Пассано, неудачливый соперник на роль «оплодотворителя», разоблачает Казанову. Но тот выставляет его самого одержимым черными силами. Доказательство — его поразила скверная болезнь.
По обряду следовало принести в дар семи планетам драгоценные металлы. Для этого были приготовлены особые шкатулки, однако же, вместо драгоценностей, в них лежал свинец. Шкатулки бросили в море. Ундина-Марколина великолепна. Представляясь Серамиде, она протягивает ей записку: «Я нем, но я не глух. Я покинул Рону, чтоб искупать вас. Час настал»*. Все совершается согласно приказаниям короля саламандр Оромазиса. Г-жа д’Юрфе воспламеняется все больше. «„Мне трудно было жалеть эту женщину, уж очень она была смешная“, — признается Каза. Он, Галтинард, готовится стать и мужем, и отцом Серамиды. И я познал Серамиду, восхищаясь прелестями Марколины, коих дотоле мне не случалось столь сладостно зреть»*.
Затруднение в том, что процедура оплодотворения должна для верности повториться трижды.
«Возбужденный Ундиной, иду я в другой раз на приступ еще более продолжительный, ибо час-то длится шестьдесят пять минут. Я вступаю на поле брани, тружусь полчаса, обливаясь потом, утомляя Серамиду, но кончить не могу, а плутовать стыжусь; она утирает мне со лба пот, что стекает с волос, смешавшись с помадой и пудрой, Ундина дерзновенно ласкает меня, сохраняя силы, меня оставляющие, когда я касаюсь дряхлого тела…»*
Сцена патетическая или, как на чей вкус, комическая. Каза притворился, будто довел дело до конца, что от мужчины требует больше симулянтского таланта, чем от женщины. Как правило, мужчинам даже в голову не приходит, что их партнерши притворяются. Женщины более проницательны, но все же и их можно провести. («Даже Марколина обманулась».)
Каза, ставший заложником своего сценария, должен выдержать еще одно соитие, посвященное Меркурию. Марколина щедро расточала ласки, как положено водному духу, чем несказанно удивила г-жу д’Юрфе-Серамиду.
«Она просила восхитительное создание осыпать меня дарами своими, и тут-то Марколина выказала все, чем славятся питомицы венецианской школы. Она обернулась лесбиянкой и, видя, что я восстал, подбодрила ублажить Меркурия; но вновь все то же: хоть молния и сверкает, гром никак не грянет. Я видел, что труд мой уязвлял Ундину, видел, что Серамида мечтала окончить поединок, длить его я больше не мог и решил обмануть ее второй раз агонией и конвульсиями, а затем полной неподвижностью, неизбежным следствием потрясения, кое Серамида сочла беспримерным, как она мне потом сказала»*.
Следует ли это понимать так, что, выражаясь современным языком, эрекция у Казановы наступает, а эякуляция — никак? Вероятно, нет. Так или иначе, вызывает восхищение и его профессиональная добросовестность, и чисто женский дар имитировать экстаз. В наши дни этот тяжкий труд могло бы заменить искусственное осеменение в самой рядовой клинике. Без всяких Оромазисов, Меркуриев, Ундин и «молний». Мастурбация в кабинке, сперма, оплодотворение с помощью шприца. Правда, медики вряд ли рекомендовали бы такую операцию маркизе д’Юрфе, хоть Каза в своей «Истории» ее безбожно старит: дает ей семьдесят лет, тогда как на самом деле ей было всего пятьдесят восемь. Но все же наука дает надежду даже женщинам за шестьдесят. В конце концов, бывают ненормальные гинекологи.
В общем, пока это дело довольно сложное. Клонирование его упростит, к тому все и идет. Возможно, нынешние граф де Сен-Жермен или Казанова маскируются под генетиков и проворачивают свои махинации в каких-нибудь тайных лабораториях. А американские миллиардеры, свихнувшиеся на оккультных науках, приходят к ним в надежде на «перерождение» или на бессмертие. Все возможно в этой бесконечно расширяющейся галактике, человеческая комедия еще только начинается.
Г-жа д’Юрфе спрашивает оракула, успешно ли прошла магическая операция. Каза не теряется:
«Я отвечал, что солнечное семя проникло в ее душу и она родит в начале февраля себя самое, но только мужеского полу»*.
А пока он отправляет маркизу в постель, где она должна пролежать в полном покое сто семь часов. Ему не терпится соединиться с горячо влюбленной в него Марколиной, и он проводит с ней ночь не хуже, чем, бывало, в Парме с Генриеттой и в Мурано с М.М. (высшая оценка по шкале Казановы). «Я не покидал постель четырнадцать часов и четыре из них посвятил любви»*.
В «венецианской школе» есть своя прелесть.
Марколина заработала роскошное ожерелье и шестьсот луидоров. Она не хочет расставаться со своим шевалье де Сейнгальтом. Нет, убеждает он ее, ты сыщешь себе мужа. Нет, противится она, возьми меня с собой, я буду тебе нежной подругой, «я буду любить тебя сильней жизни, холить, как родное дитя, и никогда не стану ревновать»*.
Вот клятва истинной любви!
