Если хотите, чтобы женщина любила вас, обращайтесь с нею как с дочерью. Если у вас есть дочь, обойдитесь с ней — хотя бы единожды — как с женщиной. Многим мужчинам не удается стать хорошими отцами своим дочерям — мешает неловкость, которую они ощущали когда-то в общении со своей матерью. А бывают, и нередко, дочери, которых матери ограждают от отцов (возможно, так было с Шарпийон).
Разве все это не очевидно? Нет? Очень жаль. Каза все настойчивее возвращается к этому «непостижимому» (как сам Господь) явлению, весьма хитро обыгрывая словечко «родитель». Он отлично знает, что и как говорит. Настоящая любовь, та, что зачинает и порождает, любовь-родильница и родительница, связывает отца и дочь. В конечном счете ее ребенок — это ребенок ее отца. И у каждой матери был свой отец — удалось ему отцовство или нет.
«Мой дух и моя плоть — единая субстанция» — теория единства мира в предельном выражении. Ее подтверждает философский роман, в который, если смотреть в таком ракурсе, превращается жизнь. Первое «избавление» Казы происходит на физиологическом уровне (от восьмилетнего слабоумия, хронических кровотечений). Второе — на физическом (побег из тюрьмы Пьомби). Третье — на психическом (после того, как он был отвергнут и намеревался покончить с собой). Четвертое же и последнее — на духовном (терапия письмом в больших дозах — сочинение так и не оконченной «Истории моей жизни»).
Заключение, к которому приходит Каза, весьма впечатляющее, но понятно, что принять его можно только в качестве вымысла. Религия времен матриархата (а мы сейчас находимся в его новой, технической фазе) решительно отвергает близость отца с дочерью. Ну а патриархату свойственно усиленное вытеснение отцовско-дочерних отношений, вынужденное необходимостью: мужчины должны обмениваться женщинами во избежание эндогамии. Таким образом обществом, хоть оно того не подозревает, управляет закон мужской гомосексуальности. Однако известно: если узел несколько ослабел снаружи, значит, внутри он только туже затянулся. Как мы помним, Каза — белый маг, мастер развязывать узлы.
«Будь я богат, ганноверская семейка продержала бы меня в своих кандалах до самой смерти». Как хорошо, что он не богат. Приключения продолжаются.
Счастье отца-любовника продлилось недолго. Неугомонный Каза посещает еще и «дурное общество», где опять заражается венерической болезнью; мучимый ею, покидает Лондон — бежит от неоплаченного долга. Изнуренный, «в ужасающем виде», он добирается до Дюнкерка. Оттуда едет в Турне, где, как обычно, по чистой случайности встречает Сен-Жермена, который «работает» в тамошних краях.
Это удобная возможность сообщить об участи исчезнувшей из повествования г-жи д’Юрфе, или маркизе Серамиде. «Она отравилась, приняв чрезмерную дозу универсального эликсира», — преспокойно говорит Сен-Жермен. «Она полагала, будто беременна».
Аминь.
Сен-Жермен предлагает Казе (или, может быть — почему бы и нет, — граф де Сен-Жермен — это тоже Казанова?) вылечить его (пилюлями). Тот отказывается (из предосторожности). Алхимик знакомит его со своими достижениями.
«Он показал мне архей, каковой именовал он атоэфиром. То была белая жидкость в маленькой колбе, похожей на все прочие. Они были запечатаны воском. Услыхав, что сие не что иное, как универсальное природное начало, и доказательством тому то, что оно мгновенно испарится из колбы, если проделать наималейшее отверстие в воске, я просил показать мне сие на опыте. Тогда он дал мне колбу и булавку, сказав, чтобы я удостоверился сам. Я проколол воск, и колба в тот же миг опустела»*.
Удивленный Каза спрашивает, на что нужно это вещество. Сен-Жермен отвечает, что не может этого открыть. Затем он берет у гостя монетку в двенадцать су и делает ее золотой. Каза уверен, что это просто ловкость рук (одна монета незаметно подменена другой), но лишь замечает Сен-Жермену, что он напрасно не предупредил его о трансмутации заранее.
«Он отвечал, что те, кто сомневается в его искусстве, недостойны беседовать с ним. То была обыкновенная его манера. Такова последняя моя встреча со знаменитым и ученым обманщиком, что умер в Шлезвиге тому шесть или семь лет»*.
(Значит, Казанова пишет эти строки в 1790 или 1791 году.)
Испаряется и время, универсальное природное начало. 15 апреля 1764 года скончалась другая маркиза, незабвенная г-жа де Помпадур.
Лечиться от «паховой чумы» пришлось основательно. Целый месяц Каза не встает с постели и томится скукой. В результате он выздоровел, но сильно исхудал.
Читатель должен понять: отныне он имеет дело с другим Казановой, Казанова трансмутировал.
Он странствует по миру.
В Брауншвейге он посещает знаменитую библиотеку, где трудились Лейбниц и Лессинг.
