мный и с отличною от всех похвалою звание свое преходящий чиновник, коего знание в сельском хозяйстве и благовременное крестьянских работ разделение, может служить примером… Проводимые им рекрутские наборы производились без малейшего притеснения поселян»[239].
Но не все смирились с результатами проверки. В Санкт-Петербург потянулся бумажный шлейф различных протестов, просьб, контрдоносов. В письме Сергея Левашова сообщалось, что сенатский указ (от 1 ноября 1805 г.) «о предании суду всех причастных ко взяткам» не исполняется[240]. В качестве примера приводился козьмодемьянский и чебоксарский предводитель дворянства Андрей Иванович Апехтин, третий месяц исполнявший свои обязанности, хотя должен был находиться под следствием палаты уголовного суда. В результате переписки министра юстиции с губернатором и губернским прокурором выяснилось, что донос оказался ложным, никакого Сергея Левашова ни в Казанской губернии, ни в соседних городах не оказалось. В завершение этого разбирательства Мансуров обратился к князю Петру Васильевичу Лопухину «о защищении противу покушений людей неблагонамеренных, которые не находя ни в расположениях, ни в действиях моих ничего могущева послужить пищею злословия их, наконец, прибегнули к составлению сего пасквиля»[241].
С подобной просьбой обращался к министру правосудия смещенный председатель Казанской палаты уголовного суда Семен Яковлевич Веденяпин. Он также просил оказать покровительство, полагая, что донесения Пестеля основывались «не на истине, т. е. не на фактах, а по наговору и подпитаны неблагорасположением самого сенатора»[242]. Ответ был неутешительным. Место председа теля палаты занял коллежский советник Сокольский. Среди бывших подчиненных Веденяпина значился Савва Андреевич Москотильников, рапорты и донесения стряпчего уголовной палаты часто фигурировали в деле Кацарева. Но не каждый начальник хотел бы иметь в своем подчинении чиновника с репутацией правдолюбца и «ябедника». От такого можно было ожидать компромата и на самого себя. По формулярному списку Москотильникова[243] 27 ноября 1806 г. он был «награжден за добрую службу к произведению чином надворного советника», а затем перемещен в Вятскую губернию с сохранением прежней должности. Полагаю, произошло все это не без участия Пестеля, но почетная ссылка не входила в планы Саввы Андреевича. В его послужном списке за этот год имеется другая запись — об увольнении по причине болезни. В декабре 1806 г. Москотильников искал возможность преподавания в Императорском Казанском университете по кафедре российской юриспруденции. Однако его ходатайство не было удовлетворено. По мнению Н. П. Загоскина, это произошло из-за вмешательства директора университета И. Ф. Яковкина, аттестовавшего его как «бывшего актера казанского „вольного“ театра», «уволенным секретарем городового магистрата», ныне ставшего «ябедником», не последним «между славящимися казанскими письмоводцами и писателями просьб»[244].
Поясним, что под этим подразумевалось. Последняя фраза означала образную отсылку на именной указ от 30 марта 1806 г.[245], появившийся с целью пресечения «беспорядков, происходящих в Казанской губернии от разных ябедников, высланных по отрешении от должностей из Вятки и из других мест там скопившихся». Так случилось, что с 1800 по 1801 гг. обе губернии дважды подвергались столичным ревизиям, создававшим зияющие дыры в штате губернских и земских чиновников. Ожидание судебных решений в течение ряда лет без жалованья, а значит и без средств к существованию, приводило провинциальных чиновников к нищете. Подобная кадровая ситуация сложилась в Вятской губернии по результатам тотальной ревизии «генерального обследования» Павла I (1799–1800). В «Записках» сенатора И. В. Лопухина[246] об этих событиях сохранились интереснейшие воспоминания. Дело в том, что для самих ревизоров инспекция завершилась неожиданными последствиями. Императором были отрешены от должностей и преданы суду все чиновники губернии, но «первое движение гнева государева» было ограничено рассмотрением дела в Сенате. Конечным итогом ревизии в Вятской губернии 1800 г. было увольнение всех чиновников губернского правления, губернских палат (кроме казенной палаты). Участь же прочих была передана на рассмотрение обозреваемых сенаторов. Такой поворот событий заставил призадуматься не только всю местную российскую администрацию, но и самих ревизоров. Подобными мерами нельзя было искоренить причины вскрытых злоупотреблений, теперь ситуация усугублялась кадровым дефицитом. По прошествии десятка лет сенатор И. В. Лопухин, возвращаясь к этому вятскому резонансу с его участием, все пытался найти в собственных донесениях к государю мотивацию принятого решения. В тексте «Записок» можно уловить некий оправдательный оттенок, хотя, по мнению их автора, по содержанию его рапортов «ничего нет такого, по чему бы можно было отрешить без суда». Безудержный нрав Павла в случае с массовыми увольнениями в Вятской губернии, отразившись на судьбах сотен чиновников и их семей, отбросил тень на репутацию самих сенатских ревизоров.
