальные обряды как подобает христианину, хотя и с небольшим опозданием по причине тяжкой болезни. Эту бумагу Казанова предъявил священнику, потребовав вычеркнуть его из списка «нарушителей», что и было сделано. С Менгсом Казанова более не разговаривал, но в отместку посвятил ему несколько ядовитых страниц в своих «Мемуарах», где выставил его ничтожным живописцем и дурным подражателем Рафаэлю, капризным и несносным человеком.
Пока Казанова боролся с одной неприятностью, следующая была уже не за горами. В испанскую столицу прибыл барон Фрайтур из Льежа, распутник, мошенник и игрок. Познакомившись с ним за игорным столом, Казанова поведал ему, что собирается посетить Испанию, и теперь, по утверждению Авантюриста, Фрайтур специально отыскал его, дабы воспользоваться его связями и знакомствами.
Сам Казанова никогда не считал себя профессиональным игроком и всегда возмущался, когда его знакомцы по карточному столу почитали его таковым. Однако Соблазнитель лукавил, не желая разрушать созданный им образ вольного странника, философа и почитателя женских прелестей. В случае нужды он делал из игры источник существования, подправлял Фортуну, а также привлекал в игорные залы состоятельных знакомцев, неискушенных в тонкостях карточных игр. Барон, путешествовавший вместе с приятелем, необъятных размеров французом (что само по себе редкость), был с Казановой отменно любезен, венецианец отвечал ему тем же, и после пары обедов решил, что не будет ничего дурного в том, ежели он снабдит Фрайтура несколькими рекомендациями, а также познакомит его с некоторыми людьми.
Через какое-то время Фрайтур, явившись к Казанове, заявил, что у него вышли все деньги и он хочет занять у него пистолей тридцать-сорок.
— У меня есть кое-какие мысли, как провернуть хорошенькое дельце, после которого денег у нас будет в достатке, — завершил свою просьбу барон.
— Во-первых, я не знаю, что за дельце вы замыслили, а во-вторых, покуда оно принесет доход, я, дав вам денег, принужден буду лишиться необходимого, ибо сам стану испытывать нужду в деньгах, — ответил Казанова.
— Тогда хотя бы поговорите с нашим трактирщиком, дабы он перестал грозить нам и требовать уплаты.
— И этого я сделать не могу, ибо он уверится, что я за вас поручился, и станет требовать денег с меня, а я сейчас сам в стесненных обстоятельствах.
Несмотря на отказ Казановы Фрайтур продолжал бывать у него. Однажды на прогулке они встретили Мануцци, и Казанова представил барону своего приятеля. Мануцци, также игрок, денег Фрайтуру не дал, однако познакомил с ростовщиком, который по знакомству дал ему беспроцентный заем. Молодой итальянец несколько раз встречался с новым знакомцем уже без Казановы, который, поглощенный романом с доньей Игнацией и проектом по обустройству колонии и разведению овец и прочей живности в Сьерра-Морене, с легкостью позабыл про Фрайтура. Тем временем в Мадрид на смену Мочениго прибыл новый посланник Кверини; Мочениго направился посланником в Версаль. Фрайтур, не добившись успеха в Испании, тоже решил отбыть во Францию, но ему требовались деньги, чтобы заплатить трактирщику и на дорогу. Ни Мануцци, ни Казанова не были расположены давать их ему.
И вот как-то утром к Казанове пришел взволнованный Мануцци и сообщил, что на днях он отказал в деньгах барону Фрайтуру, тот поднял шум, и пришлось приказать более не впускать его. Однако сегодня ему принесли от него записку, где он грозился пустить себе пулю в лоб, коли Мануцци не даст ему взаймы сто пистолей.
— Три дня назад он говорил мне то же самое, а я ответил, что стреляться из-за ста пистолей глупо. Разобидевшись, он стал вызывать меня на дуэль, но я отказался. Советую и вам не давать ему денег.
— Не могу. Вот сто пистолей. Отнесите их ему от моего имени и попросите расписку, какую подобает, где он пообещает непременно вернуть долг.
Восхищенный подобным великодушием, Казанова отправился к Фрайтуру и нашел его в чрезвычайно возбужденном состоянии. Полагая, что волнение барона проистекает из-за безденежья, он вручил ему пистоли, получил в ответ требуемую расписку и, распрощавшись, пожелал ему доброго пути. Уходя, Казанова заметил, что Фрайтур по-прежнему был вроде как не в себе. Пообедав с новым посланником, обласкавшим Казанову еще более, чем предыдущий, он направился домой, три дня никуда не выходил, а затем, как было договорено, вновь отправился обедать к посланнику. Но в дом его не пустили, сообщив, что принимать не велено. Такой прием был подобен грому среди ясного неба. Казанова быстро написал записку Мануцци, прося его разъяснить причину столь резкой перемены отношения к нему, и отправил ее со слугой. Записку вернули нераспечатанной и сообщили, что отныне двери дома для него закрыты. Изумленный донельзя Казанова пообедал без всякого аппетита и, по испанскому обычаю, отправился на сиесту, дабы в это спокойное время все обдумать. Тут как раз принесли письмо от Мануцци, но дожидаться ответа посланец не стал.
В конверте оказалось два письма; автором одного из них был барон Фрайтур, и адресовано оно было Мануцци. Это послание Казанова прочел первым. Барон просил Мануцци дать ему сто пистолей безвозмездно, а взамен обещал вывести на чистую воду врага, который, по его словам, давно и успешно прикидывается лучшим другом молодого человека. Во втором письме, написанном самим Мануцци, Казанова обвинялся в предательстве и лицемерии. Молодой венецианец с гневом заявлял, что Казанова, обманом выведав все о его прошлом, о происхождении его титула, равно как и прочие подробности из его жизни, рассказал все Фрайтуру (не исключено, что и еще кому-нибудь). Поэтому он советовал Казанове без промедления покинуть Мадрид, ибо вряд ли приличные люди станут водить компанию с наглецом и предателем. Мануцци подробно расписал, что поведал ему Фрайтур, и Казанова с ужасом осознал, что все это мог рассказать барону только он один. Сам того не желая, он действительно совершил предательство по отношению к Мануцци, разболтав (просто так, к слову пришлось) случайному знакомцу то, чего воистину рассказывать не принято, тем более про друзей. Да, но он считал Фрайтура порядочным человеком! Хотя тут он, конечно, лукавил: он прекрасно знал, с кем имеет дело, но стихия слова увлекла его… Однако совет Мануцци показался ему дерзким: как он смеет ему указывать, он сам знает, когда ему уезжать! Решив прибегнуть к поистине спасительному лекарству — сну, Казанова в смятении отправился спать; на душе у него было гадко, на совести — нечисто, в голове — ни единого решения.