Но такой, как вы есть, вы в моих глазах лишь химера, у которой устремления молодого ветреника вложены в голову патриарха.
— А что, неплохая мысль, — вмешалась в разговор г-жа де Фонколомб, — настолько неплохая, что я запрещаю Полине отрекаться от своих слов.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила Полина, спохватившись, что сказала что-то не то.
— А вот что: я поняла, что вы уступили бы страсти нашего друга, дай он вам довольно доказательств того, что он, как и вы, — друг свободы, разума и прогресса.
— Он думает, что это уже так, но я ему никогда не поверю.
— И будете не правы, не положив на весы ваши аргументы и мои и отказавшись таким образом переубедить меня, из страха, как бы я сам не переубедил вас. Разве пари, которое нам предлагает г-жа де Фонколомб, не справедливо? Ведь и речи не идет о том, что я могу заставить вас забыть о ваших ужасных убеждениях. Да и вы не надеетесь сделать из меня якобинца? Пусть так! Но зато я хочу при той же ставке попробовать придать ходу мыслей несговорчивой Полины более спокойное и соответствующее природе направление.
В кабинет вошел аббат и тут же был назначен арбитром состязания. Дуэль должна была начаться безотлагательно. Поражение одного из противников — одновременно и в голову, и в сердце — ознаменовало бы ее конец.
Полина стала возражать: выходило, что, кто бы ни победил, в любом случае предстояло отдаться противнику.
— Но, может статься, ни один из вас не выйдет победителем, и тогда вы квиты.
— Я покорно приму этот удар судьбы, — шутливо заметил Казанова.
— Не надо больше об ударах, ибо нынешние времена и без того дают нам слишком много поводов трепетать от страха и проливать слезы. Я желаю, чтобы здесь и сейчас, в этом замке, кажущемся таким далеким от остального мира, речь велась только о комедии.
— Что ж, мы вместе представим ее на ваш суд, — пообещал Джакомо.
— Вы уже это делаете, — ответила г-жа де Фонколомб.
Полина вздрогнула, а аббат осенил себя крестным знамением, бормоча себе под нос проклятия.
Была полночь; уже засыпая, Казанова услышал, как кто-то скребется у него под дверью. Не успел он встать и поменять ночной колпак на парик, как дверь распахнулась и перед ним появилась Полина. Несчастный предстал перед ней в своем, так сказать, натуральном обличье, то есть плешивым стариком.
Полина тащила за собой облаченную в ночную рубашку босоногую Тонку. Плачущая и трясущаяся, та была подведена к ложу, где с душераздирающими рыданиями пала. Казанова лишился дара речи, созерцая свершающееся на его глазах с тем ужасом, который охватывает приговоренного к смерти при виде орудия кары.
— Эта девица скорее слуга вам, чем мне, — тоном полного презрения изрекла Полина, — возвращаю ее вам, сударь, и знайте, что если я вас и лишила ее на какое-то время, то лишь по неведению: это просто не могло прийти мне в голову. Что до соглашения, к которому мы пришли в присутствии г-жи де Фонколомб, считайте, что его не было! Я не стану состязаться с этой девочкой, которая любит вас всей душой. Оставляю ее вам. Продолжайте делать ее счастливой, она этого безусловно заслуживает!
С этими словами Полина вышла вон, прикрыв за собой дверь.
Некоторое время Казанова разглядывал Туанет, не смевшую поднять на него глаз и льющую слезы. Он вдруг почувствовал изнеможение.
Видя, что она не успокаивается, он нашел в себе силы поднять ее с пола и усадить на кровать. У него было только одно желание — утишить ее боль, о Полине он и думать забыл, стоило той выйти из спальни.
Сняв повязку, которая обезображивала девичье лицо, он покрыл его поцелуями, и больше всего их досталось тому ее веку, которое слегка поддавалось под легким нажимом его губ. Тонка обвила его шею руками и прижалась к нему. Ее слезы не иссякали. Он смешал с ними свои собственные и принял решение заботиться о ней так долго, как Господь попустит его.
Тонка понемногу успокоилась и затихла в его руках. Джакомо дал себе слово стойко сносить презрение, которым жестокая Полина станет обливать его в последующие дни. Он даже не станет ничего предпринимать, чтобы ускорить отъезд гостей.
На следующее утро г-жа де Фонколомб завтракала в одиночестве. По ее лицу он догадался, что Полина все ей передала, но с присущей ей от природы любезностью она смягчила упрек, читавшийся на ее лице.
— По вашей вине отменено состязание. А я-то рассчитывала развлечься! Говорят, вы второй Керубино: соблазнили дочь садовника? Гордячка Полина считает, что этим вы нарушили нормы чести, нанесли урон вашей репутации и отказывается скрестить с вами свое оружие.
— А ваша гордячка не добавила, что эта дочь садовника обделена умом, увечна, спит на соломе и порой ест свою постель.
— Я знаю об этом.
— И вы желаете продолжать?
— Мне хочется понять вас во всей вашей безнравственности и непоследовательности.
