Теперь многое зависело от грамотного расследования на месте. Однако прибывший губернатор оказался совершенно не подготовлен к компетентному решению подобных вопросов. Это раздражало Ф. П. Гурьева, он вынужден был сам составлять вопросные пункты для опроса своего обвинителя и его свидетелей. Дело затягивалось. К примеру, для получения свидетельских показаний у поручика Афанасьева необходимо было выехать в Симбирскую губернию, привести его к присяге в присутствии Мосолова и казанского губернатора или при его поверенном, но в реальности показания давались в присутствии одного Мосолова и местного полицмейстера, что было нарушением. Афанасьев подтвердил принуждение Гурьева к даче ему взятки, поэтому дело поступило на рассмотрение общего собрания Сената, которое состоялось в конце мая 1816 г. Присутствующие при его разборе 35 сенаторов пришли к следующему заключению: 27 выступили за дальнейшее рассмотрение дела, 8 — за осуждение. С должности отрешить хотели только 4 сенатора, остальные же считали, что следует обо всем дать знать министру финансов, в подчинении которого и находился Гурьев[324].
В связи с отъездом Федора Петровича из Казани в «Казанских известиях» от 31 марта 1817 г. была напечатана заметка С. А. Москотильникова. «Бывший здесь г. вице-губернатор, коллежский советник Ф. П. Гурьев, по случаю увольнения его императорским величеством от настоящей должности, оставляет наш город. Находясь при отправлении своей должности с 1812 года и до ныне, он занимал еще в течение целого года по смерти Б. А. Мансурова место губернатора. Ревностным исправлением трудных обязанностей, он снискал почтение и любовь людей благомыслящих, а с тем вместе навлек себе и недоброжелателей — по естественному ходу вещей: где достоинства, там зависть. Но беспристрастные, разделяя с первыми прискорбие разлуки, желают последним узнать цену людей, которых для них не стало»[325]. Нетрудно заметить сожаление «беспристрастных» и «благомыслящих» относительно торжества «недоброжелателей» по поводу изгнания ими чиновника за «ревностное исполнение трудных обязанностей». Не называя имен, автор заметки прямо указывает на причину отставки Гурьева и выражает свое отношение к происходящему.
Поскольку большинство сенаторов пришли к выводу, что расследование следует продолжить, оно вновь переместилось в департаменты московского Сената. Показательно, что губернский прокурор Василий Овцын отказался давать показания, ссылаясь на дружбу с истцом. Дело обрастало явно запутанными подробностями, свидетельские показания противоречили друг другу. Сам Гурьев теперь постоянно находился в столицах и вынужден был обращаться в казанскую губернскую канцелярию с просьбами выслать ему необходимые бумаги[326]. Изучив суть дела, сенатор Брозин выразил свое особое мнение в письменном виде. Он обратил внимание Сената на тот факт, что в доносе Мосолова на имя министра юстиции от декабря 1815 г. упоминался лишь один свидетель, да и то его имя не называлось, а при повторном уже доносе в январе 1816 г. круг свидетелей у Мосолова значительно расширился. Ссылаясь на главу 19 «Генерального регламента», сенатор посчитал донос ложным. Более того, показания единственного свидетеля поручика Афанасьева, по его убеждению, являлись сомнительными, поскольку в настоящее время поручик находится под судом. Было предложено извет этот «оставить без уважения и освободить бывшего в Казани вице-губернатором Гурьева, а титулярному советнику Мосолову объявить с подпискою, чтобы он впредь таковых неосновательных изветов делать не осмеливался под опасением строжайшего по законам взыскания…»[327]. Аргументы сенатора Брозина были поддержаны большинством голосов, но не единогласно, поэтому последовал следующий виток расследований с применением очных ставок.
Если предположить невиновность бывшего казанского правителя, то эта процедура для него, безусловно, была унизительна. Его ожидало возвращение в Казань в качестве подсудимого, испытание «унижения по должности, и по состоянию». Поэтому Гурьев активно искал возможности преодоления создавшейся правовой ситуации. 1 января 1819 года Федор Петрович обратился к министру юстиции Дмитрию Ивановичу Лобанову с просьбой не допустить очной ставки и «положить конец долговременному страданию его по доносу»[328]. В поисках справедливости он обращался и к обер-прокурору Сената графу Санти. Дело в том, что по указу Петра I от 1697 г. очные ставки по частным делам были отменены, но по указу от 31 декабря 1765 года по делам «лихоимственным» очная ставка предполагалась. Гурьев мотивировал свою просьбу отсылкой на статьи 120 и 189 Нового уложения, пытаясь избежать процедуры очных ставок. Его решимость бороться за справедливый исход своего дела подкреплялась большинством голосов, отданных в его оправдание в московском Сенате, где первоначально оно и заслушивалось. Но в силу существующего законодательства его принуждали в сопровождении полиции выехать из Санкт-Петербурга в Казань для участия в очных ставках.
