Примечательно, что в позднейшие времена по всему миру откроется множество ресторанов «Казанова» (я видел даже названную так забегаловку фастфуд в Праге), а в супермаркетах будут продаваться разрекламированные в глянцевых журналах книги «Кухня Казановы». Каза превращается в торговую марку. И в самом деле, он заводит мануфактуру набивных шелковых тканей с двумя десятками работниц, которые, разумеется, все по очереди перебывали в его постели, дабы получить в награду хороший куш. Вообще женщины все больше начинают заботиться о том, чтобы выгодно себя поместить, и их нетрудно понять. Была даже какая-то неприятная история с неудачным абортом, Джакомо рассказал ее довольно подробно. Речь шла о некой XCV, Джустиниане Уинн, англичанке (Каза называет ее просто «Мисс»), которой он хотел помочь, с тем чтобы потом самому ее соблазнить. В результате на него подала жалобу повитуха, так что он еле выпутался, пустив в ход все свои связи. Вот он ненадолго увлечен женою лавочника («мы провели три часа в восхитительных безумствах»), но и тут оказывается замешан денежный интерес. «Я вел жизнь счастливого человека, но счастлив не был». Он упоминает о гомосексуальности герцога д’Эльбефа, но явно многого недоговаривает — в его бумагах в Дуксе найдены, видимо, непригодившиеся заметки: «Моя любовь с миньоном герцога д’Эльбефа», «Педерастия с Базеном и его сестрами»; «Педерастия с X в Дюнкерке». Это доказывает, что Каза был гетеросексуалом не просто по инерции, как принято считать, и тем интереснее выбор, который он делал с полным знанием предмета. Непристойный, бесстыдный Каза.
Коммерческие дела идут из рук вон плохо (похоже, коммерсант приложил для этого все старания). Джакомо арестован за долги, и снова выручили влиятельные друзья.
«Заключение, хотя и недолгое, отвратило меня от Парижа и заставило до скончания дней бесповоротно возненавидеть всяческие процессы»*.
Хорошо, конечно, иметь деньги и власть, но они приносят разочарование. В то время наш философ был вовсе не настроен sequere Deum.
«Все предопределено, мы не вольны в поступках, которые совершаем. И стало быть, все самое важное, что приключается с нами на свете, непременно должно случиться. Мы всего лишь мыслящие атомы, что движутся туда, куда несет их ветер».
В Германии Казе не везет. В Кельне он встречает г-жу X., красотою равную Олимпии Ариосто, но, чтобы овладеть ею, приходится идти на самые изощренные военные хитрости: скрючившись, сидеть пять часов в исповедальне запертой церкви, затем ждать на лестнице, ведущей из ризницы в покои дамы. И вдобавок стараться не разбудить спящего рядом мужа. Усилия вознаграждены, но слишком дорого далась награда. В Штутгарте Каза постоянно проигрывает. Все как-то не ладится. Скорей в Швейцарию!
В Цюрихе он переживает нравственный перелом: «Высшее из всех благ — полное спокойствие».
«С этой мыслью я заснул, и меня посетили приятные видения о жизни в тишине, уединении, довольстве и покое. Мне снилось, будто я хозяин чудной усадьбы и там обрел ту сладкую свободу, которую вотще искал в светском обществе. Проснувшись на рассвете, я с досадою вернулся к горькой яви и положил себе осуществить свои грезы; встал, оделся и бросился прочь из дому неведомо куда».
Чем не Руссо! Не удивительно, что Джакомо встречается церковь, а в ней смиренный монах, который показывает ему прекрасную библиотеку — вот в чем, быть может, заключается истинная жизнь? Стать монахом? Или жениться? В трудную минуту либертина осаждают искушения справа и слева. Подобные вопросы возникают в «Истории моей жизни» не раз. «В моем возрасте, — думает постаревший Казанова, — независимость обращается в разновидность рабства».
«Женись я в свое время на расторопной женщине, которая умела бы так мною руководить, так меня направлять, чтобы я своей подчиненности не замечал, я исправно заботился бы о своем состоянии, у меня были бы дети и я не очутился бы, как ныне, неимущим и неприкаянным».
Дети-то у Казы были, но не он их растил. Впрочем, старый библиотекарь из Дукса тут же спохватывается: «Я вполне счастлив своими воспоминаниями, так что предаваться бесплодным сожалением неразумно». Да, он одинок, у него ничего нет, но с ним его перо.
Стоит Казе потерять уверенность в себе, как он заболевает, но на этот раз его недуг — следствие злого умысла, обдуманной женской мести. Он называет эту особу Ф. Она заманивает его на свидание, выдает себя в темноте за другую, а на другой день присылает письмо:
«Знайте, сударь, что вот уже десять лет я не могу исцелиться от небольшой хвори. Вы достаточно потрудились в эту ночь, чтобы также ее подцепить, посему советую вам незамедлительно принять лекарства. Предупреждаю вас для того, чтобы вы ненароком не передали заразу своей милой, которая по неведению могла бы заразить своего мужа, а там и других; это принесло бы ей несчастье, чего мне не хочется, поскольку она мне никогда никакого зла не причинила».