— Эта бедняжка, сударыня, внушила мне однажды жалость, а жалость порой подстегивает желание — странное, надо сказать, желание: оно рождается от сострадания к несчастью, или бедности, или даже уродству. Вот ведь говорят, и навоз чему-то служит: в нем разводятся мухи.
Г-жа де Фонколомб предоставила Полине свободный день и карету, чтобы она смогла провести его вдали от замка. Этим она желала оградить Казанову от судии, незнакомого со снисхождением.
— Позволяя любить себя простушке с фермы, мой дорогой Казанова, вы отнюдь не льстите демократическим воззрениям Полины. Наша якобиночка и сама из народа, но вспоминает об этом, лишь когда требуются доводы против меня и мне подобных. Ее лепет призывает меня к смирению, которое пристало особе, собирающейся вскоре покинуть этот мир. Вот почему я и держу ее при себе, подобно тому, как монахи-трапписты[28] без конца повторяют: «memento mori».
— Тяга к ней заставила меня позабыть, что я стар, но я согласен с вами: эта жестокая красавица и должна была указать мне на то, как я низко пал, совратив несчастную девчонку. Я не мог вызвать в ней ничего, кроме презрения.
— Неужто вы настолько наивны? Напротив, вы пробудили в ней ревность.
— Ревность к слабоумной?
— Насколько позволяют мне судить мои бедные глаза, она хороша собой, несмотря на повязку, недурно сложена. Как бы странно вам это ни казалось, желание, пробудившееся в вас по отношению в ней, вызвано отнюдь не ее безобразием.
— Желание пробудилось во мне при одной мысли о ее глупости и о том, что с ней я мог бы испытать какие-то необычные ощущения. Вот низкая правда, сударыня.
— Вы причинили ей боль?
— Безусловно, пробудив в ней чувство, от которого она страдает.
— Лучше уж страдать, чем вовсе не изведать чувств.
В продолжение целого часа потом г-жа де Фонколомб доказывала, что он блестяще владеет ораторским искусством и софистикой; полушутя, полусерьезно Казанова дал убедить себя в своей невиновности.
В качестве вознаграждения пожилая дама попросила почитать ей после обеда из «Мемуаров», на его вкус. Шевалье отвечал, что право выбора за ней, стоит лишь назвать дату, место и обстоятельства его жизненного пути, лишь бы это был не побег из Пьомби. Он поздравил себя с тем, что может удовлетворить самым редким запросам своей слушательницы, поскольку любовь сопровождала его во всякую пору жизни, почти во всех странах Европы и во всех слоях общества.
— Любили ли вы хоть раз в жизни по-настоящему, не ради игры или тщеславия?
— Только так я и любил, сударыня.
— Ну-ну! Счет вашим похождениям едва бы уместился на том листке, который Дон Жуан велел заполнять Лепорелло.
— Ма in Ispagna son già mille e tre[29], — пробормотал себе под нос Казанова, после чего проговорил с улыбкой: — Этот Дон Жуан в любви — сущий людоед, с которым я не желаю входить в сравнение. Он соблазняет все, что в юбке, насилует все, что оказывает ему сопротивление, и расправляется с теми, кто взывает к его чести. Сей безумец не имеет никакого понятия об удовольствии — ни о том, которое получаешь сам, ни о том, которое даешь другим, он слишком занят отысканием кратчайшей дороги в ад. Дон Жуан — развратник, заботящийся лишь о том, как бросить вызов Богу, которого он тем не менее боится. Он фанатик по примеру тех ужасных мистиков, что ищут спасения в мученичестве. Любовь всегда была для него лишь пыткой, и для него, и для других.
— А сами вы никогда не испытывали страха перед Богом?
— Я предпочитаю любить Его, мысля о Нем, как о неком совершенстве, и через те создания, которые Он позволил мне встретить в жизни, на беду ли мою или на счастье.
— Возможно, сударь, одно из Его созданий наградило вас большим счастьем или стоило вам меньших страданий, чем другие?
— Я имел несчастье повстречаться в Лондоне с самой порочной и распутной особой, которую когда-либо носила земля. Ее преступное поведение описано мной в «Мемуарах», и если хотите, я дам вам почитать о ней, но избавьте меня от рассказа, поскольку и сегодня еще я не в силах вспоминать об этом мерзком существе без боли и досады, столь же острых, как и прежде!
Несмотря на то что в ней проснулось любопытство, г-жа де Фонколомб не настаивала на его удовлетворении. Нам больше по вкусу вспоминать о былом счастье, чем о былых бедах, и тоска по прошлому в большей степени доставляет нам удовольствие, чем страдания. И потому гостья захотела услышать о самом счастливом воспоминании Казановы, он пообещал поделиться им с нею во второй половине дня.
«Мне было двадцать четыре года. Дело происходило в Чезене[30]. Этот город в двух днях езды в почтовой карете от Венеции, которую мне пришлось покинуть из-за одной неприглядной истории. Я направлялся в Неаполь, где рассчитывал свидеться с одной девицей, которую когда-то любил. Я путешествовал как обычно, останавливаясь где придется или скорее где мелькнет хорошенькая головка или фигурка, которые на время вынуждали меня осесть, дабы затем вновь пуститься в путь.