[315]. Должностное письмо завершалось просьбой: «При слушании дела в Правительствующем Сенате, если Вы изволите меня найти совершенно правым, то поставьте на вид циркулярно губерниям мою справедливость, и чтобы Дворянское собрание при своих отступлениях от правил, дворянству в Высочайшем Учреждении изложенных, не могло и впредь делать свои несправедливые жалобы на Начальника Губернии и укорять его в оскорблении той деятельности, которую он удостоен, управляя Высочайшим соизволением вверенною ему Губернией». В заключение Ф. П. Гурьев выражал сожаление, что «лучшее Дворянство» при выборах не присутствовало. К ним он относил тайного советника Федора Федоровича Желтухина, генерал-майора Энгельгардта и Николая Михайловича Пушкина. По его убеждению, они отговорили бы губернского предводителя надворного советника Киселева от подачи жалобы. К сожалению, Сенат и министерства никак не отреагировали на этот тревожный сигнал о создавшемся в Казани «двоевластии».
Суть конфликта заключалась в стремлении начальника губернии на обозначившиеся вакансии назначать чиновников от правительства, а это воспринималось дворянством как ущемление их корпоративных прав. Думается, вице-губернатор намеренно стремился заполнить вакансии коронными чиновниками, чтобы осуществить прорыв в организации «тишины и порядка» в губернии, пока часть казанского дворянства находилась в ополчении и не вернулась с театра военных действий. Так или иначе, своими посягательствами на выборные дела дворян он себя им противопоставил. Все эти активные действия Ф. П. Гурьева можно объяснить желанием утвердиться на посту казанского гражданского губернатора, исполняя свой долг перед государем. Но Сенат принял сторону предводителя дворянства. 5 августа 1815 г. было вынесено строгое замечание казанскому вице-губернатору «за нанесение губернскому предводителю неудовольствия по выборам», что значительно усилило оппозиционные настроения местного дворянства, стимулируя дальнейшее развитие противоборства.
Вероятно, подобный случай сенатской опеки в обход полномочий Министерства внутренних дел не был единственным. Реакция правительства проявилась в новом узаконении «о выговорах и замечаниях губернаторам», появившемся в 1816 г. в защиту начальников губернии[316]. Отныне выговоры должны были происходить «единственно от лиц министров и за их подписанием, извещая каждый раз о сем Комитет министров для сведения. А министру юстиции доводить равным образом до сведения Комитета, когда подобные замечания или выговоры будут деланы от Правительствующего Сената». Сила этого указа уже не могла восстановить репутацию Гурьева. К тому времени он находился под судом по обвинению казанского помещика Мосолова во взятках. Своевременность организации судебного разбирательства, сам предмет обвинения, возникающие затем процессуальные казусы подводят к пониманию, что с самого начала дело было сфабриковано. В сенатском архиве дело получило характерное название: «О ложном обвинении титулярным советником Мосоловым казанского вице-губернатора Гурьева во взятках»[317]. Этот случай демонстрирует применение технологии избавления от нежелательного претендента на губернаторское кресло путем обвинения его во взяточничестве. Рассмотрим обстоятельства данного дела.
11 июня 1815 г. в канцелярию 4-го департамента Сената поступила жалоба от титулярного советника Мосолова и его брата о беспорядке и беззаконии поступка казанского губернского правления по поводу прерывания контракта на содержание мельницы, права на которую были получены у Седмиозерной пустыни в 1803 г. на 12 лет. Рассмотрение этого дела было перенесено на общее собрание департаментов Сената, так как мнения сенато ров по нему разделились. Обсуждение вопроса назначалось на 27 августа, однако и на этот раз сенаторы не пришли к единому мнению. По указанию министра юстиции окончательное решение должно было последовать «по большинству голосов» на собрании 29 октября 1815 г.
Что же смутило сенаторов? Почему возникли разногласия? За пояснениями обратимся к тексту составленной резолюции. В ней сообщалось, что, кроме спора о мельнице, дополнительно поступило еще одно обращение Мосолова с обвинениями вице-губернатора Гурьева во взяточничестве. В жалобе сообщалось, что игумен пустоши в отобрании мельницы заручился содействием правившего должность гражданского губернатора вице-губернатора «оставленным им у него пакетом с 2500 рублями и что он же, вице-губернатор, требовал с Мосолова 5000 рублей, которые он ему не дал». Дело приобретало иной характер. Причем, следует заметить, не сразу, а постепенно — после «навета» лица заинтересованного, что и насторожило сенаторов. С этого момента маховик судопроизводственной машины начал отсчет долгих четырех лет. Делопроизводство монотонно стало набирать мощь бумажных свидетельств. 5 октября игумен пустыни Аркадий обратился к обер-прокурору с пояснениями по предъявленному обвинению. Он сообщил, что Мосоловы за время пользования мельницей пять раз нарушали сроки внесения платы. Обвиняемая сторона также осознавала серь езность поворота событий, поэтому 5 ноября 1815 г. министр финансов Дмитрий Александрович Гурьев, как непосредственный начальник казанского вице-губернатора, обратился к министру юстиции Дмитрию Прокофьевичу Трощинскому с просьбой отпустить его подчиненного в отпуск «по настоятельности нужды в личном присутствии в Москве и С.-Петербурге по собственным своим надобностям»[318]. Ответ был отрицательным. Сообщалось, что на вице-губернатора имеется жалоба от «тамошних дворян за утверждение в должностях чиновников несогласно с дворянскими выборами», донос титулярного советника Мосолова и донос одного военнопленного француза, который сообщил, что будто бы казанский пожар 1815 г. «произошел от другого пленного француза по найму его вице-губернатором». Этот букет обвинений в адрес возможного претендента на губернаторское место был изначально не в его пользу. Обвинив Гурьева в получении взятки, можно было добиться немедленного удаления его от должности. Было ли это продуманным сценарием или стечением обстоятельств?