И хоть Каза ответил восхитительной женщине, словно сошедшей со страниц Лакло, что она заразила вовсе не его, а подосланного лакея, но удар попал в цель. Говорят, болезни такого рода подобны шрамам от боевых ран. Конечно, Казанова вылечился (до СПИДА тогда еще не дожили) и не пошел в монахи. Что до женитьбы, реальной кандидатурой была вдова Дюбуа, которую он называет «моя служанка» и «моя гувернантка»[32]. Но тут, как уже не раз случалось, он великодушно выдает ее за другого (не преминув напоследок, по просьбе бывшей нареченной, сделать ей ребенка).
Швейцария — двуликая страна. С одной стороны, Кальвин, с другой — бани Ла Мат, настоящий притон разврата, где две прислужницы-лесбиянки устраивают представление для Казы и Дюбуа:
«Они принялись повторять вдвоем все то, что я у них на глазах проделывал с Дюбуа. Та изумленно глядела, с каким рвением прислужница, которую я нанял, играла перед подругою роль мужчины. Даже я был удивлен, хотя шесть лет тому назад имел случай зреть яростные и невыразимо прекрасные ласки М.М. и К.К. Я повернулся, и девка, видя мое любопытство, представила моим взорам свой клитор, твердый и необычайной величины. Он походил на большой палец без ногтя и мог удлиняться и укорачиваться. Обладательница сего органа воспылала к моей гувернантке и сказала, что он достаточно крепок и может, ежели моя спутница дозволит, проникнуть в нее, но мне это не показалось забавным».
Что ж, может, в другой раз… Немножко лицемерия походя: «Как ни комично было совокупление этих девиц, оно изрядно разожгло в нас вожделение». Почему «комично»? Какому читателю угождает здесь Каза?
Но Швейцария — это перво-наперво Женева — храм Реформации и Разума. Там протестантские пасторы, которых Каза вводит в краску упреками в том, что они, вслед за Кальвином, считают Папу Антихристом. Тут ученый Галлер и конечно же Вольтер.
Богословам в лице гениальной юной Гедвиги Каза дает урок прикладной метафизики. Вольтера же потчует поэзией. Все это происходит на фоне бесконечной оргии. Всю главу можно бы назвать «Венеция трудами одного-единственного человека берет верх над Женевой». Или так: «Рим под парусом вольнодумства торжествует над протестантизмом». Или же: «Тайны Контрреформации». Игра не устарела — в наши дни она актуальнее, чем кажется.
В Лозанне Каза вдруг предается рассуждениям о красоте и форме (опираясь на «Пир» Платона).
«Ничто из сущего никогда не имело надо мной такой власти, как прекрасное женское или девичье лицо»*.
Он думает о Рафаэле, о портретах Натье. Что же такое красота? «Мы ничего о ней не знаем и знаем все отлично». «Художник, в коем нет искры Божьей, добивается этого звания силой»*.
Секс подобен живописи: все, что берешь силой, фальшиво, а наспех и вовсе ничего не получится.
Итак, Каза прибывает в Женеву и останавливается в трактире «Весы». Сердце его учащенно бьется, ведь именно в этой комнате он провел когда-то свою последнюю ночь с Генриеттой. Он подходит к окну и видит надпись, прочерченную бриллиантом по стеклу: «Ты забудешь и Генриетту». Каза комментирует просто: «Волосы зашевелились у меня на голове». У него они шевелятся редко. Но долой суеверия, нанесем визит Вольтеру.
В Женеве у господина де Вольтера дурная репутация. Его едкий юмор раздражает швейцарцев. Актеры, играющие в его пьесах, им недовольны: Вольтер упрекает их в том, что у них скверное произношение, и смеются они не так, как надо, и плачут лишь для вида. Словом, он «дерзок, груб, невыносим». Мудрый Галлер говорит Казанове, что издали Вольтер величественней, чем вблизи, и, когда Вольтер расхваливает Галлера Казанове, Джакомо замечает, что великий ученый не столь снисходителен к Вольтеру. «Что ж, — пожимает плечами Вольтер, — возможно, мы оба с ним заблуждаемся».
У себя дома Вольтер всегда попадает в точку, все смеются в ответ на его шутки, в его распоряжении целый двор почитателей. Где он только не побывал, ему шлют письма со всех концов Европы. Представляясь Вольтеру, когда тот выходит из-за стола, Каза говорит, что числит себя «его учеником вот уже двадцать лет». Прекрасно, отвечает Вольтер, продолжайте им оставаться еще двадцать лет и не забудьте прислать мне жалованье.
С этой минуты они ведут диалог (а Каза великий мастер писать диалоги). Дискуссия касается в основном литературы. Джакомо извлекает свое любимое оружие — «Неистового Роланда» Ариосто. Он хочет дать понять Вольтеру (а также нам, гипотетическим читателям будущего), что величайший прозаик современности в поэзии не достигает великих образцов прошлого: Гомера, Данте. Автор «Эдипа» не любит ни «Божественной комедии», ни Шекспира. И напрасно. Поэзия, дорогой мэтр, это необязательно трагедия в общепринятом смысле слова, это не версификация, не остроумие — это прежде всего страсть, воодушевление, любовь, короче, нечто чисто физическое. Доказательство? Послушайте двадцать третью песнь «Роланда», я вам ее прочитаю — под конец я всегда плачу. Хочу вам также напомнить, что Папа Лев X когда-то решил отлучить от церкви всех, кто не любит Ариосто.