«Я провел неделю, выходя оттуда единственно затем, чтобы пойти в комнату, а выходил из комнаты единственно, чтобы туда воротиться. Я вновь свиделся с библиотекарем лишь на восьмой день, дабы за час до отъезда поблагодарить его. Жил я в совершеннейшем покое, не помышляя ни о прошлом, ни о будущем, труды помогали забыть, что существует настоящее. Нынче я вижу — чтобы жить в миру как истинному мудрецу, мне довольно было стечения малозначительных обстоятельств, ибо добродетель всегда притягивала меня более, нежели порок»*.
(Это пишет библиотекарь графа Вальдштейна из Дукса, ныне Духцова.)
В Берлине он снова встречает Кальзабиджи, бывшего своего компаньона по устройству лотереи в Париже, который теперь морочит голову подобной затеей Фридриху Прусскому. Король дал аудиенцию Казе в Сан-Суси. Сначала он принял шевалье де Сейнгальта за «архитектора-гидравлика», поскольку тот высказал кое-какие соображения по поводу водяного оснащения садов Сан-Суси и сравнил их с версальскими; потом в продолжение всей беседы перескакивал с одного предмета на другой и под конец оглядел собеседника с головы до ног и изрек: «А вы красивый мужчина».
Спасибо и на том.
Раз в Берлине ничего не светит, отправимся в Санкт-Петербург. В России Каза покупает молодую крестьянку (ай-ай-ай!) и берет ее в услужение. Он зовет ее Заирой. Она страшно ревнива и однажды чуть не убила его, запустив бутылкой в голову. Как-то раз Каза поддался чарам молодого, «красивого, как девушка», русского офицера. Его мучит геморрой. Он всюду встречает восторженное отношение к Вольтеру. Видит наконец императрицу Екатерину II в Летнем саду, где расставлены статуи одна другой забавнее. Он ведет с нею ученую беседу о григорианском календаре, который России не худо бы перенять. Что точно он запродает царице? Неизвестно. Как бы то ни было, он предпочитает ее Фридриху Прусскому.
Ничего особенного. Каза скучает, записывает все подряд. Вдруг мелькают рассуждения о внезапной смерти и ее последствиях в мире ином, но это так, между прочим. Единственный луч света в этом восточном прозябании — французская актриса, некая Вальвиль, сыгравшая всего только раз в «Любовных безумствах» Реньяра. Больше ее на сцену не пускали, она хотела уехать, и ей нужен был паспорт. Каза улаживает это дело и уезжает с нею вместе в дормезе (карете, где они спят, как в постели). Француженки удобны:
«Без страстей, без темперамента и потому любить не способны. Они умеют угождать и действуют по раз заведенному порядку Мастерицы своего дела, они с одинаковой легкостью, шутя, заводят и порывают связи. И это не легкомыслие, а жизненный принцип. Если он не наилучший, то, по меньшей мере, самый удобный»*.
Может, Каза и выдумал эту поездку. Но невеселое замечание путешественника о том, что для француженок главное, чтобы их содержали, — справедливо и прозорливо.
Великолепный и непредсказуемый Казанова! Только подумаешь, что он разменивается на мелкие анекдотцы, а он вдруг как ни в чем не бывало выложит крупную карту, ввернет в свой рассказ какое-нибудь письмо или документ первостепенной важности.
Место и время действия — Аугсбург, май 1767 года. Место и время написания — Дукс, 1 января 1798 года (то есть за полгода до кончины). Семидесятитрехлетний Казанова рассказывает о себе сорокадвухлетнем.
В 1767 году он находится в стесненных обстоятельствах. И пишет герцогу Карлу Курляндскому, который в ту пору находился в Венеции, письмо с просьбой прислать ему сотню дукатов: «Дабы одолжить его и тем вернее побудить прислать мне деньги, я приложил описание верного способа изготовить философский камень».
На страницах этого философского (читай — алхимического) романа это выглядит совершенно естественно.
Упомянутый герцог Курляндский — не абы кто. Авантюрист, мошенник и, если верить полиции, одного поля ягода со знаменитым Картушем[44]. В его арсенале сотни разных плутней. К примеру, такая:
«Означенный герцог Курляндский был научен неким итальянцем по имени Казенов составлять чернила, бесследно исчезающие с бумаги, так что и вообразить невозможно, будто что-нибудь было на ней написано».
Невидимые чернила — это уж точно Каза.
Цитирую «Подлинные исторические мемуары о Бастилии», опубликованные в 1789 году. Тут приведено письмо Казы герцогу с алхимическими рекомендациями. Вот как оно сюда попало:
«Поскольку письмо мое, содержавшее великую тайну, не было зашифровано, я посоветовал ему сжечь его и заверил, что у меня имеется копия; он же не послушал, письмо сохранил, и оно было изъято у него в Париже вместе с другими бумагами, когда его заточили в Бастилию».
Предавать гласности это письмо никто не собирался. Но через двадцать лет после ареста герцога Курляндского, то есть в 1789 году, «парижский народ, склоненный к мятежу герцогом Орлеанским» (любопытное замечание), разрушил Бастилию, завладел архивом и обнародовал письмо Казы «наряду с прочими вещами», переведенными впоследствии на немецкий и английский.
«Невежды, кои населяют страну, где я ныне живу