История взяточничества теряется в глубине веков. Ее корни лежат в отношении обывателя к власти, которое воспитывалось самой этой властью на протяжении столетий. В России эта социальная язва далеко не всегда приравнивалась к преступлению, так как была «освящена обычаем и терпима правительством»[319]. Указное законодательство различало два вида уголовнонаказуемых преступлений: «мздоимство» и «лихоимство». Взятка, данная за совершение действия, входящего в круг обязанностей должностного лица, трактовалась как «мздоимство». Взятка за совершение должностного проступка или преступления в сфере служебной деятельности — как «лихоимство». Собственно, это и инкриминировалось Ф. П. Гурьеву.
Анализ правовых актов начала правления Александра I показывает, что законодателя заботила проблема ужесточения наказаний как «лиходателю», так и «взяткобрателю». В именном указе от 18 ноября 1802 г. Александр I поручил Сенату рассмотреть, «достаточны ли существующие законы о лихоимстве к искоренению оного»[320]. Вероятно, обращение не возымело должного заключения, так как 24 мая 1809 г. был объявлен новый указ о сохранении в силе законов 1714 г. (от 24 декабря) и 1763 г. (от 15 декабря), определявших наказания за взятки посредством лишения чинов, имений, применения телесных наказаний, ссылки на поселение и даже смертной казни[321]. В этих указах взяточничество рассматривалось как направленное против государственных интересов уголовное преступление. Жалоба Мосолова в период усиления правовых санкций в борьбе с этим социальным злом была своевременна и беспроигрышна. Он одновременно расправлялся с обоими обидчиками, спасаясь от неминуемого разорения.
В Петербурге к этому времени решился вопрос о назначении в Казань нового гражданского губернатора. Теперь расследование этого дела по долгу службы должен был вести граф И. А. Толстой. В процессе приема от вице-губернатора управления губернией и усвоения губернаторских обязанностей стали проясняться детали дела Мосолова. Оказалось, что весь капитал помещика был вложен в оспариваемую мельницу, что «вице-губернатор Гурьев был у него в доме сего 1815 года в январе или феврале месяце, которого числа не припомнит, с надворным советником Данкевичем, бароном Соловьевым и бывшим мамадышским исправником Афанасьевым… и ему лично сознавался в оставлении игуменом Аркадием у него Гурьева денег 2500 рублей»[322].
В следственных документах сохранилось прошение Гурьева на имя министра юстиции, где он излагал свое виденье происходящего. В нем сообщалось, что рассмотрение тяжбы с Седмиозерским монастырем досталось губернскому правлению в наследство со времен губернаторства Мансурова, который лояльно относился как к самому Мосолову, так и к его имущественным проблемам. Известно, что и губернский прокурор был также на его стороне. Со сменой начальника губернии спор между двух «тяжущихся сторон» разрешился не в пользу местного помещика. Коллегиальное решение правления основывалось на законодательных актах, подтверждающих силу контракта в интересах монастыря. По убеждению вице-губернатора, в этом и заключалась причина обвинения его во взятке. Он писал: «…исполнить желание каждого никто из смертных не в силах… от сего проистекает два отделения людей — одно довольных, а другое жалующихся… из последних выходят ищущие правосудие без мести, а другие с мщением…»[323]. Доносительство рассматривалось им как «изгиб души мстительной». Объяснения Гурьева заканчивались следующим образом: «Не делая никогда преступления противу должности, не делая никогда преступления противу совести и истинного судий дел и намерений наших — я никак не мог ожидать столь ужасно возведенной на меня клеветы!» Проанализировав логику поступков своего обвинителя, он пришел к выводу, что извет был сочинен в Санкт-Петербурге, после первоначального обращения Мосолова в Сенат, а не в Казани, «что он есть не что иное, как несчастная мысль чрез очернение одного обратить внимание на себя». Порядок поступления его обвинений действительно порождает ряд вопросов: для чего вице-губернатору похваляться о получении взятки при свидетелях, почему Мосолов выставлял себя его приятелем? Возникает ощущение, что дело сшивалось наспех суровыми нитками.