Сенатор И. В. Лопухин
Теперь в поисках заработка бывшие вятские чиновники вынуждены были перебираться в соседние губернии. Казанскую губернию отличал полиэтнический состав населения, выгодное торговое месторасположение. Не знающие русской грамоты «инородцы» для составления официальных бумаг были вынуждены обращаться с просьбами к платным посредникам. Как правило, такие услуги оказывались отрешенными от должности или находящимися под судом бывшими чиновниками. Ябедничество для этого люда превратилось в постоянный источник доходов. Практически вся деятельность административных учреждений снизу доверху опутывалась вязкой паутиной, сотканной из доносов и апелляций. О масштабах этого явления в Казанской губернии можно судить по факту появления специального узаконения. Указ запрещал «удаленным от службы чиновникам сочинение прошений и хождение по делам всякого рода». Текст документа содержал поименный список самых злостных ябедников, состоящий из пятнадцати фамилий. Он обнародовался, «чтобы имена их сделать гласными по всем Присутственным местам». Для прекращения практики анонимного доносительства предписывалось: «…чтобы прошения по делам всякого рода в судебные места или к лицам, в должностях состоящих, писаны были впредь на гербовой бумаге с означением на оных имен сочинителя и писца». По мнению законодателя, эта мера должна была остановить доносительство, поскольку теперь за клевету можно было привлечь к юридической ответственности. Вот на фоне вятских событий Москотильников и получил «почетное» назначение в эту губернию, что не предвещало его служебной карьере ничего хорошего. К тому же уже в 1807 г. эта губерния вновь подверглась очередной проверке Сената. Само появление указа о борьбе с ябедничеством в Казанской губернии свидетельствовало о чрезвычайности сложившейся здесь ситуации. Это тот случай, когда местная власть была не в состоянии справляться с доносителями без помощи верховной власти. Доносительство опутывало, тормозило и душило деятельность местной администрации, подчас извлекая из этой правительственной инициативы лишь материальные выгоды для сочинителей бумаг.
Если внимательно вглядеться в приведенный выше перечень имен и фамилий, собрать воедино разрозненные сведения о служебных перемещениях всех упомянутых лиц по делу Кацарева, то нетрудно заметить за всеми кадровыми перемещениями влияние «мнения» сенатора Пестеля. В этом, по-видимому, и заключался его проект по оздоровлению состава казанской губернской администрации. Таким вот образом сенаторская ревизия, перетряхнувшая казанскую губернскую администрацию, дала начало губернаторству Б. А. Мансурова.
Известный мемуарист Ф. Ф. Вигель (сын пензенского губернатора), проезжая в составе Великого посольства в 1805 г. через Казань, записал об этом губернаторе: «…это был человек вдовый, довольно пожилой, отменно добрый, до губернаторства находился все в военной службе. Не знаю, почему искал я в нем сходства с отцом моим, но кроме доброты и честности, никакой не находил»[247]. Удивил Мансуров его своей открытостью и доступностью, граничащей с фамильярностью. Вероятно, вживаясь в новую должность, он стремился угодить любому, самому незначительному столичному чиновнику, а тем более участникам столь представительного посольства. Званые обеды, балы, выезды на природу с обязательным участием начальника губернии создавали атмосферу заботы и подчеркнутого внимания. При этом сам губернатор был начисто лишен чопорного аристократизма, в делах же он слыл прагматиком и знатоком человеческих душ. Но, чтобы удержаться чужаку во власти, этого было мало. Необходима была поддержка аристократической верхушки казанского дворянства. Губернатор сумел ею заручиться. Он просто стал ее частью. Будучи вдовцом, на склоне лет Борис Александрович посватался к дочери покойного князя Семена Михайловича Баратаева, бывшего казанского наместника (управлял губернией с 1789 по 1797 гг.). Княгиня Анна Александровна Баратаева отдала за действующего губернатора старшую из своих пяти дочерей, Елизавету. Дочь другого казанского губернатора, красавица Екатерина Аплечеева, также вышла замуж за симбирского губернатора князя Сергея Николаевича Хованского (правил с 1803 по 1808 гг.). Можно предположить, что брак с равным по статусу, несмотря на большую разницу в возрасте, был для губернаторских дочерей предпочтителен. Да и Мансурову этот супружеский союз сулил только выгоды. Благодаря покровительству княжеского рода Баратаевых, его принимают аристократические круги Казани. Долгие годы его связывала крепкая и давняя дружба с очень богатыми и влиятельными казанскими помещиками Молоствовыми. Одним словом, благородное общество в лице семейств Чемесовых, Юшковых, Панаевых, Желтухиных, Мусиных-Пушкиных дружелюбно приняло нового правителя губернии в свою среду, что было чрезвычайно важно для любого российского губернатора, получавшего назначение в одну из помещичьих губерний, поскольку он был вынужден «делиться» властью с местным дворянством.