Теперь я знаю, что предсказание не сбылось. Как я сожалею, что сомневалась в тебе, пусть хоть краткий миг! Что могла я подразумевать под этим? Только то, что время зарубцует глубокую рану в твоем сердце. Но не следовало мне увеличивать ее, упрекая тебя подобным образом.
Наша встреча была, конечно же, сном. Тогда я написала тебе, что мы три месяца подряд были счастливы и что никогда еще упоительный сон не был так долог: как можно было свести к столь ничтожно малому сроку подлинную продолжительность нашей любви? Значит ли это, что я была так уверена в твоем непостоянстве? Или же в своем? Умоляю тебя простить мне эту своего рода измену, в которой я раскаиваюсь в глубине души. Умоляю тебя еще об одном: не сжигать бесценных тетрадей, куда в течение двенадцати лет ты заносишь свои воспоминания, среди которых скрыта и тайна моей души. Помни о том, что эти записи такие же, как и твоя память, хранительницы редчайшего как в глазах людей, так и Бога, достояния, состоящего из отданной и полученной тобой любви, и не принадлежат тебе одному.
Ты хотел бы прослыть глубочайшим философом или тончайшим поэтом и боишься, что этому не бывать. Но ежели, подобно большинству смертных, ты и не достиг цели, которую поставил перед собой, знай: с большей полнотой ты воплотился в ином. Ты не поэт? Но твоя жизнь была чудесной сказкой, героем которой был ты сам. Ты не философ? Но твое сердце денно и нощно питало твой ум лучшими и наиболее верными понятиями, ибо любовь, которая и стала твоей философской системой, заключает в себе все вместе взятые системы. Ты не бессмертен, но останешься живым среди живых.
В грядущие века ты будешь притягивать тех, кто прикоснется к твоим творениям. Мужчины и женщины будут узнавать себя в тебе, мой нежный друг, знаток странных созданий, наполненных до краев желанием, — людей.
Тебе не возведут памятника, ибо твой высокий рост вкупе с цоколем слишком возвышался бы над тебе подобными, но все любящие будут носить твой образ в тайне своих сердец.
Коли возьмет тебя вдруг отвращение к страницам твоего прошлого, не лишай все же потомков своих воспоминаний. Доверь их надежному другу или же предоставь заботу о них фортуне. Слишком часто случай бывает против нас, чтобы хоть изредка не быть с нами заодно.
Я буду любить тебя до последнего вздоха.
Казанова уже несколько лет страдал болезнью мочевого пузыря, мучившей его изнурительными долгими задержками мочи. В марте 1798 года один из приступов чуть не привел к смертельному исходу. Больной причастился и раскаялся в своих грехах, выказав себя примерным верующим.
Однако состояние его улучшилось. В апреле он смог выходить из комнаты в сад, где вновь зазеленели деревья.
Он написал своему другу Загури и молодому Монтевеккьо письма, в которых предупреждал, что в Дуксе сформировано несколько кавалерийских полков, которые готовятся выступить в Италию, где ожидают нового наступления французов. Мировые события его интересовали. На пороге смерти тот, кто жил лишь настоящим мгновением, впервые испытывал любопытство по отношению к будущему. Он уже меньше жалел себя и не так тревожился за себя, как за тех, кому еще предстояло жить.
Ему нанесла визит во всех отношениях приятная, но нескромная Элиза фон дер Рекке, приехавшая из Теплице, где она принимала ванны, взглянуть на то, «с каким благородным бесстрашием он приближался к мрачным вратам смерти». С ней была некая Марианна Кларк, за которой он не стал волочиться. Два дня спустя они удалились, несколько разочарованные тем, что так и не увидели героя на смертном одре в последнем акте трагедии. По доброте душевной Элиза привезла больному бульонные таблетки и несколько бутылок мадеры. Мадерой завладел Фолькирхер, зато стал готовить больному бульон, все приговаривая, что умирать надо в одиночку.
Карло Анджолини, муж племянницы Казановы, навестил его в конце мая и оставался с ним до конца.
С середины мая задержка мочи вновь стала его мучить, появились несомненные симптомы водянки. Последние дни Джакомо провел в кресле, так как отравленная жидкость, заполнившая его легкие, затрудняла дыхание. Он видел в зеркале свое раздувшееся тело, делавшее его похожим на бурдюк, и безобразное лицо. Тот, кто и вообразить себе не мог, что может быть таким отталкивающим, понял, что дни его сочтены.
В ночь с 3 на 4 июня он продиктовал Карло короткую записку «благодетельной Элизе», в которой благодарил за «бульонные таблетки». Следующее письмо с последним «прости» было адресовано Генриетте. Затем он попросил племянника перечесть ему пассаж из «Мемуаров», где речь шла о месяцах, проведенных с ней сорок девять лет тому назад.
Когда Карло кончил читать, Джакомо произнес несколько бессвязных слов и испустил дух.
В тот же вечер было получено письмо с вестью о кончине месяц назад в Эксан-Провансе некой г-жи де Фонколомб, которой и было адресовано последнее продиктованное Казановой письмо.