Г-жа д’Юрфе тоже весьма довольна. «Женитесь на мне», — предлагает она Казе, но он уворачивается, ссылается на то, что тогда, переродившись и став его сыном, она будет объявлена незаконнорожденным. Так что будем благоразумны и попросим новых указаний оракула. Вопросы, ответы, снова вопросы и снова ответы — дело кропотливое.
Наученный сценой с М.М. и К.К., внимательный читатель «Истории моей жизни» явственно улавливает в рассказе продолжение лесбийской темы. Как тут не вспомнить Пруста, исследователя времени. Марколина преспокойно признается, что это пристрастие проснулось в ней в семь лет, а к десяти она успела поразвлечься с тремя-четырьмя сотнями подружек. В Эксе к ней липнет некая графиня (ничего удивительного: «почти все провансальские женщины имеют эту склонность, что только добавляет им привлекательности»). Каза ревнует, но не слишком. Альбертина, то есть, простите, Марколина, безмятежно говорит ему наутро:
«Мы предавались всяким сумасбродствам, на какие, как ты знаешь, горазды женщины, когда ложатся вместе».
В самом деле, что тут такого? А поскольку «ученица Сафо» получила в награду перстень, шевалье быстро ее прощает. Но вот эффектный поворот. Марколина дает ему письмо от графини, с которой провела ночь, состоящее из одной подписи: «Генриетта». Ну, думает читатель, тут уж Каза хватил через край. Нет, просто он хочет сказать (и Пруст ему вторит), что мир — большой бордель, где сплошь и рядом совершаются кровосмешения, которые обнаруживаются со временем. Однако героя-повествователя из эпопеи Пруста невозможно представить себе на месте Казановы между Марколиной и Иреной:
«Почти всю ночь провел я, потакая неистовым играм двух этих вакханок, которые оставили меня не прежде, чем убедились, что я ни на что более не годен и уж не смогу воспрянуть».
Утром Каза находит обеих спящими, «свернувшимися, как две змейки». Эти «цветы зла» не вызывают у него ни малейшего чувства вины, ни о каких «проклятых женах» нет и речи. Откуда же взялась в позднейшие времена мрачная адская тень, сопутствующая этой теме у Бодлера, у Пруста и во всей литературе? Откуда эта вековая печать? Вопрос заключается в том, можем ли мы читать Казанову иначе, чем тайком или, еще того хуже, делая вид, что находим все, о чем он пишет, банальным. Есть еще третий, так сказать, последний вариант: вообще ничего больше не читать — и это то, к чему, кажется, приближается нигилизм конца XX века. Впереди расцвет обскурантизма. Если только мы не захотим понять полное глубокого смысла замечание шевалье де Сейнгальта:
«Я радостно постигал, что для того, чтобы наставить разум на путь истины, надо прежде ввести его в заблуждение. Ибо свету предшествует тьма».
Казанова в Лондоне. Поначалу он любуется английской опрятностью и порядком, посещает свою дочь Софию, с которой уже десять лет безуспешно пытается завязать роман, и, вынужденный довольствоваться публичными девками, отсылает с десяток не пришедшихся ему по нраву. Плохой знак.
Что делать? Он вешает над своей дверью объявление, что квартира, находящаяся этажом выше, сдается задешево «одинокой и свободной молодой барышне, говорящей по-английски и по-французски, которая не станет принимать визитеров ни днем, ни ночью».
Это значит затеять игру прямо на улице. И фокус удается. Вот объявляется Паулина, бежавшая из Португалии после убийства короля, которое приписывали иезуитам. Каза демонстрирует неожиданную осведомленность в тайных интригах католических дворов. Паулина рассказывает ему свою историю и падает в его объятия — о счастье! «Услады следовали друг за другом нескончаемою чередою, пока не иссякло в нас вожделение». Опять сравнение с Генриеттой. Но близится буря, внезапная и ужасная.
Казанова не раз говаривал, что комедия его жизни состояла из трех актов. Первый — с рождения до пребывания в Лондоне, второй — с лондонского периода до окончательного изгнания из Венеции в 1783 году. И наконец, третий — с начала этого изгнания до уединения в Дуксе, где, пишет он, «я, видимо, и умру».
«В тот роковой день в начале сентября 1763 я начал умирать и перестал жить. Мне было тридцать восемь лет…» *
Грянувший гром носит имя Шарпийон.
«В красоте ее трудно было найти изъян. Светлые волосы, голубые глаза, безупречно белая кожа… Небольшая, но совершенной формы грудь, изящные, мягкие ручки с длинными пальцами, крошечные ножки, поступь уверенная и гордая. Нежное чистое лицо, казалось, отражало душу, наделенную тонкими чувствами, и дышало благородством, обыкновенно связанным с высоким происхождением. Вот тут-то, в этих двух вещах, природе вздумалось солгать. Уж лучше бы ложным оказалось все остальное, здесь же пусть бы внешность не расходилась с истиною. Девица эта, по собственному ее признанию, замыслила против меня худое еще прежде, чем свела со мною знакомство».
Ей семнадцать лет. Как раз созрела для продажи.
Первое, что вызывает недоумение (в связи с дальнейшими несчастьями), это как мог Казанова, профессионал, влипнуть в такую нелепую и скверную историю? Как этот феникс Амура угодил в силки, точно наивный голубок?