Делопроизводство того времени фиксировало документы неофициального содержания. Подобные бумаги аккуратно подшивались, фигурируя в общем потоке судебных разбирательств. Оказывается, влиятельные родственники бывшего казанского начальника губернии стали искать «законного покровительства» в лице Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского. Вот просьба министра финансов Дмитрия Александровича Гурьева, обращенная к министру юстиции: «Принимая участие в положении г. Гурьева, я обращаюсь к вам, Милостивый государь мой, с покорнейшею просьбою удостоить его вашем к нему благорасположением и будет искание его основано на справедливости и законах, оказать ему милостивое ваше покровительство»[329]. Ответ на эту просьбу он получил неутешительный. В нем сообщалось, что очная ставка для бывшего казанского губернатора «введена обнаружить его невинность» и с этим необходимо смириться. Для Федора Петровича оставалась последняя надежда в лице государя[330]. С этого момента дело попадает под контроль графа А. А. Аракчеева. В 1819 г. бывший казанский вице-губернатор Гурьев все же был препровожден полицией из Санкт-Петербурга в Москву, а затем в Казань. К сожалению, дальнейшие обстоятельства этого дела не удалось проследить. Известно лишь, что скончался Федор Петрович Гурьев 29 мая 1835 г. в возрасте пятидесяти семи лет и был похоронен на Ваганьковском кладбище Москвы[331].
Ход следствия по делу Гурьева во многом показателен для существовавшей тогда практики судопроизводства по «лихоимственным» делам. Недруги исполняющего обязанности губернатора применили самый верный способ организации его увольнения. Сейчас бы это назвали удачной пиар-кампанией. Ее результаты способствовали консолидации сил в среде казанских доносителей с оппозиционной губернскому правлению «дворянской партией». Совпадение их усилий не оставляло возможности представителям коронной власти равного противостояния. Поэтому не завершилось еще в Сенате разбирательство по делу Гурьева, как уже в Казань была назначена следующая сенаторская ревизия.
Так сложилось, что в научной литературе хорошо представлена «ревизия Магницкого» как «поворотный пункт в правительственной политике»[332], но при этом не упоминается, что Казань впервые подверглась двойной проверке. Интерес историков и литературоведов к событиям, происходившим в казанской губернской администрации в 1819–1820 гг., во многом был обусловлен известностью фамилии основного фигуранта. Дело в том, что внуком гражданского губернатора Ильи Андреевича Толстого, управление которого подвергалось сенатской инспекции, был известный писатель Лев Николаевич Толстой. Ссылаясь на приговор ревизоров, биографы писателя и краеведы дружно писали о злоупотреблениях его деда[333]. И хотя позиция известного казанского профессора Н. П. За госкина относительно «казанского разгрома 1819–1820 гг.» мало чем отличалась от официальной, он впервые высказал сожаление, что ограничился местным краеведческим материалом[334]. Позднее следственные материалы Министерства юстиции по результатам этой сенатской ревизии были введены в научный оборот Н. Ф. Дубровиным[335], но и ему не удалось растождествиться с точкой зрения ревизоров, опираясь на альтернативные источники, в силу их крайней разбросанности по разным архивам и фондам[336].
После отъезда Ф. П. Гурьева Казань с нетерпением ожидала нового гражданского губернатора. Тем временем в коридорах власти шла незримая напряженная борьба влияний в связи с создавшейся вакансией. В результате очередным казанским гражданским губернатором стал граф Илья Андреевич Толстой, получивший это почетное, но, как оказалось, обременительное назначение по протекции влиятельных родственников, не имея на то должного опыта. Известно, что граф И. А. Толстой (1757–1820) служил флотским гардемарином и вышел в 1793 г. в отставку в чине бригадира Преображенского полка. Женился очень выгодно на княжне Пелагее Николаевне Горчаковой, получив к своим трем еще девять имений за женой и три винокуренных завода. До пожара 1812 г. имел роскошный дом в Москве. Будучи одним из старшин Английского клуба, служившего главным центром общественной жизни старой дворянской Москвы, пользовался расположением и уважением столичной знати[337].
Лев Николаевич Толстой вспоминал об Илье Андреевиче: «Дед мой был, как я его понимал, человек ограниченный, очень мягкий, веселый и не только щедрый, но бестолково-мотоватый, а главное — доверчивый. В имении его Белевского уезда Полянах, — не Ясной Поляне, но Полянах, — шло долго не перестающее пиршество, театры, балы, обеды, катанья, которые, в особенности