Молодой человек счел, что неприлично хранить эти два письма, обращенных к почившим, и решил вернуть их авторам, то есть Богу, который забрал их к себе, а потому сжег их.
На следующий день он известил княгиню Лихтенштейнскую о кончине библиотекаря графа Вальдштейна и о его немедленном погребении, поскольку в Дуксе стояла страшная жара и тело стало быстро разлагаться.
Княгиня, в свою очередь, известила о том своего сына, находящегося в Будапеште, где он приобрел лошадей князя Эстерхази. Граф Вальдштейн озаботился передать с курьером грустную весть принцу де Линю, всегда благоволившему к шевалье де Сейнгальту. Этот благородный человек счел необходимым написать о Казанове небольшой текст, в котором смерть его представлена следующим образом: Жак Казанова умер в своей постели, протянув руки к небу, словно патриарх или пророк, и произнеся: «Великий Боже! И вы, свидетели моей смерти, я жил как философ и умираю как христианин».
Послесловие
Романический текст в самом себе содержит оправдание своего существования… или не содержит. Да простятся мне строки, что идут дальше…
Я пережил с Казановой нечто, напоминающее любовную связь, как это явствует из текста. Потому как этот соблазнитель действовал и на мужчин. За изящным автопортретом «Мемуаров» я обнаружил писателя, еще более волнующего и глубокого оттого, что он претендует на беззастенчивость и полную свободу от условностей и при этом выказывает столько подлинной чистоты в самой скабрезной из историй; только самый примитивный из читателей сочтет его поверхностным, малозначительным; внутренний такт принуждает его улыбкой или шуткой остановить признание, которое может быть нам в тягость. Казанова явился на землю ради нашего удовольствия. Если он и предполагает получить выгоду из счастья, которым одаривает одну из своих пассий, из потехи, устроенной ко всеобщей радости, из трюка, с помощью которого обводит вокруг пальца очередного покровителя, то делает это всякий раз честно, без утайки. Как и другие авантюристы той эпохи, Казанова — это зрелище, и притом не бесплатное: каждый платит, исходя из своих возможностей — ни больше ни меньше, — и не прочь это сделать, поскольку благодаря неотразимому обманщику забывается скука, отступает чрезмерная серьезность и мысль о том, какой конец всех нас ждет.
Естественна честолюбивая потребность автора создать персонажи, достойные стать «легендой». Ему это так хорошо удалось, что герой «Мемуаров» затмил своего прототипа. Хотя природа таланта автора такова, что он сходит за литератора средней руки. Однако обратимся к имеющемуся краткому наброску «Мемуаров», представляющему собой то ли новеллу, то ли небольшой рассказ: в нем, осмелюсь утверждать, жизнь Джакомо намечена с безупречным искусством. Восхищает легкость повествовательной манеры, прямо ведущей к цели, словно ветер подхватывающей нас и несущей, ни разу не ослабевая, с почти чудодейственной силой. При чтении Казановы возникает ощущение, что находишься в состоянии невесомости. Мы словно и не читаем, а «вдыхаем» полной грудью воздух написанного им. Попробуйте почитать «Мемуары» вслух. Вы почувствуете, как легко вам не только двигаться с ним в ногу, но и дышать заодно с ним. Запятая всегда стоит там, где этого требует дыхание. Каждый параграф подбрасывает вас — не выше не ниже — на высоту ветки, которой вы, легкий как перышко, касаетесь, дивясь своей ловкости.
Я поместил свой рассказ в последний год жизни Джакомо — май-июнь 1797 года. Этот выбор заставил меня добавить Жанне Марии Фонколомб[56] лишних два года, но, думаю, она не станет на меня обижаться ни за это, ни за то, что я устроил им встречу. Я постарался быть по отношению к ней столь же деликатным, каким был ее любовник, и потому сделал ее почти слепой, дабы она не увидела, как обошлось с Джакомо неумолимое время.
Таким образом, заняв в качестве романиста место Бога, я распространил свою власть на то, чтобы возродить к жизни Генриетту, и без колебаний вернул Жаку мужскую силу, присущую ему в молодые годы.
Болезнь мочевого пузыря, которой он страдал в течение последних нескольких лет, поневоле сделала его благоразумным, пусть и не заглушила в нем тягу к прекрасному полу. Казанова до последнего вздоха любил, но, конечно, только по переписке.
Среди таких возлюбленных есть и Рашель Франк, она же Ева. Вполне вероятно, что она состояла с «наставником в самозванстве» в интимных отношениях, но вряд ли они могли продлиться до 1797 года.
Почему же я выбрал именно 1797 год, что заставило меня дважды погрешить против жизненной правды?
Чтобы ответить на этот вопрос, я призываю себе на помощь историю. Я подразумеваю Историю, вершившуюся тогда в Европе. Весной войска Бонапарта вошли в Венецию, и она окончательно утратила свою независимость — этот факт имел огромное значение как для Казановы, уроженца этого города, так и для Казановы авантюриста, гражданина мира, знакомого со странами, но не с нациями и гран